Ещё одна характерная черта нынешней эпохи — культ ностальгии и романтизация прошлого, что представляется социальной и психологической защитой перед полной неопределенностью будущего. Поп-культура активно эксплуатирует образы 80-х, 90-х и более ранние времена в сериалах, модной одежде и вечеринках. Зигмунт Бауман в книге «Ретротопия» пишет, что ХХ век начался с футуристической утопии и закончился ностальгией. Отказ от надежды на лучшее и не вызывающее доверия будущее обернулся культом стабильного и утешающего прошлого. Эти романтические фантазии с характерным для них слоганом «раньше было лучше» формируют ретротопическое мироощущение, в котором хорошо всегда там, где нас нет, а идеальным временем предстаёт прошлое. Такой ход мысли явно напоминает идею регрессии в психоаналитической теории: сталкиваясь с травмирующей реальностью, мы ищем простые средства удовлетворения и самоуспокоения, что были доступны нам на ранних стадиях развития. При этом речь идёт не только о простых практиках (в духе анорексии, заедания стресса, оральных «затычек» вроде сигареты, вейпа или бутылки), но и о культурной возможности фантазировать «прошлое, в котором удовольствие было доступно» (как, например, курильщики ностальгируют по 40-50 гг., в которых не жили, но это та эпоха, когда курить можно было везде — от личного офиса до салона самолёта).

В близком ключе размышляет Марк Фишер, описывая характерную черту капиталистического реализма как «медленную отмену будущего». В нём общее состояние таково, что «жизнь как бы продолжается, но время остановилось». Модные тренды и инновации стремятся опровергнуть эти мрачные пророчества критически настроенных теоретиков культуры и общества, однако очередной новый альбом Royksopp поразительно похож на два предыдущих, а ежегодно появляющийся новый iPhone привычен и не так сильно отличается от старого.

Из статьи «Стигмы времени и культура суеты».

По Лакану существует четыре дискурса: дискурс господина (он же дискурс мэтра, dM), дискурс университета (dU), дискурс истерика (dH) и аналитический дискурс или дискурс (психо)аналитика (dA). В своей сути они очень близки к ключевым функциям человеческой коммуникации, а также к «невозможным профессиям» по Фрейду (управлять, обучать, делать психоанализ). Дискурс капитализма (dC) выделяется отдельно, так как строится на нарушении логики, лежащей в основе предыдущих четырёх. Каждый дискурс описывает одновременно и организацию конкретного высказывания, и ту социальную связь, которая соответствует ему и/или вырастает из него.

Важно отметить два момента. Во-первых, наиболее привычным и широко распространенным является дискурс господина: это дискурс «по умолчанию», без него по сути была бы невозможна культура. Во-вторых, все дискурсы, кроме дискурса истерика, историчны, поэтому дискурс мэтра с необходимостью породил университет и аналитика, но впоследствии обнаружилась возможность иных способов организации. Число дискурсов не ограничено четырьмя или пятью: существуют четыре дискурса, основанных на бессознательном вытеснении, и определенное количество вариаций (в основном неустойчивых), опирающихся на генерализированную форклюзию, то есть на нарушениях логики вытеснения.

В сущности, для начала достаточно просто принять идею о том, что речь (в отличие от языка как формальной системы) – это всегда мотивированная деятельность, поэтому в том, как она организована неизменно присутствуют как формальные элементы, так и индивидуально-содержательные. Под формальными элементами я имею в виду речевые роли и идентификационные признаки, формулы этикета, общие высказывания (содержащие знания или социальные конвенции) и т.п. А под индивидуально-содержательными – мотивы, а если быть точным, желания и ожидания, которые могут сильно отличаться от индивида к индивиду. По этой причине четыре дискурса – это не попытка обобщить и описать всё речевое многообразие, а всего лишь вспомогательный инструмент для понимания эффектов речи (да и то возможно не всех). Однако не будем забывать, что субъект в лакановской теории – это тоже эффект речи, поэтому доминирование того или иного дискурса в значительной степени поясняет и тот тип субъекта, которого мы встречаем в данном обществе.

Из статьи «Введение в теорию дискурсов Лакана: модель четырёх дискурсов».

