ТОТ САМЫЙ МОНОМИФ: КАК АНТИЧНЫЕ РИТУАЛЫ ВЗРОСЛЕНИЯ ПОРОДИЛИ ЗНАМЕНИТЫЙ «ПУТЬ ГЕРОЯ»

Мономиф, или «Путь героя» — это система, единый шаблон, к которому восходит львиная доля когда-либо рассказанных сюжетов; всегда един там «скелет», лишь наращиваемое на его кости «мясо» каждый раз иное. Восходит же она, как и почти всё на свете, к классической древности, являясь воспроизведением действительно бытовавших подвигов греческих героев.

Те, чтобы получить аттестат зрелости, отправлялись проявить себя в дикие, ещё не тронутые античной цивилизацией земли, где творили по современным меркам страшное смертоубийство переживали великолепные приключения, позднее воспетые сказителями и сложенные оными в величайшие памятники европейской письменной культуры.

Чтобы направить новых героев на верный путь, или же, если хотите, Путь, была создана литература, ставшая чем-то вроде инструкции по эксплуатации дикой маргинальной зоны фронтира: она обучала и давала советы, предлагала примеры для подражания. Если мы проследим за тем, что переживали греческие герои, то увидим все основные вехи того самого мономифа — Зов, Отказ, Смерть и Перерождение, Возвращение, и т.д.

Итак, можно со всей основательностью сказать, что основа для «Пути героя», которым, в свою очередь, вдохновлены такие именитые сюжеты, как Star Wars, обнаружена, и причины этой ярко прослеживающейся системности прочно установлены. Подробнее читайте в новой статье «Эллинистики».

Словосочетание «религиозное поклонение» в случае, когда мы говорим о греках, перестаёт иметь какой-либо буквальный смысл, сохраняя лишь иносказательный — ведь греки никогда и ни перед кем не преклоняли колени (γονυπετής, лат. genuflexio), и даже боги не являлись исключением.

(Столь же, к слову, мало подходит понятие «богослужения», ибо отнюдь не служили древние богам, но заключали с ними взаимовыгодную сделку.)

Эллины были народом невероятно гордым и свободолюбивым, глубоко презиравшим любое раболепие. За свою свободу они сражались до последнего, готовы были ради неё на всё, даже, как описывает Геродот, всем составом сняться с родных мест и уплыть в поисках лучшей доли: так после покорения Ионии персами советовал землякам поступить Биант, а Фемистокл угрожал тем же союзникам в случае, если те не согласятся прийти афинянам на помощь.

Религия древних соответствовала этим установкам, отражая столь далеко зашедшую приверженность свободе. Выражалось это и в ритуалистике: греки, когда почитали своих богов, как правило, стояли прямо с поднятыми над головой руками, слегка наклонёнными ладонями, смотрящими вверх и прямо (χεῖρας ἀνατείνειν). Они не то, что не становились на колени — но даже не склоняли и головы, не знали и не уважали поклона, как сообщает проф.-класс. К. Кларк. Плутарх полагал поклон низким суеверием, Аристотель относил его к способам высказывания почтения, присущим варварам.

Более того, древним казалось, что все прочие народы тоже справляют ритуалы аналогичным образом; так, Псевдо-Аристотель в трактате «О космосе» без задней мысли пишет, что «все мы, молясь, простираем руки к небу».

Трудно было грекам понять азиатских варваров, которые готовы лежать в прострации даже не перед богами, а и просто земными владыками, эта мысль оказалась недоступной для древних; с другой стороны, поклонение богам эллины ещё понять могли — и потому-то они, глядя на то, как преклоняются персы перед своим царём, и вообразили, что того обожествляют, считают богом на земле — сами персы ничего подобного, конечно, не думали (до абсурда апофеоза эта ошибка греков доведена в кинофильме «300», где и сам Ксеркс полагает себя богом-царём).

С другой стороны, речь идёт исключительно о греческих свободных мужчинах — женщины и рабы как раз-таки преспокойно склоняли колени, молясь богам; для этих социальных классов такое было естественно, — но позорно для гражданина. «Преклонение прежде всего было символом подчинения», пишет Кларк, «допустимым для женщин, непозволительным в большинстве случаев для мужчин».

Сам акт молитвы унизителен: негоже гражданину выпрашивать что-либо, он всё должен брать сам, ибо гражданин и воин — понятия тождественные. Потому оные нечасто молились, предоставляя это другим слоям населения, — и напротив, женщины, дети, рабы и иностранцы делали это постоянно.

