О СМЕРТНОСТИ БОЖЬЕЙ

Могут ли боги умереть? В произведениях современной культуры редко долго сомневаются, отвечая на этот вопрос положительно, регулярно можно наблюдать, как небожители теряют свою силу, отдавая её, например, в борьбе с великим злом, после чего уже мало отличаясь от смертных, со временем, подобно им, сходя в могилу. Впрочем, погибнуть они могут и так, всегда для этого есть способ, например, особое оружие, способное умертвить даже высшее существо. В общем, никто не защищён тут от небытия.

Прочая магия и волшебство, к слову, в таких сеттингах тоже не вечны, и со временем неизбежно покидают этот мир, и вообще он напоминает, пожалуй, проколотый воздушный шарик, из которого медленно, но уверенно уходит всё чудесное, в конце же пути превращаясь в привычный нам, самый обычный, и, скажем честно, довольно скучный, такой обыденный. Этот путь проложил в фэнтези уже Толкин, и с тех пор с него редко кто сходит.

А что же древние? Как они смотрели на этот вопрос? Что же, вполне однозначно: совершенно иным, прямо противоположным образом, убеждённые, что бессмертными олимпийцы зовутся не просто так, не для красного словца. Конца вечности им не видать, они с нами навсегда, никакой гибели богов, подобной скандинавской, они не ведали, а если мы и найдём у них бога, который умирал, то таковой неизменно оказывается поздним заимствованием из Азии.

Но постойте… Разве в самой Илиаде нет эпизода, где герой Диомед обычным копьём ранит богов, совершает кровопускание Афродите и Аресу? А, как говорится, if it bleeds, it can be killed, разве не так? Что же, логика эта вполне справедливая и достойна более глубокого анатомирования. Оно, собственно, уже проведено, и с результатами его вы можете ознакомиться хоть прямо сейчас. Ни в коем случае не отказывайте себе в этом удовольствии.

Согласно Плинию, который писал в 77 н.э., «тру­по­со­жже­ние не было у рим­лян древним обы­ча­ем; рань­ше погре­ба­ли в зем­лю», причём «мно­гие семьи оста­лись вер­ны ста­ро­му обы­чаю»: так, например, «в семье Кор­не­ли­ев нико­го до дик­та­то­ра Сул­лы не сжи­га­ли».

Тацит, в свою очередь, записывая в 115 г. события 65 г., упоминает, что тело умершей жены Нерона «не было сожже­но на кост­ре, как это в обы­чае рим­лян». Как сообщает Моррис, на раскопках Помпей, погибших в 79 г., среди тысяч погребений найдено только одно труположение, а среди других римских захоронений того же времени нет и одного.

Такова была сила греческого влияния; сами же греки в то время подвергались иному, восточному, и успели отказаться от той практики, которую с такой охотой у них переняли римляне: в 60 г. Петроний уже называл ингумацию «греческим обычаем», что подтверждает, согласно Моррису, и археология.

Три века спустя Макробий (IV-V вв.), однако, утверждал следующее: «В нашем веке [уже] не существует никакого обычая сжигания скончавшихся людей … [лишь] чтение [книг] учит, что … [было] время, когда считалось, что огнем воздается честь мертвым»; к тому времени христианство успело уже строго утвердить ингумацию как безальтернативную норму.

Оная, надо сказать, в системе ценностей этой религии играла немалую роль, более того, по словам проф.-клас. В. Буркерта (1985 [1977]), «для образованных греков христианство выглядело как религия могилы», что заставляет вспомнить Галковского, который убеждён, что оно было создано артелью гробокопателей, могильщиков.

Как сообщает проф. рел. К. Гарсес-Фоули (2010), «кремация была официально запрещена Карлом Великим в 789 г. и каралась смертью как языческая практика, враждебная христианскому вероучению». Впрочем, это был светский запрет, не церковный, с которым отнюдь не спешили: Моррис сообщает, что хотя католическая Церковь истребила кремацию как языческую уже в Тёмные века, она «почувствовала необходимость запретить её только в 1886 г., на волне возрастающей популярности. Запрет просуществовал до 1963 г.»; впрочем, добавляет Гарсес-Фоли, только в 1997 г. впервые было осуществлено похоронное богослужение над кремированными останками.

Впрочем, иные конфессии и поныне не в большом восторге от кремации. В их число входят, пишет Гарсес-Фоли, иудаизм, ислам, а также православие, тогда как отношение протестантов варьируется. В отношении иудаизма любопытно отметить, что согласно стереотипу, секуляризированные евреи как раз предпочитают кремацию, постоянно к ней прибегают в кинофильмах США.

Христианство учит, что тела умерших следует подвергать захоронению в земле или же высеченных в камне усыпальницах, и ни в коем случае не повреждать лишний раз, тем более таким вот радикальным образом, ведь, как оно убеждено, настанет такой день, когда «земля извергнет мертвецов» и «посеянное в тлении восстанет в нетлении», иначе говоря, однажды наступит всеобщее воскресение из мёртвых (ἀνάστασις νεκρῶν); «дотоле же возвратится прах в землю, чем он и был».

Согласно Библии, «Церковь верует, что Господь властен воскресить любое тело и из любой стихии», а ранний христианин Минуций Феликс уже во II в. н.э. учил: «Мы вовсе не боимся, как вы думаете, какого-либо вреда от сжигания покойников».

Несмотря на это, как пишет проф. рел. Р. Буасклэр (2010), «долгие годы католики воспринимали осуществление кремации актом отвержения веры в загробную жизнь», очевидно, несмотря на всю свою веру в чудеса, всё-таки не будучи способны до конца заглушить здравый смысл, который говорит о том, что испепелённое тело уж точно не сможет восстать.

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 11/14 ⤴️➡️

Тут свою роль играет иудейский субстрат христианства: так, Яхве прощал Моаву многое, не сдержался лишь тогда, когда тот «пережег … в известь кости царя Эдомейского», на основании чего делают вывод, что это-то и есть самое страшное.

Того же мнения ислам, где кремация не допускается ни при каких, даже самых исключительных ситуациях, поскольку её полагают непочтением к мертвому телу, что основывают на аяте «потом умертвил его и предал погребению»; а «потом когда пожелает, он воскресит его». Мусульмане тоже убеждены, что «час, в котором нет сомнения, непременно наступит и потому что Аллах воскресит тех, кто в могилах».

Согласно катехезису Римской Католической Церкви, «с телами усопших следует обращаться … с верой в грядущее Воскрешение», а «Церковь дозволяет кремацию в том случае, если тот не служит для демонстрации сомнения в веру в воскресение тела». По канону РКЦ, «Церковь настоятельно рекомендует благостный обычай погребения; она не запрещает кремацию, если та не выбрана по причинам, которые противны христианскому учению».

В то же время РПЦ утверждает кремацию «явлением нежелательным и не одобряет ее», того же мнения и другие ветви православия, и, более того, во всей Греции до 2016 г. не существовало ни одного крематория, а на Кипре нет и поныне.

