(1/3) Почему демократия — это модель ограничения и распределения/разделения власти, а не бесконтрольная свобода делать то, что хочется, и нести демократические идеи темным недемократическим государствам? Неслучайно, что начинается статья под названием «Что Запад забыл о демократии» с главного демократического мифа: «Демократии всегда считались маяками человеческого прогресса (мое примечание: ну вообще-то не всегда). В 431 году до н.э. государственный деятель Перикл провозгласил, что афинская демократия была “школой для всей Греции”. За последние два столетия борцы за демократию во всем мире оценивали успехи или неудачи своих стран по сравнению с западными моделями: американской, британской, французской, шведской». Но являются ли эти бенчмарки действительно…демократическими, и, если да, то в каком смысле?

Например, Перикл. Платон говорил, что Перикл не сделал сограждан лучше — наоборот, многих развратил. Платон — известный критик демократического порядка, но что именно он имел в виду?

Перикл был замечательным оратором и мог подчинить своей воле народное собрание. Он не был архонтом или простатом, но его власть была значительной — благодаря личному авторитету, убедительности и тому, что он не пытался захватить власть непосредственным насилием. Перикл добился изгнания другого демократического лидера и главного политического оппонента, Фукидида, сына Мелесия (не путать с историком Фукидидом, которому этот Фукидид то ли приходится, то ли не приходится дедом), и потом его пятнадцать лет выбирали стратегом. Плутарх писал, что, «после падения Фукидида и изгнания его остракизмом… [Перикл] не менее пятнадцати лет обладал непрерывной, единоличной властью, хотя должность стратега даётся на один год». Формально он не был единаличным правителем Афин, то есть он не нарушал принятых институтов народной власти, но фактически именно им и являлся.

Он настаивал на военном усилении позиций Афин в разных регионах — сюжет похожий на тот, в котором поучаствует герой диалога Платона «Алкивиад» — юнец, которому Перикл приходился опекуном, уверенный в том, что Афины должны ввязаться в войну ради экспансии его, Алкивиада, имени и рода. Перикл хотел сделать из Афин торгового и военного гегемона в регионе. Перед Афинами стояла великодержавная задача — защищать союзные города от варваров, а для этого нужно было много ресурсов, предоставлявшихся союзниками. Города, решившие восстать против гегемона, ждала война, поборы и разоружение. Перикл управлял не только Афинами, где жило около 400 тыс человек (из которых только 40 тыс были полноправными гражданами полиса, а остальные были женщинами, детьми, рабами и метеками, лишенными политических прав), но всем морским союзом, Афинской архэ — которая включала в себя, по разным оценкам, от 10 до 15 млн человек, которые, разумеется, Перикла в свои управленцы не выбирали и демократических прав тоже не имели.

Перикл мог решать, созывать или не созывать народное собрание для обсуждения важных полисных вопросов, а также был практически безотчетен в трате денег из казны. Это очень большой объем именно личной, а не институциональной власти. Периклу нравилось править вместе с толпой, но, в случае чего, его задачей было привести толпу к верному решению. Он «подражал врачу, который ради пользы больного причиняет ему боль или дает горькое, но целительное лекарство». Перед смертью друзья хвалили его ум и доблесть, на что он ответил — нет, ребята, моим главным достижением было то, что «за годы моего правления ни один афинянин не был казнен по моему приказу». Хм. (Другая версия перевода этой цитаты из Плутарха: «Ни один афинский гражданин из-за меня не надел чёрного плаща», то есть не умер — но это очевидная неправда, учитывая экспансивные войны и войны не всегда успешные, изгнанников, беженцев, которых его действия вынуждали покидать свои города, и тот факт, что на тот момент в Афинах бушевала чума, вызванная осадой города спартанцами — по одной из версий, от этой же чумы умер и сам Перикл).