«Мы не преклоняем коленей», 1/3 ➡️

Изобразительные свидетельства практически не демонстрируют коленопреклонных в молитве мужчин. В греческой трагедии также только женщины склоняют колени, в комедии — одни лишь рабы.

Исключений немного. Так, Теофраст в «Характерах» упоминает суеверного человека, верящего во все приметы и подряд, который, «опустившись на колени, падает ниц» перед освящёнными камнями; им описана крайность, которую он высмеивает.

Аякс Большой, или же Теламонид, в предсмертные мгновения нередко изображался молящимся на коленях; смысл тут прост — герой, уступивший своему безумию, утратил контроль над собой, что было недопустимо для грека; как следствие, он опустился до уровня варвара или, быть может, женщины, которые, по мнению греков, также плохо держали себя в руках, не знали σωφροσύνη, самоконтроля; его действия «уничтожили равно его славу и его маскулинность», что выражается также и в коленопреклонении.

Впрочем, в случае женщин дело было не в их якобы униженном положении — в отличие от остальных категорий лиц, которые стоят на коленях как раз поэтому; древние полагали, указывает проф. ист. Р. Паркер, что женщины «как группа оказывают на богов больше воздействия, нежели мужчины», поскольку тела женские от природы более проницаемы и восприимчивы для чего угодно — в том числе и нечеловеческого, божественного. Таким образом, женщины становились как бы ответственными за то, чтобы устанавливать связь, наводить мосты с потусторонним миром — они общались с богами от лица всего ойкоса, а то и полиса.

После успешного завоевания Персии победоносный Александр, как считается, оказался и сам в известном смысле покорён обычаями того края, который подчинил, и по Арриану, «потребовал, чтобы ему кланялись в землю» — i.e., задумал ввести среди греков персидский обычай проскинезы (προσκύνησις, лат. adoratio) — припадения всем телом к земле с последующим лобызанием ног государя.

Нововведение нового царя всей Азии не вызвало, и это ещё мягко говоря, понимания у эллинов — напротив, они пришли в ярость; в особенности возмущался придворный историк Каллисфен, племянник и/или ученик Аристотеля, который утверждал, что «люди … провели строгую границу между почестями, которые воздаются людям, и теми, которые воздают богам … неподобает все это перемешать и привести в полный беспорядок»; за эти взгляды, быть может, в конечном итоге Каллисфен и поплатился жизнью.

Характерно также, что и сам Арриан «согласен с Каллисфеном», того же мнения были и прочие македонцы; «заметив это, Александр послал сказать, чтобы о земных поклонах не было больше и речи».

Случай этот, впрочем, был лишь предзнаменованием грядущих дегенеративных изменений в античной культуре, верным признаком зачинавшегося в ней гниения изнутри. В наступившую после гибели Александра и распада его империи эпоху эллинизма отношения древних с богами становятся менее, так сказать, родственными, пишет Кларк, сердечными, эмоциональными, трансформируясь по восточному образцу: теперь они проще, иерархия там куда характернее, куда более подобны они отношениям азиатского деспота и его подчинённых, и со временем эта тенденция только усиливается, достигнув логического завершения в азиатских религиях авраамического толку.

Что касается римлян, то подобного греческому пунктика на коленопреклонение у них не имелось, они к этому относились спокойнее, молились по-разному — и стоя, и сидя, и на коленях, и даже лёжа в прострации. Однако и они не понимали, как можно склониться перед смертным, отказывались делать так; всё изменилось в эпоху домината, когда Диоклетиан порвал с прежними традициями, впрочем, неформальный проскинезис был в ходу уже при дворе Септимия Севера.

⬅️ «Мы не преклоняем коленей», 2/3 ➡️

Любопытно проследить движение Античности к упадку и увяданию на примере того, что сталось с этой немаловажной установкой древних: теперь император, прямо как на Востоке, считался уже не просто princeps'ом, первым гражданином, но dominus'ом, господином и повелителем, владыкой судеб, высоко вознесённым над своими субъектами, которыми володел как личными холопами.

Чем дальше, тем древние всё менее отличались от той нормы, посредственности, которая характерна для абсолютного большинства человеческих сообществ. Их уникальность рассасывалась, неповторимость гибла, они становились как все. Теперь император мог потребовать поцеловать ему грудь, руку — иногда даже ногу. Делегации и посланники обязаны были кланяться владыке Рима. Да и сам он больше не подписывался как «Imp(erator)» i.e. «командующий», но именовался «D(ominus) N(oster)», «наш повелитель». После Константина и начала христианизации, коленопреклонение стало частью обязательного ритуала, в котором император считался регентом, наместником Бога на Земле.