Итак, в наши дни Церковь вынуждена, скрепя сердце, идти на уступки, и соглашаться терпеть кремацию, но только как поветрие, каприз современности, и не упускает случая вздохнуть, что никто уже не уважает традиции, последним оплотом которых является она, которая терпеливо ждёт, пока заблудшие дети наиграются и вернутся к обычаям предков. Этому очень способствует тот факт, что те, кто взялся возрождать кремацию в XIX-XX вв., утверждали её как явление крайне, как это сейчас говорят, прогрессивное, способствовали её осмыслению в таких контекстах как «да весь цивилизованный мир уже делает вот так, а не иначе».

Учитывая наш небольшой обзор выше, здесь мы вновь имеем очередную возможность убедиться, как относительно понятие традиции… скажем, РПЦ утверждает нечто противоположное, что сторонники кремации, напротив, ретрограды, которые стремятся «привнести не нечто культурное, современное, новое, а наоборот, вернуть давно отжившее старье» (sic!), чудно не замечая беспощадной иронии этих слов.

Суть же цепкой и ярой, нарочитой хватки христиан и прочих примкнувших за погребение заключается исключительно в их продолжающейся вере в то, что мёртвые могут снова стать живыми. Любопытно напомнить, как древние относились к подобной инсинуации: как отмечает проф.-клас. Э. Доддс (2003 [1965]), описывая раннее возвышение этой религии, в христианстве «не было ничего более шокирующего для образованного человека, чем учение о воскресении тел»; так, Цельс характеризовал оное как «отвратительное и невозможное». Всерьёз его может восприять только крайне архаическое или средневековое мышление, но не таковское у обученного человека, и потому оно малоэффективно равно в среде эллинов и современников.

Согласно книге «Деяний», когда к ним наведался апостол Павел, все остальные его разглагольствования афинские греки ещё готовы были слушать, и только «услышав о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время»: «итак Павел вышел из среды их», иначе говоря, убрался восвояси; впрочем, маловероятно, что это вообще имело место, однако характерно, что даже будучи выдуманной реакция греков весьма аутентична.

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 12/14 ⤴️➡️

ЦИКЛ И ЛИНИЯ

Заблуждение, будто греки не знали направленного вперёд времени, является не просто распространённым — оно абсолютно доминирует в сознании масс, только его вы и можете встретить, если попытаетесь изучить мнения, касающиеся восприятия древними χρόνος'а. Мол, согласно их мировоззрению, время может двигаться только по кругу, в ницшеанском «вечном возвращении», но никак не по прямой, и так как будто бы мыслили вообще все народы в былые времена, и лишь религия Иисуса якобы сочинила понятие истории.

Более того, разного рода язычники и прочие традиционалисты из этого делают следующий вывод, об ущербности «христиано-иудейского» однонаправленного времени, его дегенеративности и «модерновости» и, тем самым, избыточности. Они предпочитают цикл, пытаясь подражать в этом предкам.

Разумеется, всё это глупости, и греки прекрасно совмещали оба типа времени, знали как цикл, так и линию, полагая их равно важными, более того, невозможными друг без друга. Некоторым их мыслителям случалось предпочитать одному другое, но любителей обоих типов времени было поровну. Первобытный же люд, которому так хотят уподобиться трады, собственно, не знает никакого времени, живет за пределами его, презрев равно и цикл, и линию.

Подробнее читайте в этой небольшой заметке.

Согласно Гарсес-Фоули, среди тех, кто особенно привечал кремацию в XIX в., выделялись представители т.н. Теософского общества, основанного небезызвестной Блаватской, именно они привнесли эту практику в США, а самым первым, кто был посмертно сожжён в этой стране, причём с большой помпой, стал в 1876 г. теософист барон Де Пальм, при том, что заодно являлся командором Ордена Гроба Господня, а также рыцарем иных христианских Орденов.

Он строго запретил присутствие на поминальной службе священников, но велел провести обряд некоему полковнику Олкотту, само же торжество прошло в здании на пересечении 23-ей ул. и 6-ой ав. Манхэттена, известном как «Масонский храм». Это не было совпадением: как отмечает проф. рел. С. Протеро (2001), «[журнал] Modern Crematist называл Бога „Великим Архитектором“».

Протеро сообщает, что когда в XIX в. случилось возрождение этого обряда, поклонники кремации аргументировали в её пользу, в основном избегая упоминания религиозной составляющей, акцентируя внимание на утилитарной части, в то время как противники действовали противоположным образом, для них важнее всего здесь была теология, кремация же, по их мнению, «являлась обычаем, зародившимся в среде „безбожников“ и „язычников“, антихристианским по определению, самим своим существованием оппонирующим христианской традиции погребения, тем самым осуществляя надругательство над писанием, отрицая святость тела как „храма Святого Духа“, и бесстыдно насмехаясь над доктриной воскресения тела». Таким образом противникам христиан удалось без труда усадить их на задуманные им роли в этом противостоянии, изображаемом как дихотомия науки и мракобесия.

Как пишет Протеро, ряд высокопоставленных служителей КЦ высказывались очень резко против кремации, в их число входил Папа Лео XIII, «который обозначил кремацию как „омерзительное надругательство“». По Протеро (2001: 74), «эти мыслители были убеждены … что „великая кремационистская армия [отсылает к (исторически недостоверной) „великой языческой армии“ (great heathen army) викингов, сыновей Рагнара Лодброка — Б.] в Европе состоит из атеистов и безбожников, открытых врагов Господа и Его откровения, [которые] возрождают дух … языческих толп, которые пожгли мучеников».

Более того, Дж. Мёрфи в труде «Движение за кремацию является антикатолическим» (1901) утверждал, что «попытки утвердить кремацию, наблюдаемые в наши дни, в первую и основную очередь являются направленным ударом, нацеленным в Католическую Церковь со стороны масонов». Протеро убеждён в справедливости замечания Мёрфи, что «у кремации очень много добрых друзей в среде вольных каменщиков».

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 13/14 ⤴️➡️

Речь идёт, пишет он, о небезызвестном движении freemasonry (фр. franc-maçonnerie), в США поднявшемся во времена Просвещения. Оно является известно тем, что заявляет себя впитавшим характерную для философии XVIII в. ориентацию на разум, в противоположность откровению, чем извечно провоцировало понятный антагонизм с христианством, поступающим ровно наоборот.

Как пишет Протеро, масонство оказало сильнейшее влияние на радикальное крыло поклонников кремации; открытым масоном являлся тот самый полковник Олкотт, впрочем, как и барон Де Пальм, а также док. Х. Эрихсен, основавший в 1913 г. Ассоциацию Кремации Америки.

