“Мы летели тише обыкновенного, и я имел возможность уследить глазами, как постепенно развертывалось передо мною, подобно свитку нескончаемой панорамы, обширное пространство родной земли. Леса, кусты, поля, овраги, реки — изредка деревни, церкви — и опять поля, и леса, и кусты, и овраги… Грустно стало мне и как-то равнодушно скучно. И не потому стало мне грустно и скучно, что пролетал я именно над Россией. Нет! Сама земля, эта плоская поверхность, которая расстилалась подо мною; весь земной шар с его населением, мгновенным, немощным, подавленным нуждою, горем, болезнями, прикованным к глыбе презренного праха; эта хрупкая, шероховатая кора, этот нарост на огненной песчинке нашей планеты, по которому проступила плесень, величаемая нами органическим, растительным царством; эти люди-мухи, в тысячу раз ничтожнее мух; их слепленные из грязи жилища, крохотные следы их мелкой, однообразной возни, их забавной борьбы с неизменяемым и неизбежным, — как это мне вдруг всё опротивело! Сердце во мне медленно перевернулось, и не захотелось мне более глазеть на эти незначительные картины, на эту пошлую выставку… Да, мне стало скучно — хуже чем скучно. Даже жалости я не ощущал к своим собратьям: все чувства во мне потонули в одном, которое я назвать едва дерзаю: в чувстве отвращения, и сильнее всего, и более всего во мне было отвращение — к самому себе.
— Перестань, — шепнула Эллис, — перестань, а то я тебя не снесу. Ты тяжел становишься.
— Ступай домой, — отвечал я ей тем же голосом, каким я говаривал эти слова моему кучеру, выходя в четвертом часу ночи от московских приятелей, с которыми с самого обеда толковал о будущности России и значении общины. — Ступай домой, — повторил я и закрыл глаза.”
И. С. Тургенев «Призраки» (1863 г.)
— Перестань, — шепнула Эллис, — перестань, а то я тебя не снесу. Ты тяжел становишься.
— Ступай домой, — отвечал я ей тем же голосом, каким я говаривал эти слова моему кучеру, выходя в четвертом часу ночи от московских приятелей, с которыми с самого обеда толковал о будущности России и значении общины. — Ступай домой, — повторил я и закрыл глаза.”
И. С. Тургенев «Призраки» (1863 г.)
Умирает мой голос и слово,
Если мне не кивают цветы,
Мой напев не пробудится снова
Без прельстительной их красоты.
Сколько прекрасных ушло без следа!
О, если эта гирлянда увянет,
Губы застынут и звуков не станет,
Лик мой, бледнея, замрёт навсегда.
Но роскошество жизни продлится,
Прах мой станет цветком и травой.
Снова радость моя загорится,
Снова Тилья моя предо мной.
Горе исчезло, лишь лёгкая тень
Вышла, покинув своё заточенье,
Давним врагам моим дарит прощенье,
Светом сияет прекрасней, чем день.
Отрывок из стихотворения Клеменса Брентано (роман «Годви») (пер. Ревича)
Если мне не кивают цветы,
Мой напев не пробудится снова
Без прельстительной их красоты.
Сколько прекрасных ушло без следа!
О, если эта гирлянда увянет,
Губы застынут и звуков не станет,
Лик мой, бледнея, замрёт навсегда.
Но роскошество жизни продлится,
Прах мой станет цветком и травой.
Снова радость моя загорится,
Снова Тилья моя предо мной.
Горе исчезло, лишь лёгкая тень
Вышла, покинув своё заточенье,
Давним врагам моим дарит прощенье,
Светом сияет прекрасней, чем день.
Отрывок из стихотворения Клеменса Брентано (роман «Годви») (пер. Ревича)
Night (Уильям Блейк «Песни невинности» (Songs of Innocence))
The sun descending in the west,
The evening star does shine,
The birds are silent in their nest,
And I must seek for mine,
The moon like a flower,
In heavens high bower;
With silent delight,
Sits and smiles on the night.
Farewell green fields and happy groves,
Where flocks have took delight;
Where lambs have nibbled, silent moves
The feet of angels bright;
Unseen they pour blessing,
And joy without ceasing,
On each bud and blossom, And each sleeping bosom.