До логического завершения ситуацию довели Юстиниан с Феодорой, требовавшие от поданных полного раболепия; они ставили на колени, не считаясь ни с чином, ни со званием — как пишет Прокопий, «все … оказавшись в их присутствии, тотчас подали перед ними ниц с распростертыми руками и ногами и поднимались не прежде, чем облобызают им обе ноги», а если «кто-то … отважится назвать кого-либо из архонтов иначе, чем их рабами … [то он], как совершивший тягчайшее преступление … удалялся из дворца». Так погибала Европа.

Что касается наших дней, то эта азиатская привычка и поныне полностью не истреблена, несмотря на то, что в общем и целом мы оставили позади последствия великого упадка, известного как Средние века. Во время религиозных богослужений коленопреклонение всё ещё встречается, впрочем, как я отмечал, в этом случае такое ещё можно понять.

Другое дело светские дела. В частности, на колени сейчас заставляют вставать футбольные команды, которые так каются за «преступления» своих предков перед чернокожими — лишь команды немногих стран, не отравленных пресловутой «повесткой», сопротивляются этому.

Однако можно и не ходить так далеко — на колено предлагается вставать и при предложении руки и сердца, причём массовое сознание, кажется, полагает, что это какая-то невероятно древняя традиция; это не так, ей не более полутора веков, хотя генезис её и смутен. Происходит же она, по-видимому, от средневекового обычая рыцарей склонять колени перед дамой, выбранной как объект ухаживания; они как бы отдавали себя в подчинение этим женщинам, ведь подобным же образом они склонялись перед своими сюзеренами.

Следует напомнить, что ни о какой романтике тут не шло и речи, но исключительно о платонических чувствах, однонаправленном, невзаимном ухаживании; в наши дни такое, кажется, называется, simp — явление, достойное, по мнению некоторых, в число которых входит и автор этих строк, всяческого презрения; в тяжёлых случаях оно доходит до состояния, именующегося уже betabux. Не приходится, ergo, удивляться, что современный брак, начинающийся с действия, воспроизводящего как раз такие мотивы, нередко так и выглядит — как подчинение женщине и нереципрокная любовь в её сторону.

Грек же не мог бы и представить ничего подобного, никогда бы он не встал в такой ситуации на колени, ведь вовсе не собирался подчинять себя супруге; древние совсем иначе делали предложение соединить судьбы: перебрасывая яблоками, что нашло отражение, например, в мифе об Аталанте.

Неудивительно, что и брак в те времена выглядел куда достойнее нынешнего; символический язык — это очень важно. В общем, крайне не рекомендую баловаться всеми этими азиатскими коленопреклонениями — чтобы потом не удивляться, как это так вышло, что ты оказался в рабском подчинении у деспота.

⬅️ «Мы не преклоняем коленей», 3/3

«Культура изнасилования» (rape culture) — это ещё одно чудное понятие, которым одарила нас современная лево-либеральная мысль. Означает оно таким образом устроенное общество, которое относится к сексуальному насилию как к норме вещей, не страшному преступлению, но вполне допустимому поведению, склонно не замечать или оправдывать тех, кто к нему обращается, и т.д. и т.п.

Среди причин такого отношения называется особое воспитание, которое наделяет мужчин т.н. «токсичной маскулинностью»: агрессивностью, дерзостью, достигаторством — в общем, всем тем, что не принято в современном выхолощенном, одомашненном обществе.

Некто иссл. Т. Кюперс описывает эту самую «маскулинность» как «необходимость навязчиво соревноваться и превосходить окружающих»; после оной характеристики, в точности воспроизводящей античный raison d'être, модель поведения, которую эллины полагали центральной, их излюбленный ἀγών, не приходится удивляться, что именно классическую древность некоторые и полагают крайним, хрестоматийным проявлением, апофеозом и эталоном той самой «культуры изнасилования»: якобы именно тогда творились самые страшные непотрёбства и бесчинства по отношению к женщинам, остающиеся совершенно, целиком безнаказанными — чему удивляться не приходится, говорят нам, ведь это была законченно патриархальная культура.

Греческие мифы на первый взгляд вполне подтверждают эту точку зрения. Действительно, секс богов с женщинами там практикуется на самую широкую, кхм-гм, ногу, при этом сам прекрасный пол, кажется, совсем не спрашивают о согласии.