Не является секретом связь масонов с Античностью, из которой они порой даже имеют претензию вести происхождение (а, скажем, изобилие в таком городе, как Петербург, соответствующей архитектуры и наличие у приглашённых архитекторов очень определённых перчаток и передников тесно связаны). Оттуда же вытекает и их неприязнь к христианству, кое-кто даже убеждён, что часть лож и вовсе до сих пор тайно поклоняется древним богам, только и ожидая возможности, чтобы вернуть всё, как было. Всё дело именно в этом, говорят они, а вовсе не в рациональности, которую масоны якобы предпочитают всему иному… или, быть может, в ней, но только в изначальном, философском смысле слова. Приближением сей возможности по этой логике они и занимались, популяризируя кремацию и подрывая влияние христианства в такой важной, даже ключевой для всякой религии сфере бытия.

Психол. Ф. Скиннер показал своими опытами, что религия на таком примитивном уровне, как обрядность, доступна даже голубям, именно она является основой, а пространные богословские рассуждения — это уже сильно глубже, надстройка, отнюдь не ключевой элемент. Именно обрядную часть следует низлагать тому, что хочет сокрушить сердцевину религии, прочее же скорее ложная цель.

Как бы ни был человек настроен против, будь он даже самым распоследним атеистом, всё-таки так или иначе он вынужден приобщаться к выстроенной церковью обрядовой системе, пребывает в том или ином смысле внутри её парадигмы, сильнейшим образом от неё зависим.

Особенно это наглядно в случае смерти близкого, почтить память которого в смысле обрядов никак нельзя иначе, кроме как обратившись к услугам церкви: немного тех, кто, как, например, де Пальм, додумываются поручить провести отпевание человеку, не относящемуся к первому сословию. Секуляризируя этот аспект бытия, масоны наносят христианству сильнейший удар, быть может, самый мощный, который только возможен: нет обрядов, нет и христианства.

Согласно Доддсу, император Юлиан Философ, прозванный за то, что он держался староотеческой религии и препятствовал христианизации, Отступником, «объясняет успехи христиан», кроме прочего, «заботой о погребении мертвых», сиречь контролем за погребальными обрядами. Действительно, по А.-Ж. Фестюжьеру (1961), «если бы это не было так», и они бы не имели этой власти, «мир был бы еще языческим», «и в тот день, когда это перестанет быть так, мир снова станет языческим».

Вот зачем это всё: мы наблюдаем уверенное возвращение к былому, до которого, если верить прогнозам Галковского, остаётся какой-нибудь век, ведь он утверждал, что античная религия находится на уровне, который мы сумеем постигнуть как раз к XXII в.: по его словам, лишь тогда наконец «люди осознают, что христианство или мусульманство по сравнению с античной религиозной культурой — примитивное варварство».

#cremation
⬅️⬆️ «Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?», 14/14 ⤴️

Среди явлений человеческой культуры трудно назвать более известное, нежели сказки: если их кто и не читал, то уж точно слышал, о чём они, знает основные сюжеты хотя бы примерно.

По идее, впрочем, это говорит не в их пользу, ведь ведь всякая массовость сразу же подразумевает некоторую степень кастрации произведения, которое вынуждено как бы потерять часть себя, упроститься тем сильнее, чем более широким слоям населения оно хочет стать доступным. Иначе быть и не может, ведь выравнивание всегда происходит по нижней возможной планке.

В результате зачастую получаются совсем отрешённые от первоначального замысла пересказы мифов и легенд, в особенности этим страдают таковские, что сделаны для детей, по которым, собственно, абсолютное большинство в основном и знакомо с фольклором древних: оный доходит до них в виде, скажем так, не позволяющим заподозрить в его авторах интеллектуальной глубины.

Впрочем, этого там и не ищут, ведь когда сказки, например, читаются на ночь, там не бывает каких-либо попыток семиотического анализа, более того, он и не предполагается, сама возможность здесь герменевтики у широких масс зачастую вызывает исключительно насмешку или даже неприязнь. Принято полагать, что проще сюжетов, чем сказочные, и быть не может, наивность пресловутых fairy tales хрестоматийна.

Приходилось, скажем, встречать текст, где «Красная шапочка» была охарактеризована как «явно философский труд … где волк есть искушение хаосом, которому подверглась девочка, а её спасли охотники, борцы за чистоту леса». Подразумевалось это как стопроцентный стёб, автор этих строк был убеждён, что подобного смысла в «простой детской истории» не может быть по определению, в том состоял их юмор.

Исследование же, восстанавливающее первоначальные смыслы, в особенности такие, которые сейчас принято от юных стыдливо прятать, легко может спровоцировать возмущение в духе: «Ой, сколько всего напридумывали, да это же явно из современной развращённой головы всё взято», «Вы зачем невинную историю опошлили, не надо моё детство портить, да где вы вообще это всё увидели там», и т.д. и т.п.

Другие же, не такие простаки, всё же ощутившие, что какие-то подобные слои в известных сказках таки скрыты, могут признать это словами навроде таких: «Ну да, сказки вообще-то не для детей писались первоначально. Это не новость». Тут они, однако, ошибутся: как раз для оных, просто отношение к тому, что те должны знать, было совсем иным.

Сейчас считается, что от юных следует всячески прятать реальность, подсовывая совсем иную картину мира. Скажем, от детей последние века два ожидается сексуальная наивность, из-за чего, собственно, из сказок и прочих мифов в пересказах для младшего школьного и удалён сексуальный элемент. Воображается, похоже, что ежели они не знают чего-либо, то не смогут и столкнуться с оным, то есть перед нами желание защитить от зла, изолируя от всяческого знания о реальности: see no evil, do no evil.

Нечто подобное, как говорят, пытался с отцом-основателем буддизма провернуть его царственный отец, кончилось же это тем, что оный Сиддхартха только на 30 году жизни увидел впервые нищету, болезнь, смерть и т.д. и был мягко говоря шокирован этими реалиями.

Затем же и сочиняются в ответ на общеизвестный вопрос всякие глупости по поводу аистов, капусты и проч. В последнее время, впрочем, уже, кажется, совсем всем стало ясно, что подобное только вредит, и возрастом, с которого уже всё следует знать, является никак не более поздний, чем 6 лет — потому что потом одноклассники и так всё расскажут, а если очень не повезёт, то и покажут. В прежние времена же от детей никогда не скрывали, что их ждёт в этом мире, полном, чего уж там, зла, но готовили к встрече с ним — и победе над — с ранних лет.

#red
«Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 1/6 ⤴️➡️

Замалчиванием же ничего хорошего не добиться: так, пишет Плутарх, ведь и «искусству врачевания приходится исследовать недуги, а искусству гармонии неблагозвучия ради того, чтобы создать противоположные свойства и состояния»: вы только представьте, как эти науки выглядели бы, если бы пренебрегли подобным!

«И даже самые совершенные среди искусств … отнюдь не хвалят невинности, кичащейся неведением зла, но считают ее признаком незнания того, что обязан знать всякий человек, желающий жить достойно». Того же мнения позднее был Ницше: «Утверждение и отрицание связаны неразрывно друг с другом. Можно быть добрым только тогда, когда умеешь быть и дурным». В ином же случае получается то, о чём говорит эта приписываемая Наполеону фраза: «Есть люди добродетельные только потому, что у них не было повода предаться порокам».