They look in every thoughtless nest,
Where birds are coverd warm;
They visit caves of every beast,
To keep them all from harm:
If they see any weeping,
That should have been sleeping
They pour sleep on their head
And sit down by their bed.
When wolves and tygers howl for prey
They pitying stand and weep;
Seeking to drive their thirst away,
And keep them from the sheep,
But if they rush dreadful;
The angels most heedful,
Recieve each mild spirit,
New worlds to inherit.
And there the lions ruddy eyes, shall flow with tears of gold:
And pitying the tender cries,
And walking round the fold:
Saying: wrath by his meekness
And by his health, sickness,
Is driven away,
From our immortal day.
And now beside thee beating lamb,
I can lie down and sleep;
Or think on him who bore thy name,
Grase after thee and weep.
For wash'd in lifes river,
My bright inane for ever Shall shine like the gold,
As I guard o'er the fold.
The sun descending in the west,
The evening star does shine,
The birds are silent in their nest,
And I must seek for mine,
The moon like a flower,
In heavens high bower;
With silent delight,
Sits and smiles on the night.
Farewell green fields and happy groves,
Where flocks have took delight;
Where lambs have nibbled, silent moves
The feet of angels bright;
Unseen they pour blessing,
And joy without ceasing,
On each bud and blossom, And each sleeping bosom.
They look in every thoughtless nest,
Where birds are coverd warm;
They visit caves of every beast,
To keep them all from harm:
If they see any weeping,
That should have been sleeping
They pour sleep on their head
And sit down by their bed.
When wolves and tygers howl for prey
They pitying stand and weep;
Seeking to drive their thirst away,
And keep them from the sheep,
But if they rush dreadful;
The angels most heedful,
Recieve each mild spirit,
New worlds to inherit.
And there the lions ruddy eyes, shall flow with tears of gold:
And pitying the tender cries,
And walking round the fold:
Saying: wrath by his meekness
And by his health, sickness,
Is driven away,
From our immortal day.
And now beside thee beating lamb,
I can lie down and sleep;
Or think on him who bore thy name,
Grase after thee and weep.
For wash'd in lifes river,
My bright inane for ever Shall shine like the gold,
As I guard o'er the fold.
И очень неточный перевод С. Степанова, но тем не менее.
На западе горит закат
Вечернею звездой,
По гнездам птенчики молчат
И мне уж на покой.
А в небе безбрежном
Соцветием нежным,
Чиста и бледна,
Раскрылась луна.
Прощайте, звонкий луг и дол!
Прощай, зеленый лес! -
Уж ангелов дозор сошел
С блистающих небес:
И каждой былинке
Они по слезинке
Несут Божий дар -
Блаженства нектар.
И к каждой норке подойдут,
И к каждому гнезду,
Верша свой милосердный труд,
Чтоб отвести беду:
Услышав рыданья
Земного созданья -
Со сном поспешат
И боль утишат.
А если тигры в эту ночь
Хотят овцу набрать -
Спешат рыданьями помочь
И алчность их унять.
А если не много
Дала их подмога -
То душу с собой
Берут в мир иной.
А там овечек смирный лев
На пастбище хранит -
Сменив на слезы прежний гнев,
Он овцам говорит:
"Ваш Пастырь любовью
И пролитой кровью
Грехи искупил -
И мир наступил.
С тобою, агнец, на лугу
Мы будем спать вдвоем -
Здесь вечно думать я могу
О Пастыре твоем.
Я гриву омою
Живою водою,
Чтоб шар золотой
Сиял над тобой".
На западе горит закат
Вечернею звездой,
По гнездам птенчики молчат
И мне уж на покой.
А в небе безбрежном
Соцветием нежным,
Чиста и бледна,
Раскрылась луна.
Прощайте, звонкий луг и дол!
Прощай, зеленый лес! -
Уж ангелов дозор сошел
С блистающих небес:
И каждой былинке
Они по слезинке
Несут Божий дар -
Блаженства нектар.
И к каждой норке подойдут,
И к каждому гнезду,
Верша свой милосердный труд,
Чтоб отвести беду:
Услышав рыданья
Земного созданья -
Со сном поспешат
И боль утишат.
А если тигры в эту ночь
Хотят овцу набрать -
Спешат рыданьями помочь
И алчность их унять.