Что касается этого, то проф.-клас. С. Померой, автор нашумевшего труда (1975) о женщинах в Античности, полагает, что «нескончаемые случаи изнасилований (rape) в греческом мифе … [могут создавать] мрачную картину … явно воплощающую желания мужчин», однако отмечает, что в наши дни психология позволила уточнить это мнение, обратив внимание на то, сколь немало существует описаний эротических фантазий самих женщин «о том, чтобы их взял силой, подчинил страстный любовник». Померой права в том, что как-то так, подобно греческим мифам, и выглядят мечты об изнасиловании, когда они и правда встречаются — не в подворотне с рванью, но со своим кумиром, каким-нибудь актёром, а лучше — с богом Аполлоном: «Да, Эштон, возьми меня, чёрт побери, сделай это!»

Впрочем, предположения Померой хоть и любопытны, но излишни: ведь ни о каком насилии, принуждении к акту в разбираемых мифах не идёт и речи. Здесь мы в очередной сталкиваемся, пожалуй, с проблемой терминологии: англ. rape, происходящее от лат. raptio или raptus, имеет смысл сильно неоднозначный, и не означает именно сексуального насилия, но имеет отношение к похищению женщины с целью сделать её своей женой: так, если мы назовём эпизод ранней римской истории «Пленение сабинянок», то на английском это будет «The Rape of Sabinian Women».

Raptio в первую очередь означало то, что на Руси именовалось уводом, умыканием невесты — ритуальным актом прямо перед замужеством (к слову, сохраняющимся до сих пор кое-где на юге); разумеется, этот обычай достоин и допустим только в случае согласия со стороны женщины, которое, увы, бывает далеко не всегда. Сабинянок их мнение спросили: как пишет Тит Ливий, «Ромул обра­щал­ся к каж­дой в отдель­но­сти и объ­яс­нял … что они будут в закон­ном бра­ке, общим с мужья­ми будет у них иму­ще­ство, граж­дан­ство и … дети».

Само же изнасилование римляне называли иначе, stuprum, а в романских языках оно обычно зовётся словами, восходящими к их же понятию violare (англ. violate), означающее нарушение границ дозволенного (к чему мы ещё вернёмся), — и только в английском выбрано такое своеобразное название, вызывающее столь много ненужной двусмысленности.

Ведь в греческих мифах много именного того rape, который raptio, но исчезающе мало собственно изнасилования. Для англоязычного мышления, однако, здесь нет никакой разницы, это и создаёт все проблемы с пониманием: это не «культура изнасилования», но «культура умыкания».

#rape
«Кому выгоден миф о том, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 1/7 ⤴️➡️

Не нужно ходить далеко, говорят некоторые, чтобы убедиться, что ваша распиаренная классическая культура была самой настоящей «культурой изнасилования». Достаточно взять Илиаду, где самой завязкой сюжета служит ссора Агамемнона с Ахиллом из-за дочери жреца, Брисеиды, к которой оба относятся как к вещи, предмету, за право владеть которым они борются, её же чувства совершенно не принимая в расчёт. В итоге Агамемнон с собой увозит другую девицу, Кассандру, точно также не спрашивая её мнения.

Что же, приглядимся к величайшему памятнику европейской культуры с этой позиции и мы; хотя, конечно, судить об отношении древних к понятию изнасилования, глядя на их мифы, можно только очень ограниченно — всё-таки от них остались также законы, правовые акты, судебные заседания, которые позволяют рассуждать намного конкретнее; впрочем, это всё уже порядком будет посложнее, и потому, разумеется, далеко за пределами компетенции тех, кто обычно рассуждает в парадигме таких понятий как «культура изнасилования».

Мы запросто убедимся, что в Илиаде нетрудно отыскать доводы в пользу ровно противоположного мнения. К примеру, сама Троянская война началась как раз из-за того, что к женщинам греки относились не как к вещам, а совсем даже наоборот. Прекрасная Елена была похищена, и вся Греция поднялась, чтобы вернуть её домой. Царевич Парис явно не ожидал подобного, ведь, будучи варваром, он как раз так относился к прекрасному полу, как это пытаются приписать грекам, i.e. как к трофею, ничем не отличному от тех сокровищ, которые он похитил заодно с Еленой у её мужа.

Реакция греков была поразительной для троянцев. Геродот сообщает, что, например, персы отнеслись к этой истории именно так; по их мнению, «муд­рым явля­ет­ся тот, кто не забо­тит­ся о похи­щен­ных жен­щи­нах … жите­ли Азии вовсе не обра­ща­ют вни­ма­ния на похи­ще­ние жен­щин, элли­ны же, напро­тив, ради жен­щи­ны из Лакеде­мо­на собра­ли огром­ное вой­ско, а затем пере­пра­ви­лись в Азию и сокру­ши­ли дер­жа­ву При­а­ма».