Итак, нет ничего положительного в том, чтобы пытаться спасти дитятко от этого мира, навек укрыв его своей юбкой, это способствует только рецидиву Серебряного века, и не того, который поэзии или хотя бы комиксов, но гесиодовского, когда «сотню годов возрастал человек неразумным ребенком, дома близ матери доброй забавами детскими тешась», «а наконец, возмужавши и зрелости полной достигнув, жили лишь малое время, на беды себя обрекая собственной глупостью».

Впрочем, прежде чем изучать версии, не пострадавшие от упрощения, стоит обратить внимание на то, что мы не способны прочесть зачастую и «неочищенные», даже произведения нашей собственной культуры полуторавековой давности так, чтобы увидеть сходу хотя бы малую часть культурного кода, который там был заложен автором. В этом легко можно убедиться, открыв, скажем, знаменитый анализ Набоковым «Евгения Онегина», где и последняя строка может разбираться не одну страницу. (Весьма характерно, что доводилось встречать людей, которые искренне не понимали, зачем это можно делать, ведь что мешает «просто читать» текст: о чём и речь.)

С текстами же, куда более удалёнными от нас по времени всё ещё хуже, причём на порядки. Вот почему обыватель, совсем простой человек, в принципе не будет способен понять и оценить ту же Илиаду. На что она ему? При чтении им её произойдёт лишь пустое поглощение непрожёванной словесности, проникновения разума в глубину тонкостей нарратива же не случится, он в лучшем случае лишь скользнёт по поверхности, и, хуже того, многим кажется, что этого достаточно, что это и есть чтение. На деле подобное принято обозначать термином «книгоглотательство», оно же пресловутое «смотришь в книгу — видишь фигу».

Вот и сказки с XIX в. стали использоваться так, служить лишь праздному развлечению, прежде же в них всегда имелся пресловутый «добрым молодцам урок», посыл, в наши дни понятный не каждому филологу, для современников же вполне прозрачный, легко читаемый. Предназначен же он был, как уже было сказано, для дидактических целей, иначе говоря, воспитания.

Как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2005), такие тексты «существовали в контексте сугубо ритуальном и являли собой … план ритуального действа», служили для демонстрации comme il faut, предписывали, как, когда и что надо делать, следует поступать.

По его словам, всякий сюжет здесь отвечает за «непрямое постулирование общезначимых в пределах данной конкретной традиции истин», он вовлекает «слушателя (позже — читателя) … в индивидуально-личностный акт „вчувствования“ в судьбу персонажа с одновременным усвоением некой суммы социально значимого опыта»; здесь «под „судьбой“ понимается … изменение статуса персонажа, переводящее его из одного пространственно-магистического контекста в другой».

Итак, искомый пушкинский намёк призван научить, как совершить переход в новое состояние, рассказав о том, «как оно бывает» в тех условиях, в которые предстоит оказаться. В его функции входит «„переключение“ базисных, зачастую взаимоисключающих моделей поведения при переходе из одной культурной зоны в другую», сообщает Михайлин. В частности, множество мифов и легенд посвящено маргинальному пространству, «Дикому полю».

#red
⬅️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 2/6 ⤴️➡️

В этом смысле особенно выделяются сказки, где имеются персонажи-волки, функция которых для знатока компаративистики довольно очевидна. Как уже было подробно исследовано, наука эта убеждена, что волками себя осознавали члены индоевропейских юношеских союзов, проходивших инициацию в том самом пространстве; компаративисты договорились именовать их *kóryos.

Как пишет д.ф.н. А.И. Иванчик (1988), «все члены союза … считались псами-волками. Инициация молодых воинов состояла в их магическом превращении в волков». Это те самые оборотни, которых так до неузнаваемости изуродовало современное фэнтези.

Интереснее всего в данном контексте скрытые смыслы сказки, известной как «Красная Шапочка». Наиболее она известна в вариантах Ш. Перро (1697) и братьев Гримм (1812). У них у всех, напомню, речь идёт о девочке, которая была проглочена волком, который имперсонировал её бабушку, прежде серым разбойником также съеденную.

У Перро на этом всё и заканчивается, никакого счастливого конца не предполагается, а посыл поучительный в самом простом смысле, который он не преминет привести в послесловии: «Дети, не следует разговаривать с незнакомцами». То же и у Гримм, правда, там к таким выводам Шапочка приходит при жизни, точнее, после добавленного братьями хорошего финала, когда охотники выпускают и девочку, и её бабушку на волю из чрева волка, набивая оное камнями, из-за которых волк потом гибнет, или, в иной вариации — тонет.

Народных же, необработанных версий этой истории фольк. П. Деларье собрал целых 35, среди которых особенно интересна «История бабушки», которую, как сообщает антроп. А.Ю. Мельников (2015), впервые записал А. Мильен в 1885 г., именно на неё опирался Перро. Там ни разу не упоминается слово «волк», но говорится, что девочка, войдя в лес, «на перекрестке двух дорог … встретила bzou». Кто это, пишет А.Ю., «непонятно … было и … Мильену … Рассказчики объяснили, что это волк-оборотень (loup-garou)».

Тут уже нет нужды сомневаться, что перед нами представитель kóryos, которого героиня считала волком лишь иносказательно, ведь всякий из их числа не только осознавал себя таковым, но и, как сообщает д.ф. П. Кершов (1997), пытался соответствовать внешне: носил волчью шкуру, а голову покрывал шлемом, сделанным из головы зверя так, чтобы его лицо виднелось как бы из пасти, подобно римским велитам или героям Илиады в X песни. Итак, это «волк» лишь понарошку, концептуально — вот почему Шапочка столь без труда с ним общается.

К слову, не только надетая шкура отличала его облик, но, скажем так, очень особое отношение к гигиене: согласно Кершов, в Индии от юноши-волка требовалось «забыть … принятие ванн, расчёсывание, чистку зубов, мытьё ног, бритьё»; «„после года или нескольких в грязи“ он отмывался и выбривался, и был перерождён».

Тут становится понятен смысл другой сказки братьев Гримм про солдата-отставника, которому чёрт заявил, что тот «не должен ни мыться, ни чесаться, ни сморкаться, ни стричься, ни обрезать ногтей и глаз не протирать» не один год, и только тогда вновь получает разрешение на всё это, когда завершит своё становление. Такого вот косматого и немытого персонажа и встретила девочка, и немудрено ей было не увидеть в нём ничего человеческого.

Перро, пишет А.Ю., оборотня заменил на простого волка намеренно, поскольку стремился устранить элемент волшебного из обрабатываемого им фольклора. Зачем? По его мнению, подобное истребление крестьянских предрассудков помогало строить единое культурное пространство во всей Франции, объединять нацию, что и было его основным родом деятельности.