А если не много
Дала их подмога -
То душу с собой
Берут в мир иной.
А там овечек смирный лев
На пастбище хранит -
Сменив на слезы прежний гнев,
Он овцам говорит:
"Ваш Пастырь любовью
И пролитой кровью
Грехи искупил -
И мир наступил.
С тобою, агнец, на лугу
Мы будем спать вдвоем -
Здесь вечно думать я могу
О Пастыре твоем.
Я гриву омою
Живою водою,
Чтоб шар золотой
Сиял над тобой".
Немного увлекательной исторической лингвистики.
О том, как английское «money» связано с русским «память».
В IV в. до н.э. чеканка денег, которые представляли собой кусочки из металла, производилась во дворе храма римской богини Юноны Монеты. В честь нее и были названы эти металлические деньги — moneta.
Изначально Монета (Monēta) — древнеримская богиня, соответствующая в греческой традиции Мнемосине (Μνημοςύνη) (богине памяти, родительнице муз). Позже она была отождествлена с Юноной.
Собственно говоря латинское Monēta произошло от глагола monere ‘напоминать, предупреждать’.
Корень mon- родственен русскому корню *мя- (в слове «па-мя-ть»), так как звук переднего ряда [ä] в русском языке произошел из носового звука [ę], который был близок к дифтонгу [еn], еще раньше на этом месте было [in].
В протославянском языке этот корень выглядел как *min-, который в свою очередь образовался от индоевропейского *mn̥- , в котором [n] слоговое часто превращалось либо в гласный, либо, как в славянском, давал сочетание [in].
Mon-/mn- — по сути, классическое индоевропейское чередование корня (полная ступень, нулевая ступень).
От нулевой ступени образовано также греческое Μν-ημοςύνη (Мнемосина), μνάομαι ‘думать, вспоминать’.
В эпоху римского господства на британских островах (с I по V в. н.э.) велась торговля между местным населением и римлянами. Изначально эта торговля производилась путем натурального обмена, но затем в обиход вошли так называемые монеты, которые в древнеанглийском заимствовались из латинского как «mynet». От этого слова современное английское ‘mint’ — ‘монетный двор’ и глагол ‘to mint’ — ‘чеканить монету’.
Само же слово ‘money’, по мнению лингвистов, было уже заимствовано в средний период развития английского языка через французский язык, который, в свою очередь, заимствовал этот корень из латинского.
О том, как английское «money» связано с русским «память».
В IV в. до н.э. чеканка денег, которые представляли собой кусочки из металла, производилась во дворе храма римской богини Юноны Монеты. В честь нее и были названы эти металлические деньги — moneta.
Изначально Монета (Monēta) — древнеримская богиня, соответствующая в греческой традиции Мнемосине (Μνημοςύνη) (богине памяти, родительнице муз). Позже она была отождествлена с Юноной.
Собственно говоря латинское Monēta произошло от глагола monere ‘напоминать, предупреждать’.
Корень mon- родственен русскому корню *мя- (в слове «па-мя-ть»), так как звук переднего ряда [ä] в русском языке произошел из носового звука [ę], который был близок к дифтонгу [еn], еще раньше на этом месте было [in].
В протославянском языке этот корень выглядел как *min-, который в свою очередь образовался от индоевропейского *mn̥- , в котором [n] слоговое часто превращалось либо в гласный, либо, как в славянском, давал сочетание [in].
Mon-/mn- — по сути, классическое индоевропейское чередование корня (полная ступень, нулевая ступень).
От нулевой ступени образовано также греческое Μν-ημοςύνη (Мнемосина), μνάομαι ‘думать, вспоминать’.
В эпоху римского господства на британских островах (с I по V в. н.э.) велась торговля между местным населением и римлянами. Изначально эта торговля производилась путем натурального обмена, но затем в обиход вошли так называемые монеты, которые в древнеанглийском заимствовались из латинского как «mynet». От этого слова современное английское ‘mint’ — ‘монетный двор’ и глагол ‘to mint’ — ‘чеканить монету’.
Само же слово ‘money’, по мнению лингвистов, было уже заимствовано в средний период развития английского языка через французский язык, который, в свою очередь, заимствовал этот корень из латинского.