(2/3) — (3/3)

(3/3)

Так «Периклов век» стал веком просвещенных войн, войн, питающих и буквально созидающих западную культуру и искусство. В либерально-демократической традиции Перикл стал тем самым «лидером первого в мире демократического режима» (интересная формулировка сама по себе) — благодаря в том числе «Надгробной речи Перикла» в «Истории» Фукидида (историка, не политического соперника. Насколько речь реально пренадлежит Периклу и реально была прочитана на смерть афинских граждан в войне — разумеется, неизвестно). Нацистам, впрочем, Перикл тоже нравился: для них он был тем самым носителем арийского духа, наилучшим эллином, идеальным вождем — сильным авторитарным лидером, который вел свой народ к величию империи. В советских комментариях к Винкельману Перикл буквально описывается как ВОЖДЬ ДЕМОКРАТОВ (краснокожи ли демократы, не уточняется): «Перикл (ок. 495-429 гг. до н. э.) — вождь демократов, в течение многих лет оказывавших влияние на политическую жизнь в Афинах; начиная с 443 г. до н. э. в качестве первого стратега почти бессменно возглавлял государство». Всем пригодился Перикл.

И это интересно, верно? Конечно, настолько древнюю историческую личность каждый может обидеть. Но ведь мы прямо сейчас говорим о Перикле, который формировал и изменял предпочтения граждан, а не механически реагировал на них — его «афинский идеал», империя, поддерживающая процветание Афин и афинских граждан, требовал беспрецендентной политической и этической власти. Прямо сейчас мы используем Перикла — лучшего среди граждан, первого демократа среди демократов, империалиста, бессменного правителя, глубоко убежденного в национальном величии Афин, — как пример того, что «мы забыли о демократии». But did we, really? Так уж ли наши текущие режимы, которые притворяются демократическими, концептуально далеки от «золотого века демократии»? Вопросик на диссертацию, конечно.

(1/3) — (2/3)

Сократ в диалоге Платона «Алкивиад Первый» хочет задать пару вопросов юному Алкивиаду, чтобы тот не втягивал сограждан в войну. Алкивиад постепенно приходит к пониманию, что он ничего не знает (в том числе самого себя).

Так и вижу. Всем привет из очевидно затянувшегося античного периода.

(2/2) И это, по Ницше — дорога к «вырождению». Почему? Ставя себя в постоянную ситуацию конфликта между разумом и чувствами мы, вообще-то, отказываемся от самой жизни, чьи корни питаются нашими страстями. Разум не способен подчинить себе все чувства разом, поэтому это вечная толкотня и трата сил, которые могли бы быть созидательными, творческими. «Слабость воли, говоря точнее, неспособность не реагировать на раздражение, есть, в свою очередь, только другая форма вырождения». Для этого разделения у Ницше есть знаменитая метафора: в античности дионисийское (хаос, страсть и экстаз) столкнулось с аполлоническим (структура, рациональность и абстрактное мышление), и аполлоническое победило.

Как мы оказались здесь? Просвещение и последующее развитие науки «убило бога» — уничтожило метафизическую власть, отделило реальность от мифологии. Остался мир-как-он-есть: хаотичный (подчиненный бесцельной дарвиновской эволюции), жестокий, непредсказуемый, где любые обещания спасения раскрыты как мошеннические схемы. Только приняв мир именно таким (увидеть разумность в реальности, а не в разуме) и осуществив ницшеанскую «переоценку всех ценностей», сильный человек может сказать жизни, с её ужасами, страстями, вдохновением и притягательностью, «Да». Если мы все равно прокляты, и нет никого и ничего, что могло бы нас спасти, то почему бы, и правда, не прожить это с радостью и приятием?

Интересно при этом, что, отстаивая ценности телесного перед ценностями духа (которые, по Ницше, не могут не быть ложными — ибо любая мораль является лишь культурной формой «угнетения»), Ницше почти никуда эту телесность потом не прикладывает. Ибо разумно было бы, конечно, отстояв тело, приложить его к другому телу — воплотить его в пределе наслаждения, то есть эротической любви. А у Ницше, получается, телесная и чувственная свобода ведет лишь к воплощению воли к власти — а это уже, кажется, какая-то нелепость и очередной сезон «Белого лотоса». Его высшая форма вожделения, любовь — ни во что не превращается. Предлагается, вроде как, быть влюбленным в утверждение вечности и вечное возвращение. Ну, такое, прямо скажем.