Этика естественного закона предполагает, что существуют базовые блага, которые определяются человеческой природой, а поэтому имеют объективные способы и правила их достижения. Согласно этой традиции, мораль — это не инструмент усмирения нравов, а способ обнаружения законов человеческого процветания. В этом выпуске подкаста, который уже доступен на Бусти и Патероне, вместе с Василом и Константином Морозовым обсуждаем старый и новый естественный закон, школу Финниса-Гризе, природу базовых благ и множество других вопросов, связанных с традицией естественного закона.

В новом выпуске подкаста обсуждаем гилеморфизм и эссенциализм с Василом и Артемом Юнусовым. Среди прочего выясняем, всякая ли вещь обладает природой? Как соотносятся форма объекта и материя, из которой он состоит? И можно ли сказать, что деревянный стол имеет отличную от деревьев природу или же столы — это только искалеченная плоть деревьев?

https://youtu.be/yYrS6ijksfY

Мы изучаем слова и обучаем им в одних контекстах, и затем от нас и от других ожидается способность использовать их в других контекстах. Ничто (в частности, ни усвоение универсалий, ни усвоение свода правил) не гарантирует, что такого рода будущее употребление будет иметь место, так же как ничто не гарантирует, что мы будем совершать и понимать именно те же самые действия. То, что мы делаем, в целом зависит от наших совместных интересов и чувств, видов реакций, чувства юмора, значимости и удовлетворения, от того, что является оскорбительным, от схватывания подобия, понимания того, что такое упрек, а что такое прощение, от того, является ли высказывание утверждением, обращением или объяснением — т.е. от всего круговорота того организма, который Витгенштейн называет «форма жизни». Человеческая речь и деятельность, здравомыслие и сообщество имеют именно такое основание — не больше, но и не меньше. Этот взгляд столь же прост, сколь и труден, и столь же (и потому что) труден, сколь и страшен.

Стэнли Кэвелл

Франкиш выделяет три подхода к пониманию квалиа. Первый — это его собственная позиция (нулевые квалиа), согласно которой никаких феноменальных свойств опыта в реальности не существует, но из-за дефектов нашей интроспекции мы систематически попадаем в иллюзию подобных свойств. Второй подход — это «классические» квалиа, на которых и базируются антифизикалистские аргументы в духе Чалмерса. Как утверждает Деннет, «классические» квалиа по определению являются внутренними, нефизическими, невыразимыми свойствами опыта, к которым субъект этого опыта имеет прямой и безошибочный доступ.

Сторонники «классических» квалиа считают, что квалиа сами по себе не сводятся к какому-либо физическому свойству, а также что они определённым образом концептуально или даже метафизически независимы от всего физического. Под невыразимостью же квалиа подразумевается, что мы не можем выразить их никаким иным образом, кроме как с помощью аналогий. Например, я могу сказать, что мой зрительный опыт, когда я смотрю на зелёное яблоко, напоминает мне мой зрительный опыт, когда я смотрю на свежескошенную траву или когда я смешиваю жёлтую краску с синей. В сущности, это не говорит о том, как именно для меня выглядит и ощущается зелёный цвет. Если вы никогда не видели ни зелёных яблок, ни свежескошенной травы, ни смеси жёлтой краски с синей, то для вас эти сравнения не будут информативны. Наконец, идея прямого и безошибочного доступа пересекается с изложенным выше тезисом откровения: в нашей интроспекции нам раскрывается истинная природа квалиа, и мы абсолютно застрахованы от ошибок в наших суждениях о собственных квалиа.

Но между нулевыми и «классическими» квалиа существует третья концепция, которую Франкиш называет «диетическими квалиа». Согласно этой концепции, нашим переживаниям действительно присущи реальные феноменальные свойства, но этим свойствам не присущи те характеристики, которые Деннет приписывает «классическим» квалиа. Диетические физикалисты могут считать, что квалиа реальны, но не являются внутренними, а, напротив, имеют функциональный или репрезентативный характер. Например, можно считать, что квалиа зелёности, которые реализуются в моём опыте зрительного восприятия зелёных яблок, являются не внутренним свойствами самого опыта, а репрезентативным содержанием моего акта восприятия. Иначе говоря, квалиа зелёности — это то, как объективное физическое свойство яблока «Отражение света определённого спектрального состава» репрезентируется в моём опыте, который в конечном счёте редуцируется к моим нейрофизиологическим процессам. Ещё более радикальная физикалистская трактовка квалиа состоит в том, что это не просто репрезентативное содержание опыта, но сами реляционные свойства объектов, представленных в опыте. С этой точки зрения, квалиа зелёности — это даже не то, как способность зелёных объектов отражать свет определённого спектрального состава выражается в моих переживаниях, а сама эта способность. Нет, строго говоря, посредника между моим восприятием и свойствами внешних объектов.