Сейчас прочно установлено, что именно греки были теми, кто изобрёл моногамный брак, такой, где соединяются два равноправных партнёра; нападки на этот институт со стороны не способных его понять варваров многочисленны, постоянно те пытаются украсть женщин, которых полагают не более чем мебелью, и каждый раз для них удивительно, как бурно реагируют на это греки, как раз-таки считающих женщин полноценными людьми.

С другой стороны, в Илиаде есть и история полноценного насилия, которое свершил Аякс Малый над Кассандрой в последние мгновения Трои, вытащив её, по Вергилию, «из храма … из священных убежищ Минервы». Греки, однако, не только не одобрили этого действа, но и собрались тут же, на месте последовать совету Одиссея, который предложил, согласно Павсанию, «побить его камнями за его дерзновенное покушение против Кассандры».

Сына Оилея от гибели спасло только то, что он укрылся в том же храме, однако кары ему было не избежать, ибо, по Гомеру, теперь он «был нена­ви­стен Афине»: у Вергилия ей-таки удалось «флот арги­вян спа­лить, а самих пото­пить их в пучине всех за вину одно­го Оиле­е­ва сына Аяк­са».

Кроме этого, за преступление Аякса на его родной город Локры был наложен суровый штраф, и ему пришлось, согласно Ликофрону, «из-за ... нечестивого брака» «тысячу лет платить дань»; Аполлодор сообщает, что локрийцы «должны умилостивить богиню Афину в Илионе, посылая туда двух дев» каждый год.

#rape
⬅️ «Кому выгоден миф о том, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 2/7 ⤴️➡️

Впрочем, тут могут возразить, что гнев Афины и греков был вызван всё-таки не самим актом насилия, а тем, что оно было совершено в её храме. Отчасти это верно: храм являлся местом, которое всегда и везде относилось к домашней зоне, то есть обычной, «нормальной», такой, где не действовали законы военного времени и фронтира. Кроме того, Афина была главной покровительницей греков в той войне, а значит, её храм был даже роднее отчего дома.

В то же время изнасилование в зоне этого самого фронтира у греков не только не было наказуемым явлением, но и считалось обязательным действом, таким, уклонение от которого сурово каралось, причём той же Афиной. Там, «вдали от отеческих могил», от древнего эллина, пишет д.ф.н. М.Ф. Корецкая (2014), требовались «мародерство, сексуальное насилие, бессмысленное убийство младенцев, разного рода надругательства над трупами».

Психология древнего человека работала по принципу, именуемому «револьверным мышлением», который подразумевает, по словам д.ф.н. В.Ю. Михайлина (2005), «автоматическое „переключение“ базисных, зачастую взаимоисключающих моделей поведения при переходе из одной культурной зоны в другую»; «нельзя во владениях Афины вести себя так, как будто ты до сих пор сидишь в собственном доме», пишет он.

Горько мог пожалеть в таких местах тот, кто не слушался воли обитателей славного Олимпа; именно такое случилось с Аяксом Большим, сыном Теламона, который задумал не подвергнуть насилию, а взять в жёны захваченную им девицу — за подобные рациональные выходки в неприемлемом окружении Афина в конечном итоге, сообщает В.Ю., «карает наглеца … превращает разумного и предусмотрительного Аякса в дикого зверя».

По Михайлину, «оскорбление, нанесенное „статусной“ женщине, карается не менее, а зачастую и более сурово, чем … [таковое] статусному мужчине. Однако женщина, попавшая на маргинальную, охотничье-воинскую территорию без сопровождения родственников-мужчин, есть именно женщина заблудшая, блудящая, гулящая и т.д., вне зависимости от тех обстоятельств, по которым она туда попала. Она лишается всех и всяческих … оберегов и становится законной добычей», именуется словом «блядь», этимологически восходящему к «блуждать».

Отсюда и своеобразное обращение с Брисеидой и Кассандрой — они пленницы войны, добыча, полученная в ходе набега; совсем иное отношение ждало женщин, живущих по соседству, их чтили и уважали.

К слову, это, собственно, та самая причина, почему приезжие, мигранты так часто совершают изнасилования на новом месте: для них это вовсе не место, где царят староотеческие законы, но дикая маргинальная зона, которую они покоряют. Чтобы они поняли своё место, необходим сложный и продуманный институт ассимиляции, подобный античному рабству… в наши дни таковой целиком и полностью отсутствует, отсюда и бесчинства прямо посреди полиса, и нет способов их пресечь — древним же это удавалось шутя.