Хотя Перро и воспринимают обычно как очередного тихого сказочника, быть может, эдакого простодушного добряка навроде Г.-Х. Андерсена, мирно рассказывающего детям истории, в действительности это был далеко не простой человек, влиятельный и хваткий политик, первый зам небезызвестного Ж.-Б. Кольбера, главы правительства Людовика XIV.

#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 3/6 ⤴️➡️

АРИСТОКЛЕЯ ОНОМАСТИКИ, или КАК НА САМОМ ДЕЛЕ ЗВАЛИ ПЛАТОНА

Т.н. «желтая пресса», т.е. такая, которая специализируется на слухах, сплетнях и прочих домыслах, куда древнее, чем кажется, и существовала уже в Античности. Беда в том, что очень уж часто образцы её принимаются за чистую монету, служа в качестве исторических источников: многие построения, выводы, о которых сообщается как о чём-то несомненном, в действительности основаны на чём-то подобном, и при минимальном анатомировании, буквально от прикосновения, рассыпаются в прах.

Типичному «знатоку», впрочем, это всё не интересно, ему, привычному скользить по поверхности, проще изображать знание, — например, приведя два-три удивительных факта из биографии того же Платона, тем самым показав-де, что раз он знает и такое, то прочее уж совсем хорошо ему известно. Что, конечно, верно с точностью до наоборот: на самом деле такой не разбирается, скорее всего, в вопросе вовсе, будет донельзя поверхностен.

Вот почему если вы услышите от кого-то, что, мол, «Платон» было лишь прозвищем философа, а подлинное имя якобы его звучало как «Аристокл», далее попросту стоит перестать этого оратора слушать. Ведь на деле это вовсе не так, за этим мнением не стоит ничего, кроме пресловутых скандальных допущений, «желтухи», в чём легко убедиться, прочитав эту небольшую заметку.

В версии «Истории бабушки» этот вервольф также просит Шапочку раздеться, лечь с ним в кровать, а всю одежду бросить в огонь, ведь она «больше не понадобится», а бабушкина кошка, кроме того, в открытую называет девочку «шлюхой». Немудрено, неправда ли, тут увидеть некоторый сексуальный подтекст?

Не приходится, соответственно, удивляться тому, что семиотический анализ этой сказки столь часто уходит в эту сторону, и что оным увлекались именитые и не очень психоаналитики: например, Фромм, действуя в лобовую, видел в проглатывании волком Шапочки попросту иносказание для полового акта.

Соглашались с этим и феминистки, некоторые из которых, к тому же, предположили, что секс, о котором идёт речь, не был из числа добровольных — такого мнения, скажем, придерживалась фем. актив. С. Браунмиллер (1975), убеждённая, что «„Красная шапочка“ есть иносказание изнасилования», а мораль, которую отсюда можно извлечь, утверждает она, заключается в том, что тому, кто хочет избежать оного, «лучше держаться ближе к хоженой тропе, не отклоняться, не искать приключений».

Учитывая склонность столь многих представителей этого движения в силу нередко присущих им фрустрации, ресентимента и прочих таких качеств, видеть сексуальное насилие всюду, где только ни пожелают, можно было бы легко решить, что и здесь перед нами такой случай, и тем покончить с разбором этого мнения. Похоже, однако, что это из тех ситуаций, для которых справедливо известное выражение про иной раз случающуюся правоту сломанных часов.

Действительно, Перро в конце своей версии уточняет, что в особенности его наказ касается «девиц, красавиц и баловниц», которым следует осторожничать, «в пути встречая всяческих мужчин», чьих «нельзя речей коварных слушать», ибо то опасно для девичьей чести. Далее он прозрачно намекает, что хоть и «сказал … [он]: волк!», речь всё же шла не совсем о нём.

У Гримм героиня «не знала, насколько то был дурной (böses) зверь, и ничуть его не испугалась», из чего вновь видно, что волк перед нами вовсе не настоящий, в случае которого и знать-то нечего, всё довольно очевидно, если не быть совсем уж дурачком. Дурной? В каком это смысле? Тут речь идёт явно о неких наклонностях kóryos, из-за которых девочкам и вообще женщинам в лесу с ними и правда не стоило встречаться. Как сообщает проф.-клас. Р. Цебриан (2010), в таких местах, на вольном выпасе, он преимущественно «практиковал грабёж скота и женщин, занятия, являющиеся основной темой индоевропейских эпосов».

Причём подобное было там не просто дозволено, но даже обязательно. Согласно д.фил.н. М.Ф. Корецкой (2014), в маргинальной зоне от kóryos требовались «мародерство, сексуальное насилие, бессмысленное убийство младенцев, разного рода надругательства над трупами», иначе говоря, «нарушение на вражеской территории всех табу, старательно соблюдающихся дома»: в пределах родного полиса, разумеется, волчий юноша ничего такого себе не позволял, там он вёл себя «как надо». Там, по Михайлину, «оскорбление, нанесенное „статусной“ женщине, карается не менее, а зачастую и более сурово, [нежели таковое в адрес мужчины]».

Напротив, в условиях «Дикого поля», или, точнее, тут, как, впрочем, и зачастую, леса, всё иначе: там, сообщает Корецкая, «нельзя … вести себя так, как будто ты до сих пор сидишь в собственном доме, неподалеку от отеческих могил»; по В.Ю., в таких местах «„правильность“ … хюбристична … [и] нарушает права „здешних“ богов», которые за неё сурово карают.

Иными словами, *kóryos в шкуре волка, узрев девицу в лесу, был практически обязан, согласно своему мировоззрению, подвергнуть её надругательству, — примерно как к этому склонны определённого рода приезжие в некоторых странах, для которых эта территория тоже проходит по категории дикой, а местные женщины — доступных. Тут всё обстоит именно так, как это характеризовал психол. М.А. Лабковский: «изнасилование вместо „здравствуйте“».

#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 4/6 ⤴️➡️

Человек, одетый волком, с насильником ассоциировался довольно прочно. Так, Лонг упоминает, что «Дор­кон решил напасть на Хлою, когда она будет одна», для чего «при­ду­мал он хит­рость … взял он шку­ру вол­ка огром­но­го … натя­нул он ее на себя … голо­ву — как воин шле­мом, вол­чьей мор­дой с рази­ну­той пастью покрыл». «Хитрость» эта вышла ему боком, поскольку собаки Хлои приняли его за настоящего волка и стали рвать на части, и вообще малопонятно, как могла помочь в осуществлении цели, без сомнения, имела лишь ритуальный, концептуальный смысл.

Шапочка же, оказавшаяся в лесу одна, без защиты статусных мужчин, на взгляд архаический, который разделял и kóryos, характеризуется словом «блядь»: приходилось слышать от некоторых т.н. «неоязычников», будто бы у славян это слово ничего дурного не значило, им именовалась женщина, ещё «не нагулявшаяся», «блуждающая».