Из статьи «Не стоит переживать из-за квалиа».

Ирония и подчеркнутая несерьезность, с которыми связывают эпоху постмодерна, оказались способны не только разрушать метанарративы, но и обращать тяготы экзистенциального выбора в развлечение. Тем более удивительно, что на этом фоне максимальной востребованности достигла психотерапия. В своей статье психоаналитик Николай Медведев с неожиданного ракурса рассказывает о том, чем занимаются психологи постмодерна и кто становится их клиентами.

В своём представлении Лектер, конечно, является Богом — та параллель, которую он постоянно пытается проводить. Бог представляется ему существом внезапным, порывистым, строгим и жестокосердным, обладающим особым представлением о справедливости. Однако то, что на самом деле пытается сыграть Лектер, по сути своей напоминает воинствующего Бога Ветхого завета или греческого бога, но никак не христианского. Впрочем, Ганнибал создаёт свою систему пороков и добродетелей, которые имеют эстетический корень. Этика становится эстетикой. Только то является настоящим злом, что отвратительно. В сериале это пытаются показать выбором жертв — обычно жертвы Ганнибала безыскусны, неприятны и грубы. Они уничтожают нечто благое или нарушают само представление о прекрасном. Чуть выше находятся жертвы, которым просто не повезло, — полицейские, которые были вынуждены его задержать и проверить документы. Случайных убийств Ганнибал старается, насколько это возможно, избегать. Ганнибал любит просчитывать и расширять границы того, во что он может вмешаться. Всё это набрасывает на него теологическую перспективу.

Никто не обязывает нас так смотреть на него. Можно взглянуть на Ганнибала как на инверсию всякого света, на дьявола. Однако и здесь наши представления терпят крушение, потому что он никогда не разрушает из чистого желания разрушения. Сатана хорошо нам известен из книги Иова, в которой он посягает на благочестивого человека, имеющего от Бога многие дары. Из ничего не получается ничего, у Сатаны не получается сокрушить веру Иова, поскольку она стоит на крепких основаниях. Ганнибал не трогает неиспорченное. Например, мы можем видеть это в тексте Харриса, — в описании сцены полёта. Он предлагает мальчику сэндвич, явно содержащий человеческую плоть. Мальчик от него в конечном итоге отказывается. Тогда Ганнибал назидательно говорит ему, чтобы он никогда не ел подобную дрянь. Мальчик прошел «экзамен»; другой вопрос — смогли бы пройти мы?

Не будучи Богом и не будучи дьяволом, Ганнибал помогает задуматься о вопросах добра и зла. Вернее — он предлагает помыслить, до какого предела мы можем дойти, за какую грань заступить и что оправдать? Он — воплощение моральной дилеммы, и он же заостряет её до предела, когда просит Старлинг определить его. В сущности, чем он отличается от бури или урагана? Ведь он не выбирал свою судьбу. С той же вероятностью при другом наборе генов даже после столь травматических событий он мог бы иметь другие склонности. Например, если бы в нём было больше страха и если бы он был больше склонен к тревоге, вид крови или обнажённой плоти мог бы его панически пугать. Всё это напоминает современные исследования в области психологии, которые указывают на то, что человеческое бессознательное, а не сознательное ответственно за принятие решений и личностный рост. Та же мысль, которую пытался высказать Шопенгауэр в «Parerga и Paralipomena» о характере человека: «Всё это зависит от того, что наши действия — необходимый продукт двух факторов, из которых один, наш характер, отличается неизменным постоянством, но делается нам известен лишь a posteriori, т.е. постепенно, а другой, это — мотивы: они лежат вне нас, необходимо обусловливаются мировой жизнью и определяют данный характер, предполагая неизменность его природы, с такою необходимостью, которая равна механической».

Из статьи «Τι θηρίον».