В точности по принципу того самого «револьверного мышления» на новом месте эллин преображался, становился как будто бы иной личностью, живущей совсем по другим законам. Как пишет Корецкая, «нарушение на вражеской территории всех табу, старательно соблюдающихся дома, является одним из способов приращения магической эффективности», такие действия там «имеют знаковый, ритуальный смысл … проходят по части сакрального»; при возвращении домой «воины проходят обряд очищения, переходят из-под опеки маргинальных божеств под опеку родных пенатов и ничтоже сумняшеся радуют домашних принесенными трофеями, почитают старцев, умиляются младенцам и девам».

Нетрудно заметить, что по этой логике сексуальное насилие на войне ровно потому столь обязательно и богоугодно, поскольку в домашней, «нормальной» зоне оно является в самой крайней степени запретным и недопустимым; не зря употребилось слово «табу». Так мы убеждаемся, что в обычной, повседневной жизни изнасилование у греков было страшным преступлением.

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 3/7 ⤴️➡️

Проф.-клас. М. Лефковиц (1993) «старается оспорить расхожее убеждение, будто греческая мифология всячески одобряет практику изнасилования и поощряет жестокое обращение с женщинами», доказав, что речь идёт «скорее о похищении или соблазнении, нежели об изнасиловании».

Даже боги не смели прибегнуть к последнему, они добивались взаимности уговорами; «насилие — это не то, как можно характеризовать взаимоотношенияя смертных женщин и богов», утверждает Лефковиц. Обычно в дело шли подарки; так, ухаживания Посейдона девица Кенида приняла, выпросив превращение себя в могучего и несокрушимого героя Кенея, не знающего кайросов, уязвимостей, в которые может войти смерть.

Также и Кассандра в обмен на любовь требует у Аполлона дар предсказания, которым он её с удовольствием одаривает; однако она же у Эсхила признаётся, что «бога обма­ну­ла», то есть отказалась возлечь с ним после получения желаемого — и даже тогда Аполлон не позволяет себе лишнего, лишь портит подарок; «бог отомстил: никто моим не верил снам», говорит она.

По Лефковиц, «несмотря на все те неоспоримо бесконечные силы, которыми обладают боги, они, тем не менее, спрашивают у женщин согласия и уважают право на отказ … хотят убедить, уговорить смертных»; предпочитают скорее «склонить их к свободному выбору, нежели заставить силой … Возможность выбора и осознание ответственности за него — ярко выраженные (и часто не осознаваемые) качества греческой религии, которые нигде не проявляются так ярко, как в историях соблазнения женщин богами». Тут заодно выясняется, что расхожее мнение, будто никакого выбора в мифах греков нет, и только христианство первым начало давать оный, является чепухой.

В общем, мы убеждаемся, что всех дошедших до нас историях женщин спрашивали согласия на связь с богами, если же нет, то такой поворот событий осуждался. Впрочем, так ли это? А как же Медуза Горгона, которой незаконно овладел Посейдон, а она ещё за это и пострадала, будучи обращена в чудовище?

Что же, о том, что «её изна­си­ло­вал в хра­ме Минер­вы царь зыбей» сообщает только римлянин Овидий в I в. н.э., это им лично придуманная версия, у эллинов этого нет. Вероятно, он был атеистом и хотел потому выставить богов в самом худшем свете, приписав им самую чудовищную несправедливость, а может, не было и этого, ведь глагол, который он использовал, vitiasse, может означать как «надругаться», так и «обесчестить», а то и «соблазнить» — i.e. речь вполне вероятно идёт о добровольной связи, а в таком случае гнев Афины понятен, в то же время направленный против жертвы он предосудителен, — ведь на ту же Кассандру, над которой именно что точно и несомненно надругались в её храме, Афина совсем даже не обозлилась, и наказала лишь обидчика.

Так или иначе, в греческом оригинале Горгона никакой проклятой богами первоначально прекрасной девицей не была, но являлась уродливым «хтоническим» порождением с самого начала, с сёстрами была отпрыском Форкия и Кето, детей титанов Понта-Моря и Геи-Земли; у Гесиода она также ложится с Посейдоном, но ничего не заставляет предполагать, что это не было добровольно.