(1/2)

В духе Абигейл Торн (и её видеоэссе was nietzsche woke и was nietzsche MAGA), можно было бы еще написать пост, доказывающий абсолютно обратный тезис, но сделаем вид, что это все ложные ценности.

Все еще мой любимый мем (для изучения философии).

love that weird turn my posts are taking lately

Ницше презирал Сократа. Он превратил диалектику в оружие: заставлял своих собеседников доказывать, что они не верблюды, что они не неправы. Сократ уничтожил дионисийский дух, лишил мир музыки, а человека — величия. Возвеличил разум, рацио, принизил страсти: gateway drug to christianity. Но не всю античность Ницше ненавидел одинаково. Как и стоики, Ницше пишет об отношении к вещам, amor fati и тд. Но он все же склонен считать стоицизм болезнью (или её симптомом), а не лекарством.

Вот почему, — или три причины быть ницшеанцем.

Пассивность vs will to power. Стоики известны дихотомией контроля: отличите то, что вы можете контролировать, от того, что контролировать не можете, и сосредоточьтесь на первом. В пределе контроля стоика три вещи: то, как я себя веду; то, как я обращаюсь с людьми; то, какие мысли и эмоции у меня возникают. Внешний мир мне неподвластен — и следует избегать связанных с ним неприятных ощущений. Причина — в радикальном детерминизме: мир стоика предопределен, как и его судьба, и роптать на неё — только портить себе настроение. Это приводит к проблеме пассивности — нет причин заниматься внешними проблемами (политическими, социальными). В мире стоика нет места случаю и риску — исход заранее предопределен.

Это противоречит Ницшеанскому взгляду big time. По Ницше, естественная потребность и стремление человека (да и кого угодно) в мире — проявить свою агентность, волю к власти. Мы пытаемся оказать воздействие, выиграть в столкновении воль — эта попытка может быть успешной, а может и провалиться, может принести удовольствие или боль. Любой исход естественен, главное — иметь волю проявлять себя. Путь к счастью стоика — не давать страстям себя контролировать; путь Ницше — иметь волю к жизни и быть готовым к тому, что следование своим страстям может принести радость, а может — страдание. В стоической пассивности (и, шире — в античном спокойствии) невозможно прожить жизнь наполненную, дикую, возможно, неудачливую — но это, по Ницше, достойная цена за то, чтобы прожить жизнь, пытаясь стать собой, воспользоваться тем потенциалом (источником жизненной энергии), который заложен в каждом. Шанс, удача, риск.

Негативные эмоции — плохо. Отсутствие негативных эмоций — хорошо. Стоическая идея — желание и удовольствие, а, тем более, желание удовольствия — путь к страданию и боли (ведь от нас не зависит, получим мы желаемое или нет). Ницше не спорит с этой конструкцией, он, однако, не считает это аргументом от желаний и удовольствий отказаться — напротив, нужно больше хотеть, больше стремиться, и да, быть готовым испытать боль. Различие в эмоциях — не хороши эти эмоции или плохи, беспокоят они нас или нет; различение — полезны эти эмоции для нас или вредны? делают они нас сильнее или слабее? происходит ли творческий характер от голода или переизбытка? Это — путь к более полной, страстной жизни, а не скучное и безжизненное стоическое спокойствие, безразличие к безразличным вещам.

(Не) быть потревоженным. Стоицизм говорит: если у тебя украли лампу, не тревожься, ведь она никогда тебе не принадлежала. Купи дешевую лампу. Мы потревожены не самими вещами — а своими суждениями о вещах. Измените свои суждения — и вы не будете потревожены. Принимайте все, что вам дает жизнь, принимайте и все, что она отбирает — но свои чувства по этому поводу отвергайте. Вам кажется, что вам нанесли вред? Вам кажется.

Принятие Ницше не такое выборочное — оно радикально: принимайте все, в том числе самого себя. Бесит бабка в метро? Да, это мелочно, да, это по-детски, да, не хочется быть человеком, который бесится от таких мелочей — но я уже этот человек, и мне хочется реагировать. Украли лампу? Суровая правда в том, что мне действительно нанесли вред, это не только видимость в моей голове. Принимайте свое раздражение, злость и гнев.