На деле, по Михайлину, так обозначалась «женщина, попавшая на маргинальную, охотничье-воинскую территорию без сопровождения родственников-мужчин … заблудшая, блудящая, гулящая и т.д., вне зависимости от тех обстоятельств … Она лишается всех и всяческих … оберегов и становится законной добычей любого пса», или же волка. Это пресловутая ситуация «матушка слишком часто гуляла одна в лесу».

Впрочем, не стоит в этом рассуждении заходить слишком далеко, доводя его до того, что сейчас именуют victimblaming, иначе говоря, имплементировать мысль, что жертва волчьего юноши, мол, сама виновата; отнюдь, речь идёт лишь о восприятии этого самого последнего, которое, конечно же, автором этих строк вовсе не предлагается воспринимать справедливым, истинным.

Скорее напротив, это мировоззрение больше подходит как раз тому самому неразумному, дикому зверю, каким себя kóryos предпочитает ощущать. Не значит это и, к слову, что последний не подлежит наказанию в случае, если поступил по своим «понятиям», презрев «мусорской закон» — совсем даже напротив: оно, стоит сказать, забегая вперёд, нашло своего, гм, героя.

В наши дни, замечает Михайлин (2006), для молодёжи подобные «„статусные“ стратегии заказаны … по определению»: они, «связанные с самореализацией в „зоне судьбы“, с обретением высокого маргинального статуса „городским“ сообществом чаще всего не приветствуются … вплоть до прямого подавления … в порядке уголовного преследования». То же мы увидим и здесь.

Чем-то вроде бешеной волчьей стаи kóryos и воспринимался современниками, никакой симпатии он не вызывал даже у того общества, которое его породило: согласно ист.-компар. Б. Сержену (2003) родной полис и сам боялся повадок молодёжных союзов. Так, пишет Михайлин, они «рассматривались в качестве угрозы» как «имеющие выраженное маргинальное … другое по отношению к статусному культурному пространству происхождение — и потенциально для него опасное». В Индии местный *kóryos, сообщает Кершоу, и вовсе характеризовался как «безумное, опасное отребье (rabble, сброд)».

Вот и конкретное надругательство «волка» над Шапочкой без сомнения местными было бы квалифицировано как преступление, за которое те же греки, как мы помним, были привычны сурово карать. Впрочем, «бы» тут явно лишнее, ведь у нас вовсе нет нужды предполагать: проф.-клас. Г. Андерсон (2000) указывает на одну из историй, рассказанных Павсанием, которая явно восходит к самым древним версиям сюжета о Шапочке, и потому хранит те смыслы, что были утрачены поколениями пересказывавших.

Согласно Павсанию, «Одиссей после взятия Илиона … был занесен … в Темесу; здесь один из его спутников, напившись пьяным, изнасиловал девушку и за такое беззаконие был побит местными жителями камнями». Здесь следует вспомнить, кем были воевавшие под Троей — да всё тем же самым *kóryos: скажем, Фукидид полагал эту войну лишь самым выдающимся из числа грабежей, которыми промышляли всякого рода древнейшие морские разбойники. Так что разнузданность ветеранов Троянской войны неудивительна, особенно в условиях столь дикой и необжитой ещё тогда местности, как Южная Италия, где Темеса и находилась.

#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 5/6 ⤴️➡️

У местных, однако, на сей счёт был свой взгляд, который они выразили довольно однозначно, получив в итоге труп. На этом всё, впрочем, не кончилось, поскольку усопший внезапно не упокоился, но продолжил творить бесчинства: «демон … побитого … все время предавал смерти без сожаления и старого и малого … так что они совсем уже были готовы бежать из Италии». В итоге «пифия … велела умилостивить Героя … каждый год приносить ему в жертву в качестве жены самую красивую из девушек (девиц, παρ­θέ­νων) Темесы».

Характерно имя, которым именуется в тексте этот дух насильника: «Герой», что возвращает нас к моему прежнему тезису, что новоевропейское выделение «плохих» злодеев в противоположность «хорошим» героям было бы бессмыслицей для древних, которые называли героями тех, кто практиковал обе этих линии поведения, — в чём мы можем убедиться хотя бы на этом чудном примере.

Много позднее Евфим, прославленный кулачный боец, возвращался с Олимпийских игр (из чего следует, что происходили эти события в 472 г.), домой, в Италию, проходил по пути Темесу и «боролся там с Героем». Он, «придя в Темесу как раз в то время, как совершался этот обряд … пожелал … посмотреть на девушку… [которая] поклялась ему, что, если он спасет ее, она станет его женою; тогда Евфим, снарядившись, стал ожидать нападения демона … [которого] победил … [и] выгнал … из этой страны»: «Герой исчез, погрузившись в море». Итак этот призрак был побеждён при помощи дедовского способа: обыкновенного удара кулаком, своеобычного экзорцизма.

Таков рассказ Павсания о том, что он только слышал, своими же глазами он наблюдал полотно, посвящённое этим событиям, где «изображен и демон, которого изгнал Евфим, страшного черного цвета и видом во всех отношениях ужасный; на нем в качестве одежды была накинута волчья шкура. Надпись на картине давала ему имя имя Лика­са (Λύ­καν, от λύκος, „волк“)».

Тут он буквально перечисляет самые характерные признаки kóryos, например, заметные у гариев (harii) Тацита, которых Кершоу относит к числу волчьих союзов: «щиты у них чер­ные … они … мрач­ным обли­ком сво­его как бы при­зрач­но­го и замо­гиль­но­го вой­ска все­ля­ют во вра­гов … ужас». Цвет этот, по проф. арх. и линг. Дж. Мэллори (2006), был крайне характерен для kóryos, и использовался им как раз для пущего запугивания.

Как справедливо закругляет Андерсон, у Павсания мы можем наблюдать все элементы знаменитого сюжета: «смерть волкочеловека сперва при помощи камней, затем утопления, Евфим в роли охотника/лесоруба, а также сцену с кроватью», которая, впрочем, упоминается не у Павсания, у которого дух просит лишь храма в свою честь, где и следовало оставлять для него девиц, но у Каллимаха, где неупокоенный вытребовал для этого как раз кровать.

Вероятнее всего, Шапочка из сказки не оригинальная жертва «Героя», не та, за изнасилование которой он был убит, но из числа девиц, которых он затребовал в жертву, собственно, последняя, той одной, что удалось спастись, впрочем, не без помощи того, кого уже в наши дни безо всяких кавычек назвали бы героем. Вот почему «мать» так легко отправляет её в опасный лес «к бабушке», ясно теперь и зачем она ложится в кровать, а также избавляется от одежды. Встречает же она не просто человека, обернувшегося волком, но злой дух этого человека. Это призрак оборотня, дважды сверхъестественное существо.