Современный феминизм, однако, предсказуемо не шибко подкован на тему культуры «мёртвых белых мужчин» и не очень потому в курсе об иных, более древних, и, следовательно, лучших версиях, знает только фанфик Овидия, и именно игра в этот испорченный телефон заставила его вообразить Медузу символом всех угнетённых — неприязнь не мешает ему, по новоевропейскому обыкновению, которое подмечал ещё Галковский, доить древность на предмет идей для вдохновения. Он даже соорудил некую статую этой младшей Горгоны, которая держит отрубленную голову Персея: апофеоз безвкусицы и глупости, ведь он последний был виноват в её проблемах, если уж кого и наказывать, то Посейдона… впрочем, это правильно, что у либеральных борцов с сюжетами не поднялась рука на античного бога, и они горазды бороться лишь со слабым христианским.

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 4/7 ⤴️➡️

Есть мнение, что греки весьма попустительски относились к изнасилованиям, налагая за это преступление только лишь штраф. Однако из мифа, повествующего об основании Ареопага, следует иное: похоже, что изнасилование когда-то было дозволено карать смертью прямо на месте. Согласно переданной Аполлодором истории, «от [дочери Кекропа] Агравлы и Ареса родилась Алкиппа. Над ней пытался совершить насилие Галирротий, сын Посейдона … но был убит Аресом, застигнутый на месте преступления. Посейдон по этому поводу обвинил Ареса в убийстве; суд происходил на холме Ареса … Арес был оправдан».

Вот и Павсаний пишет, что Аристомен, когда его спутники напились пьяными и попытались надругаться над захваченными девицами, «совер­шить то, что счи­та­ет­ся у элли­нов недоз­во­лен­ным … [самых буйных] он при­нуж­ден был убить». Геродот, перечисляя возможные преступления тирана, в конце концов «пере­ходит к само­му пло­хо­му»: «он нару­ша­ет оте­че­ские обы­чаи и зако­ны, наси­лу­ет жен­щин, каз­нит людей без суда».

Мы вновь убеждаемся, что мнение некоторых, будто в те времена «изнасилование было вместо „здравствуйте“», оказывается попросту неверным, и ни о какой «культуре изнасилования» не может идти и речи.

Впрочем, как я уже упоминал, смотреть на мифы и прочие истории, чтобы понять, как древние относились к изнасилованию, хорошо, но куда лучше и продуктивнее изучить их соответствующие юридические практики, где на первый взгляд всё очень плохо.

Согласно законам Солона, переданных Плутархом, «тот, кто похитит свободную женщину и изнасилует её, карается штрафом в сто драхм». То же мы видим и в речи Лисия, упоминающей закон, который «повелевает, чтобы тот, кто опозорит свободного или раба … женщину», «употребив насилие, повинен был возместить убыток в двойном размере»; он «лица, употребляющие насилие … присудил лишь к возмещению», в то же время прелюбодеев тот же закон приговорил к убийству мужем на месте. Что же, адюльтер карался суровее изнасилования? Это разве справедливо?

Проф.-клас. К. Кори (1995) сообщает, что сам акт этого злодеяния греками именовался ῠ‌βρίζειv; итак, мы видим, что у них изнасилование проходило по категории хюбриса, то есть для древних самого страшного преступления из возможных. К.ф.н. М.А. Корецкая (2014) пишет, что в случае хюбриса «речь идет о нарушении табу, то есть запретов, имеющих сакральный характер». Если конкретнее, то хюбрис — это незаконная трансгрессия, пересечение недозволенной границы, проникновение в запретную область, то, что англосаксы называют trespassing; как мы видим, звучит как описание изнасилования из палаты мер и весов занебесной области вечных идей Платона.

Изнасилование по-гречески именовалось попросту ὕβρις, более того, пишет проф.-клас. Д. Коэн (1991), именно в таком значении это понятие и его производные употребляются чаще всего, «много чаще, нежели для описания любых иных противоправных действий»; в целых 18% случаев известных употреблений слова ὕβρις, это 83 упоминания, у него такой смысл.

Концептуальная связь хюбриса и изнасилования чётко прослеживается. Аристотель в Н.Э. полагает, что хюбриса не бывает без удовольствия, пишет, что «никто не ведет себя нагло (ὑβρίζει), при этом страдая … наглец (ὑβρίζων) … действует с удовольствием»; он же в «Риторике» сообщает: «ὕβρις значит делать и говорить … с целью получить самому от этого удовольствие … оскорбляя других … от этого еще более возвышаясь».

Итак, хюбрис — это надругательство над другим с целью личного удовлетворения, i.e. изнасилование per se. По этой причине Медуза попросту не могла быть наказана Афиной: жертва по определению не желала случившегося, а значит, не было и хюбриса.