После нескольких десятилетий постмодернизма, French Theory и «социального конструирования реальности» мы столкнулись с изобилием «реализмов», предположительно призванных пробудить нас от догматического сна и вновь ввести в моду метафизику, конец которой был провозглашён практически всеми философскими течениями — начиная с того самого постмодернизма — вот уже полвека назад. Упомянутое засилье новых реализмов — международное явление. Существует «спекулятивный реализм» французского философа Квентина Мейясу, получившего народный титул «авангарда» сегодняшнего материалистического реализма — передового мыслителя, который вдохновил целую школу англоговорящих мыслителей, в число которых входят Рэй Брассье, Грэм Харман, Иен Гамильтон Грант.

Кроме того, можно вспомнить le Manifesto del Nuovo Realismo под авторством Морицио Феррариса, чье влияние простирается далеко за пределы итальянского полуострова, «новый реализм» немецкого философа Маркуса Габриеля, провозглашающего, что существует всё кроме мира, или «реалистскую интерпретацию научной» деятельности Бруно Латура (хотя считалось, что в своём прошлом воплощении он был конструктивистом). Сюда же следует добавить «вещный» реализм Тристана Гарсии, «онтикологию» Леви Брайанта, «вибрирующий реализм» Джейн Беннетт, «транзитный» реализм Джона Капуто, «делёзовский» реализм Манюэля Деланда, не говоря о неутомимом Славое Жижеке, отстаивающем свой материализм, и прочих молодых поэтах. Ряд прочих авторов также провозглашает себя реалистами, хотя и не принимая тот метафизический скачок, который произвели вышеперечисленные персоналии. В их число входят Кора Даймонд с её духом «реализма», Сара Ложье, продвигающая «обыденный реализм» и Жослин Бенуа с его «контекстуальным» реализмом.

Таким образом, объявляется эпоха «realist turn», который какое-то время назад затмил все прочие философские «повороты», в результате чего мы столкнулись с умножением числа доктрин, чьи авторы куда больше озадачены их именованием («объектно-ориентированная философия», «трансцендентальный материализм», «трансцендентальная онтология», «трансцендентальный нигилизм»), нежели их построением. Каждый из них имеет свою собственную систему. Эта молниеносно распространившаяся волна реализмов уже нашла своих увлечённых комментаторов, ключевые тексты, интернет-блоги, журналы, коллоквиумы, научные сборники, конференции на Youtube и т.д. Некоторые из этих авторов громогласно приветствуются в прессе как «вундеркинды»: «немецкое дарование», «наиболее заметная фигура на мировом философском ландшафте», «метеор, рассекающий философские небеса» и т.д. Существует по меньшей мере одна вещь, которой не лишены все упомянутые новые реалисты, — вкус к публичности.

Из статьи «Китч-реализм».

В массовой культуре 90-х редко можно было увидеть рефлексию над наступающей эпохой сетевой коммуникации. Заметна скорее общая критика технологического ускорения, страх перед сломом традиционных форм труда и опасения относительно того, что отношения человек-машина перестанут быть исключительно отношением активного пользователя с полезным, но пассивным инструментом. Например, альбом «OK Computer» группы Radiohead повествует о депрессии и одиночестве среди растущих небоскребов и инвестиций технокапитала. Трек «Paranoid Android» назван так в честь андроида-параноика Марвина из романа Дугласа Адамса «Путеводитель по Галактике». Марвин страдает от тяжелой депрессии и скуки, отчасти потому, что он обладает мозгом размером с планету, который ему редко, если вообще когда-либо, позволяют использовать. Рассказчика в треке «The Tourist» охватывает тревога и он испытывает взрывной припадок, сравнимый с перегрузкой электронного устройства. Именно в таких состояниях перевозбуждения синестезия (которую испытывал в том числе Том Йорк) полностью овладевает им и ощущается как чистый экстаз.

Экстаз приближающегося конца света был и на альбоме «Mezzanine» группы Massive Attack. В «Dissolve Girl», которую слушает Нео из «Матрицы», рассказывается о потере чувства идентичности, страсти и желании вернуться к нормальности, выйти из круга отчуждения и утраты. Неслучайно в фанатском клипе на эту песню (сделанном из отрывков фильма «Бессмертные: Война миров», где повествуется про антиутопический мир генетически измененных людей и древнеегипетских богов) героиня сталкивается с тоталитарной техно-антиутопией будущего и вынуждена бежать от тюремщиков-экспериментаторов с телами киборгов, чтобы в конце воссоединится с такими же аномальными телами Других, находясь в вечном ускользании от биовласти. В треке «Teardrop» возникает метафора самого преданного зеркала [most faithful mirror] — это и отсылка к психоаналитической стадии зеркала, когда ребёнок впервые узнаёт своё отражение, так и к взгляду господина, его паноптикального неустанному взору, который контролирует и изменяет тело с его поведением.