Итак, пишет Михайлин, жертвы продолжались, «пока проезжающий мимо Евтим Локрийский не победил заложного мертвеца», i.e. неупокоенного, сиречь undead. То, что «Герой» стал таковым, немудрено, ведь он особо и не был жив. По В.Ю., «с точки зрения „нормального человеческого“ пространства любой человек, вышедший за [его] пределы … является магически мертвым», частью пресловутой «Дикой охоты»; «даже биологически живые участники „охоты“ с магической точки зрения являются мертвыми, ибо изначально погружены в смерть и обречены ей». Вот почему ему пришлось умереть дважды, чтобы всё-таки упокоиться.

#red
⬅️⬆️ «Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки», 6/6 ⤴️

ПОЧЕМУ ХРИСТИАНЕ ЗАПРЕЩАЛИ КРЕМАЦИЮ, А ГРЕКИ СЧИТАЛИ, ЧТО ЕЁ НУЖНО ЗАСЛУЖИТЬ?

Кремация — это обычай довольно новомодный, как сейчас говорят, прогрессивный, не так ли? Доводилось услышать мысль в том духе, что, мол, её следует предпочесть погребению в землю именно потому, что так «уже весь цивилизованный мир делает».

Но действительно ли перед нами новомодное поветрие? Ведь уже древние греки и римляне активно практиковали трупосожжение, впрочем, знали они и знакомую нам ингумацию. Лишь с течением веков, по мере возвышения христианской религии, трупоположение полностью вытеснило кремацию, и произошла эта смена обычая довольно-таки насильно.

С кремацией борется, впрочем, не только христианство, но и иные авраамические религии, вплоть до наших дней крайне её не одобряя — кто-то более, а кто-то менее радикально, но в целом демонстрируя тут удивительную солидарность, даже унисон, обычно довольно-таки враждебных друг другу религий.

Итак, у авраамиков, в числе которых и христиане, погребение в землю безусловно куда более предпочтительно, оно считается куда лучшим, нежели сожжение. У древних же отношение было ровно противоположным: далеко не каждый мог надеяться быть сожжённым после смерти, такое право было почётным, его ещё нужно было заслужить. О том, каким именно тут был критерий, подробно можно прочесть в следующем тексте «Эллинистики».

В своё время небезызвестный Дж. Р.Р. Толкин, обнаружив, что у всех народов имеется своя мифология, сказания и легенды, один только английский лишён их, задумал исправить это недоразумение, — так, мол, и был рождён жанр фэнтези. По крайней мере, что-то в этом роде вы, как правило, услышите, если вам вздумается обратиться к историографии явления.

Есть, однако, те, кто убеждён, что всё было не совсем так, и 19 лет профессор англосаксонской филологии из Оксфорда, прилагая сверхусилия, — шутка ли, сочинил вполне правдоподобные языки, а также в беспрецедентных деталях описал мир произведения — тратил изначально совсем не на столь фривольный жанр; они полагают, что вышеозначенное недоразумение он исправить, действительно, собирался, вот только будто бы и не думал спервоначалу ставить при этом в известность широкую публику о том, что его произведение является его личной выдумкой.

Иначе говоря, им с большой вероятностью создавалась подделка, которую он планировал выдать за давно утерянный англосаксонский эпос, как новоевропейцы, да и другие тоже, вообще любили и умели поступать: таковы реалии исторической науки. В подобных наклонностях английская антропологическая школа, правда, соседняя, из Кембриджа, была замечена не единожды, и вообще была известна в основном за это: речь о таких именах, как, например, Дж. Фрэзер и Дж. Гаррисон, так что можно говорить о доброй традиции.

Однако время тогда уже было искушённое; современник, проф.-клас. В.Ю. Бузескул (1915) характеризовал его словами «в наш век критики и даже гиперкритики», причём в контексте как раз обнаружения новых, дотоле утерянных или даже вовсе неизвестных памятников письменности: он пишет, что тогда уже «странно было бы», если таковой «не подвергся беспощадному критическому разбору и не вызвал скептического отношения к себе». Итак, наш профессор просто-напросто опоздал со своей публикацией, которую ему со вздохом пришлось даровать свету в ином обличье, том самом, что завоевало столько сердец по всему свету.

Очень повлиял на его труд, а через него — и на весь жанр, цикл о короле Артуре, сочинённый в известном сейчас виде неким Г. Монмутским в XII в., став в некотором роде предупреждением последователю, поскольку здесь автор имел-таки наглость утверждать, что опирался на некие романы и разный фольклор — ему, однако, недолго верили, уже спустя век заподозрив, что сказ о том, будто британские острова заселил потомок Энея очень уж смахивает на ту историю, которую римляне нарисовали себе: итак, им стало «совершенно ясно, что все, написанное этим человеком об Артуре и его наследниках, да и его предшественниках … было придумано … либо из неуёмной любви ко лжи, либо чтобы потешить бриттов». Не все согласились с этим мнением тогда, покуда к XIX же в. это не стало ясно совсем уж точно. Толкин же, подумав и поглядев, решил не рисковать.

Жанр фэнтези с тех пор в той или иной степени скрупулёзно следует, нет, даже по-утиному бездумно подражает группе установок, заданными профессором; в частности, очень характерна его чисто христианская неприязнь к трансгуманизму: как у него, так и у эпигонов воплощением зла, с которым борются, зачастую становится некто, возжелавший, видите ли, преодолеть смерть, в связи с чем обратившийся в бессмертное, но дефективное, уродливое существо, лича.

«О (бес)смертности божьей», 1/5 ➡️

Тут хочется задаться вопросом, насколько вообще подобное напоминает действительные мифы древних народов, мыслили ли таким образом сами древние? О греках вот не скажешь, что они считали таким уж благом необходимость укладываться в могилу, а посмертие изображали в самых мрачных тонах: тогда, согласно Гомеру, от человека остаётся один только жалкий отпечаток, бледная тень, влачащая жалкое несуществование в мрачном Аиде, и только акт вампиризма, вкушения крови, как ранее уже было исследовано, способен на время вернуть ей сознание.

В «Антигоне» Софокла хор с восхищением перечисляет, сколь многого добился человек, однако затем спотыкается о неодолимость смерти, главную беду. Гимн к Аполлону пишет похожее: «Люди живут, — неуме­лые, с разу­мом скуд­ным, не в силах сред­ства от смер­ти най­ти и защи­ты от ста­ро­сти груст­ной». Аристотель же в НЭ и вовсе говорит такое: «Хотя мы и смертны, нам не должно быть рабами тленных вещей, не нужно следовать увещеваниям „человеку разуметь человеческое“ и „смертному смертное“ , напротив, насколько это возможно, надо возвышаться до бессмертия (αθανατίζειν)».

Тут заодно можно было бы поговорить о лицемерии таких христиан, которые при всём при этом более или менее активно ждут второго пришествия, всеобщего воскрешения и последующей вечной жизни, но речь сейчас не о том.

Когда Платон сочинял миф об Атлантиде, он прекрасно понимал, что той не существует в реальности, потому ей предсказуемо была суждена гибель на страницах его диалогов, чтобы выдумка и подлинное положение дел могли сойтись. Это делало нарратив зависимым, подчиняло его, и то же очень верно для фэнтези, которое вынуждено примирять сочинение и наблюдаемое, иначе говоря, объяснять, как же так получается, что в мы с вами не наблюдаем ничего из того чудесного, что так щедро описывает древний фольклор.