Стоицизм, по Ницше, воспитывает людей слабых и боящихся своих страстей — и потому пытающихся их устранить. Не надо так. Живите не против этого — с этим.

Let's dare to care.

Доисторический человек и иллюзия Руссо

(1/2) Как мы представляем себе доисторических людей? Микро-сообщества добрых собирателей и охотников, решения принимаются сообща, никто никем не управляет, имущество не копится и никому не принадлежит, все едят органический мед, эко-овощи и grass-fed bison, живут минималистично и не забывают трогать траву. Нет государств, власти человека над человеком, бесчестия и, разумеется, социального неравенства. Этот праздник заканчивается с появлением сельского хозяйства: людям больше не нужно бродить за стадами бизонов, появляется переизбыток еды, ресурсы начинают распределяться неравномерно, всему обществу больше не нужно только искать еду — кто-то начинает заниматься ремеслами, культурой, письмом, культом, наукой, правом. Собственность начинает не только принадлежать, но и наследоваться. Сообщества разрастаются, появляются города — и необходимость ими управлять. Вырисовывается то самое промышленное общество, которое нам знакомо. Бюрократия, монополия на насилие, правящий класс, принуждение, социальное неравенство, — плата за цивилизованную жизнь. Да, наивный естественный человек из сообщества собирателей был куда более свободен и равен — но, чтобы поддерживать текущий уровень жизни, мы должны смириться с недостатками цивилизации, которая сделала его возможным. Эгалитарность — признак небольших сообществ, чтобы туда попасть, нужно избавиться от бОльшей части населения планеты и ночной доставки одного пакетика чипсов. Мы же этого не хотим, верно? Верно.

Таков привычный исторический нарратив — он доказывает, почему современные общества не могут стать более свободными, эгалитарными, хоть какими-нибудь другими. Социальное развитие — направленная стрела прогресса, и мы живем в единственной из возможных форм общества. В сложной социальной структуре неизбежно будут элиты, захватывающие власть над ресурсами, и управляющие всеми остальными. Альтернатива — только возврат в прошлое.

Проблема в том, что все это не слишком…соответствует реальности. Идея естественного человека и её исторические аргументы — это иллюзия Руссо. Его естественный человек — мыслительный эксперимент философа, а не исторический факт. Дикарь, впечатливший Руссо (тогда в Европе было модно рассуждать об индейцах Нового света) — в первую очередь этический идеал. Он самодостаточен и не склонен к стяжательству, жажда власти ему неведома; он абсолютно добр, ведь только в обществе у людей могут возникнуть злые мысли; он ни с кем себя не сравнивает и не испытывает зависти; и так далее. Мы, отдаляясь от своего благородного первобытного состояния, все больше отдаляемся от себя настоящих — и начинаем жить социально, а социальная жизнь неизбежно приводит к неравенству и дисбалансу власти. Похожий нарратив потом воспроизвел Фукуяма: стабильное, стадийное развитие общества от небольших групп к племенам, к вождествам, к сложноустроенным стратифицированным государствам, в которых мы живем сегодня, что определяется их монополией на «законное применение принудительной силы».

В реальности же наши давние предки были далеки от этой идиллической картинки эгалилатрных групп охотников и собирателей, и у нас есть основания считать, что неравенство и социальная иерархия существовали уже тогда. Например, богатое захоронение детей в Сунгири под Владимиром (если давно не падали в дыру гиперфокуса на рандомном историческом сюжете — погуглите Сунгирь) показывает, что традиция наследования имущества, власти и положения в обществе существовала до начала оседлого периода — что противоречит иллюзии Руссо. Монументальные постройки, в том числе культовые, тоже существовали задолго до общепринятого «начала цивилизации», неолитической революции — например, Гёбекли-Тепе (тоже советую), чье строительство началось в мезолите. У наивных дикарей уже существовала социальная иерархия (возможно, рабовладельческая) и структура власти, которая могла заставить пятьсот человек собраться и тащить куда-то колонну весом в десятки тонн, а потом вырезать на них сложно-устроенные сюжеты — не ради выживания, а ради культа.

I agree, could've been funnier.

Classic.