Из статьи «Цифровая меланхолия от "Экспериментов Лэйн" до Yeule».

Алексей Соловьев рассказывает о гипермодерне Жиля Липовецки, гипериндустриальном обществе Бернара Стиглера и гиперкультуре Бён-Чхоль Хана.

Теперь на нашем основном канале на Ютубе есть плейлист "Insolarance Cult". Здесь собраны все стримы Yaldabogov, на которых в качестве приглашённых гостей выступали Алексей Кардаш, Иван Кудряшов и другие участники Insolarance. Также в этот плейлист добавлены подкасты Insolarance, в которых принимал участие Васил. Смотрите то, что не смотрели и пересматривайте то, что уже смотрели!

https://www.youtube.com/playlist?list=PLZn1C-cYXVSWr0EhGCarcAxEOIuuBW8rA

В статье «Проклятие Солнца» Ник Ланд разбирает платоновский миф о пещере через призму солярной экономики Жоржа Батая. В работах Батая Ланда интересует концепция «черного солнца», скрытого в звезде разрушительного и даже смертельного потенциала. Для француза Солнце – это не неиссякаемый источник блага и созидания (как у Платона и неоплатоников), но наоборот – длящаяся трата и самосгорание. Весь мир действительно подчинен логике Солнца и является его продолжением, но это логика бескорыстного разрушения и смерти, а не творения и созидания.

Как указывает Ланд, у самого Платона есть четкие предостережения против прямого контакта с Солнцем – смотреть на него напрямую нельзя. Однако уже у просветителей эта опасность солнца не упоминается, их идеал – это полное совпадение взгляда и света, реальности и знания. «Мы как будто все еще эллины, интерпретируем зрение как обратное движение восприятия, а не как острое жжение сетчатки». Просветители забывают, что прямое совпадение с Солнцем – это слепота и в пределе смерть.

Пещера, социум – это не просто заблуждение и иллюзия, но некоторая канализация гигантского потока чистой энергии, защита от безжалостного солнечного света. Реза Негарестани в «Циклонопедии» противопоставляет образу пещеры образ пустыни, где у солнечного света нет ни малейшего препятствия – все просматривается и просвечивается. Уподобление Земли Солнцу, которыми грезят просветительские утопии, – это опустынивание и смерть.

Темнота пещеры и обскурантизм – это попытка уберечься, спрятаться от власти прямого взгляда и опустынивания. Темное просвещение – это история про стремление избежать насилия света и знания, избежать солнечного монизма, испепеляющего тоталитаризма прозрачности.

Из статьи «Темнота и тьма».

Антропологическая траектория человека-сенсора представляет максимальное устранение субъектности и превращение человека в чуть более сложно организованную собаку Павлова. Он реагирует на бесчисленные потоки стимулов и встроен в потоки производства-потребления товаров, услуг, контента, туристических мест, развлечений и прочего, подобно части гигантского кордицепса из «The Last of Us». Человек-сенсор находится в потоке реакций, исключающих рефлексию и осмысление себя в качестве автономного субъекта — того, кто способен осознавать свои потребности, ценности и желания, чтобы осуществлять свободный выбор.

Ощупывая экран своего смартфона, человек-сенсор использует взгляд, как амеба — псевдоподию. Он словно приклеен к потокам данных, которые почти безостановочно фиксирует его мозг с непродолжительными перерывами на сон, кормление и такую же «сенсорную» работу. И всякий раз, как только возникает пауза в ощупывании «зрительными псевдоподиями» цифрового интерфейса, которая может привести к осмыслению себя или происходящего, Сенсор возвращается к своей базовой форме существования — скольжению взгляда в пределах экрана цифрового устройства, скроллингу лент соцсетей и другим формам реактивного поведения в кибернетической вселенной.