Заявить, что всё это было выдумкой с самого начала, естественно, был не вариант уже для Платона; этому объяснению фэнтези может предпочитать, например, теорию заговора, «маскарад», как это называют в сеттинге World of Darkness: магия и прочее сверхъестественное тут тщательно сокрыто от человеческих глаз путём продуманной конспирации, или же наведённым колдовством барьером для глаз — последний приём запатентован уже греками, полагавшие волшебных существ, таких как нимфы, и даже самих богов, незримыми для глаза, по крайней мере, принадлежащего человеку в здравом рассудке.

Ну а другим выходом из ситуации становится, конечно, удаление этого восхитительного мира от нас во времени. В этом случае мы имеем дело с историей сеттинга, напоминающим проколотый воздушный шар, который медленно, но уверенно упускает во внешнюю среду всё чудесное, в результате прескучно сдуваясь, после чего играть с ним уже совсем не хочется; время, иначе говоря, играет с ним злую шутку, низводя из Диснейленда до современного вызывающего зевоту вида.

⬅️ «О (бес)смертности божьей», 2/5 ➡️

Любопытно, что ровно то же мы наблюдаем в случае теорий тех, кого называют фолк-историками, разнообразными, как позитивисты говорят, «антинаучными обскурантами»: речь о таких, которые верят, а также во всеуслышание утверждают, что, к примеру, человечество зародилось вовсе не на этой планете, но прибыло на звездолётах и высадилось на Северном полюсе, и только потом растеряло свои технологии и забыло прошлое. Здесь тоже мы видим рассказ о регрессе, о дегенерации до нынешней обрыдлости.

Замечу, что подобные концепции ещё пару веков назад запросто сходили за вполне академические, тогда в ходу были и какие похуже, и только сейчас авторов, всерьёз рассуждающих на тему Атлантиды, стали выдворять за пределы серьёзных учреждений. Всё это сказано к тому, что тут мы имеем дело не с чем иным, как с остатками этих явлений, часть из которых решилась признать, что несёт вздор, став фэнтези, иная же сохранила серьёзность, и была катапультирована в жёлтые издания, будь то бумажные или на ТВ.

В фэнтези, комиксах и примкнувших жанрах мы видим тенденцию: бессмертие тут — это состояние относительное, а также временное, преходящее, и любой может быть убит, если очень захотеть, всегда можно найти для этого способ. Бог способен перестать быть таковым, потеряв свою силу, скажем, пожертвовав её в бою с великим злом, по итогу став неотличимым от простых смертных, и, как следствие, со временем сойдя в могилу, подобно им. И это в лучшем случае, в ином боги норовят погибнуть даже и без этого, ежели кто-то особенно хитроумный изловчится. Налицо тут влияние таких мифологических систем, в которой эсхатология и гибель богов — это не сюрприз, но ожидаемая неизбежность.

Ничего подобного мы не найдём у греков. Совсем напротив, как пишет проф.-клас. В. Буркерт (1985 [1977]), «что уникально для греческой культуры, так это радикальное и окончательное … противопоставление мира богов … и мёртвых». Греческие боги — «бессмертные, αθάνατοι, постоянный эпитет становится их определением, празднество, подобное финикийскому „дню погребения божества“, было немыслимо для грека», продолжает Буркерт, «а бог, почитаемый мёртвым, навроде Адониса, непременно ощущается чужеродным, тогда как то, что критяне демонстрируют могилу Зевса, доказывает лишь то, что все они лжецы». Фалес, по Лаэрцию, на вопрос «Что есть божество?», отвечал: «То, у чего нет ни начала, ни конца».

То же верно и для Диониса: миф о том, что титаны его «разорвали на части … и съели … появляется [только] в поэзии Каллимаха и Евфориона», при этом «для предэллинистической эпохи нет ни одного бесспорного свидетельства». Для более же ранней, классической Греции, ещё не вкусившей влияния Азии, «было непреложным, что бог — бессмертен, уже потому, что он бог, и потому его нельзя убить».

⬅️⬆️ «О (бес)смертности божьей», 3/5 ➡️

МУЖЧИНА НОМАД, А ЖЕЩИНА ОСЕДЛА?

Согласно мнению близкой к феминистическим кругам арх. М. Гимбутас (1974), во времена неолита Европа была матриархальной, осёдлой и земледельческой, и эта вот пастораль процветала, пока её не втоптали в землю патриархальные кочевники-индоевропейцы. Построение это её, конечно, представляет собой сугубую фантазию, даже приблизительно не соответствуя современным представлениям культурной антропологии; несмотря на это, похоже, Гимбутас всё-таки удалось сделать некое довольно точное наблюдение: что если, действительно, мужчина номад, а женщина оседла?

В пользу этого можно привести немало доводов: уже греки полагали Гестию, богиню домашнего очага, навек застывшей и воплощавшей неподвижность, противопоставляя ей быстроногого Гермеса, не знающего покоя, конкретности и презирающего всё устоявшееся. Евгений Головин также относил к мужским качествам бунт, авантюризм и подобное, упоминая, что лишение их напоминает кастрацию — и такого же мнения Ницше.

Вот и Аристотель отмечает, что деспотии и тирании классического мира, стремясь истребить кочевые качества, всегда пытались сделать общество как бы менее мужественным, «обабить» его. Иными словами, тенденция тут прослеживается вполне однозначная, хотя, конечно, следует помнить, что речь идёт ни в коем случае не о том, что всегда и всё обстоит именно так, не о правиле, но наблюдении, исключений из которого масса: в конце концов уже греки знали множество богинь, предлагавших совсем иные поведенческие варианты, нежели у Гестии.

Ряд исследований отмечает, что хотя в среднем уровень интеллекта у полов одинаков, женщины в своей массе демонстрируют усреднённые показатели, тогда как мужчины чаще всего выдаются в ту или иную сторону — там, иными словами, куда больше как совсем глупцов, так и гениев. Анри Монтерлан писал похожее: «мужчина почти всегда более ненормален, чем женщина», склонен искать необычные пути, преодолевать нормы.

Согласно психол. Р. Баумейстеру (2010) в пересказе Ф. Зимбардо (2017 [2015]), «на протяжении истории человечества … женщины старались не рисковать и не отрываться от толпы … мужчины же, напротив, действовали совсем по другим правилам», ведь «мужчина, желающий построить свою генеалогию, — это прежде всего человек предприимчивый, с богатым воображением, рисковый, находящийся в поисках чего-то нового»: викинг, колонизатор, в общем, покоритель.

Итак, мужчина склонен дерзать, бросаться в крайности, пробовать и вообще быть пытливым. Подробнее обо всём этом читайте в новом тексте «Эллинистики» (на Бусти).