Его проще всего представить в гипнотическом трансе от просмотра коротких видеороликов в сети. Сознание такого человека похоже на калейдоскоп коротких ярких видео, которые быстро вспыхивают и столь же быстро затухают. Бессвязные фрагменты образов, составленные как пазл из обрывков чьей-то реальности и ничьих симулякров, заполняют пустоту и бессмыслицу внутреннего мира продуктами чужой жизнедеятельности. Это мир чужого полусна-полуяви-полубреда — из абрисов, светотеней, мазков и бликов которого был составлен бриколаж сознания тик-ток-человека.

Из статьи «Закат человека разумного. Учебник (не) фантастической антропологии».

Уже первый живописец в определенном смысле достигал самой глубины будущего. Если ни одна форма живописи не может исчерпать и завершить живопись в целом, если, более того, ни одну картину нельзя считать абсолютно законченной, это означает только, что каждое произведение изменяет, преображает, проясняет, углубляет, подтверждает, предвосхищает, воссоздает или предсоздает все прочие творения. И если художественные произведения не становятся неким вечным обретением, то не потому только, что, как и все на свете, они преходящи, но и потому, что почти вся их жизнь еще им предстоит.

Морис Мерло-Понти

Экзистенциализм как философия в массовом сознании ассоциируется с гнетущим отчаянием, муками жизненного выбора и ужасом человеческого существования, направленного к смерти. Несмотря на такую репутацию, тиражируемую, в первую очередь, художественными произведениями знаменитых приверженцев этого направления, творчество также занимает значимое место в философии существования. Взгляды на творчество у экзистенциалистов разнятся, впрочем, как и по другим вопросам, что напрямую вытекает из особенностей центрального предмета изучения — уникального, индивидуального человеческого существования, которое всячески изворачивается от фиксации в строгих рамках теоретических понятий. Как писал Бердяев: «Малый разум — дискурсивен, большой разум — интуитивен». Но как бы ни противились философы систематизации своих теорий, как Габриэль Марсель, или даже напрямую ни открещивались от принадлежности к экзистенциалистам, как например, Мартин Хайдеггер, проследить связь между ними можно, в том числе, с помощью теории творчества.

Однако изготовить макет экзистенциальной теории творчества едва ли возможно без обращения к экзистенциальной онтологии, так как именно в ней исследуется точка возникновения стимула, влекущего человека к творческому процессу.

Человек не данность, он не предзадан, он — постоянное становление. Процесс его становления и составляет драму существования. Само определение экзистенции (ex-istentia) — как исходящей из себя, выходящей за свои рамки — намекает на специфику человеческого существования. Драматично оно по четырем причинам:

1) Существование не имеет исходной точки из субъекта: собственная точка зрения на события появляется не сразу со старта физического существования, всю оставшуюся жизнь преследуя индивида больше как чужое свидетельство — рождение субъекта сущностно не собственное событие, а чужая реконструкция своего переживания, рассказанная субъекту свидетелем.

2) Существование субъекта не завершено для него лично — оно прерывается смертью, пережить которую субъекту как некое целостное событие не суждено. Смерть — это не событие для себя, а скорее способ существования, структурирующий многие области жизни субъекта (как в убегании от неё, так и в принятии).

3) Постоянное становление человека лишает его надежной опоры. Ничто нельзя считать оконченным или завершенным, данным раз и навсегда. Взгляды экзистенциалистов по восприятию факта временности расходятся (Сартр полагал человека как постоянную, обреченную на тщету и абсурдность существования, актуальность, в то время как Хайдеггер видел в этом шаге французского философа неверное истолкование фундаментальной онтологии), однако именно временность и неустойчивая безосновность являются двумя важными структурирующими экзистенцию элементами.

4) Экзистенция неразрывно связана с субъектом. Это делает её трудно теоретизируемой, потому что невозможно отдалиться от экзистенции именно как от переживания. Это даёт ей возможность быть глубоко личной, потому что пережить чужого витгенштейновского «жука в коробке» можно только через анализ внешних проявлений поведения другого субъекта и построения модели его внутреннего переживания на основе собственного имеющегося опыта или, выражаясь в рамках феноменологии, через аппрезентацию (но правомерна ли она?). С другой стороны, в отличие от категории «жизни» в философии жизни, как пишет Больнов, существование можно утерять, потерять контроль над своим становлением.

Из статьи «Творю, следовательно, существую. Искусство как экзистенциальный акт».

В современной философской литературе по теориям благополучия доминируют два основных подхода к определению счастья: теории объективного списка и теории исполнения желаний. Иногда этот перечень расширяют за счёт добавления к нему гедонизма в качестве третьей самостоятельной альтернативы. Однако мне ближе трактовка, согласно которой гедонизм представляет собой теорию объективного списка, где список состоит всего из одного компонента — удовольствия. Это не единственный пример подобных монистических теорий объективного списка, где благополучие исчерпывается всего одним компонентом. В различных версиях религиозной этики Бог (или, возможно, близость к нему) является единственным подлинным благом, составляющим человеческое счастье.


Сторонники теории исполнения желаний считают, что достаточно некоторого субъективного оценочного отношения конкретного человека к какому-то предмету, чтобы этот предмет был компонентом его счастья. Это субъективное оценочное отношение и называется «желанием» или «предпочтением»: если в данный момент я хочу пиццы, то счастье для меня состоит в получении пиццы.

Соответственно, к сторонникам теории объективного списка примыкают все, кто отрицают релевантность этого субъективного оценочного отношения к счастью. Например, для гедонистов конкретные вещи становится источником счастья ввиду не нашего желания достичь эти вещи, а получаемого от них удовольствия. Наши желания здесь вторичны по отношению к переживаниям, которые составляют счастье. Едва ли теории объективного списка нашли бы широкую поддержку, если бы субъективная удовлетворённость и желательность чего-либо вообще не играли никакой роли в том, что приносит нам счастье. Однако это субъективное отношение не является тем, что делает ту или иную вещь компонентом счастья. Поэтому, как считают сторонники теорий объективного списка, нет ничего странного или противоречивого в том, что иногда люди не имеют этого оценочного отношения к тому, что объективно является компонентом их благополучия, пока они не испытают опыт реализации этого объективного блага.

Из статьи «Почему мораль объективна?».

Бён-Чхоль Хан — это один из наиболее примечательных философов наших дней. Популярным его сделали размышления о современном обществе, в котором Хан обнаруживает тенденцию к усталости и выгоранию от бесконечного стремления ко всё новым и новым достижениям. Вместе с Алексеем Салиным мы говорим о философии Хана, его взглядах на продуктивность и любовь.

https://youtu.be/SitPw9rZiek

Жан-Люк Нанси пытается отказаться от понятия «общество» вообще и вместо него вводит понятие «сообщества». Во французском языке слова «сообщество» (la communauté), «коммуникация» (communication), «коммунизм» (le communisme) являются однокоренными, что важно. В предисловии к книге «Непроизводимое сообщество» Нанси акцентирует на этом внимание. Французский оригинал названия работы Нанси можно перевести и как непроизводимое, и как непроизводящее (désœuvrée). Сообщество ничего не производит и ничем не произведено. Основной проблемой для Нанси является возможность коммуникации и «коммунности» (в смысле сообщности) после провала коммунистических режимов.

Главной характеристикой общества оказывается непроизводимость. В отличие от Батая, для Нанси сообщество и экстаз (растворение любовников друг в друге, их слияние) скорее соотносятся как две крайности: наступивший экстаз разрушает сообщество, а длящееся сообщество делает невозможным экстаз.

Общность как экстаз (снятие, синтез, реализация) частного в абсолют всегда будет оборачиваться идеологией и смертью единичного. Нужно искать не единое-общее, не базовую структуру, стоящую «за» частными интеракциями (вроде производительных сил, абсолютного духа или крови-почвы), а моменты и события коммуникации. Сообщение частностей – сообщество, которое не реализуется через что-то и не реализует что-то, а случается и угасает. Речь идет об отказе от редукционизма, возможности свести наличные акты коммуникации к единому субстрату или основанию.

Из статьи «Что такое социальный конструкт?».

Философия Квентина Мейясу выглядит подчеркнуто аполитичной. Критика корреляционизма и обоснование необходимости контингентности очевидно занимают его больше, чем мысли об обществе и его преобразовании. Вместе с этим, когда Мейясу критикует посткантовскую философию, то он утверждает, что она оказалась неспособна критиковать идеологию и противостоять фанатизму. Филипп Эмануилов рассматривает политическую сторону спекулятивного материализма, объясняя связь Мейясу с философией Просвещения и показывая, почему стоит отказаться от демонизации фанатизма.