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 5/7 ⤴️➡️

В Афинах это преступление рассматривалось в рамках уголовного судопроизводства, γραφή ὕβρεως, в котором наказание назначалось в зависимости от обстоятельств, τιμητὸς ἀγών: оно определялось в ходе состязания, агона, назначалось судом, и это легко, пишет Кори, могла быть смертная казнь.

Для греков это было необычно, к этому наказанию они старались прибегать сколь можно реже, однако для подобного злодеяния, как им казалось, можно сделать и исключение. Впрочем, альтернативой, по желанию потерпевшей стороны, был гражданский иск, αἰκίας δίκη, в случае чего действительно выплачивался лишь штраф — если жертве так больше хотелось, это было её право.

Тем не менее, смерть за изнасилование не была редкостью, причём греки, отмечает Кори, наказывали и за надругательство над мужчиной, тогда как законы его собственной страны, Англии, «до недавнего времени» — а именно 1994 г. — не признавали такового. Так, по свидетельству Динарха, греки «казнили мельника Менона за то, что он держал на мельнице свободного юношу из Пеллены», также и «Фемистия из дема Афидны … наказали смертью за то, что он во время Элевсинских мистерий обесчестил кифаристку с Родоса»; наконец, Платон в «Законах» вводит закон, согласно котором «если кто-то пытается изнасиловать свободнорожденную женщину или отрока, того может невозбранно убить лицо, подвергнувшееся ὑβρίζεν, а также [его] отец, братья или сыновья».

Итак, разница между наказанием за прелюбодеяние и изнасилование заключалась в том, что любовника жены можно было убить на месте без суда и следствия, насильник же мог быть умерщвлен только по решению суда; впрочем, как раз с прелюбодея-то в классическую эпоху и предполагалось требовать штраф, просто при этом не был отменён очень древний, ещё драконовский закон, позволяющий его убийство при поимке с поличным — непосредственно в ситуации, как пишет Лукиан, проникновения, соединенных гениталий; именно этот закон позволяет оправдаться Евфилету у Лисия, убившему любовника жены — однако ему пришлось для этого попотеть, ибо закон этот, видимо, тогда давно уже не применялся, однако не был и упразднён, а значит, сохранял силу.

Проф.-клас. Дж. Гарднер (1991) сообщает, римляне относили это же преступление к iniuria, неуместным действиям, чему-то вроде хюбриса. В современных романских языках, как уже упоминалось, изнасилование именуется словами, производными от violare, со всё тем же смыслом незаконного пересечения границы, — i.e. снова хюбрис.

Закон, который его регулировал, именовался Lex Julia de vi publica и определял изнасилование, согласно Дигестам, как надругательство над «свободной или замужней», «мальчиком, женщиной или кем угодно».

Женщины sui iuris, i.e. находившиеся «в своём праве» (греч. αὐτόνομος), могли в роли истца выдвигать обвинения в насилии против себя или ближайших родственников; также о преступлении могли заявить отцы и мужья жертвы — или, скажем, отец её жениха, а также просто люди со стороны, свидетели; у изнасилования не было срока давности, в отличие от прелюбодеяния.

Наказанием за изнасилование было ultimo supplicio, смертная казнь — которая, как и у эллинов, у римлян была большой редкостью, и это многое говорит об их отношении; у большинства же народов, которые наказывают смертью за что угодно, казнь не показательна.

Император Адриан даже попустительствовал самосуду, таким линчевателям, которые калечили или убивали насильников, из-за которых пострадала их семья, хлопотал, чтобы с таких людей снимали обвинения в убийстве

(Впрочем, возможно, что мудрость подвела древних в этом начинании; всё-таки для жертвы куда безопаснее, если кара за изнасилование и оное же с убийством различается, иначе у негодяя велик соблазн убить жертву, ибо разницы для него нет, зато труп молчалив. С другой стороны, всегда есть особо жестокие способы казни, способные провести нужное разграничение, например, знаменитое изобретение пунов.)

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 6/7 ⤴️➡️

Во многих культурах жертва изнасилования обвинялась наравне с преступником: женщина, которая имела сексуальную связь вне брака, согласно этой логике, нечиста вне зависимости от обстоятельств, и уже оттого виновата. В азиатских обществах, обитающих в вечном Средневековье, от «порченного товара» зачастую ожидалось, что он покончит с собой, чтобы не тяготить семью. В кодексе Хаммураппи насилие над женщиной осуждается только как порча имущества её отца.

Да и в наши дни стало несильно лучше, и опросы народонаселения неизменно показывают его веру в т.н. «гипотезу справедливого мира»: ок. 44% его полагает, что жертва так или иначе виновна в том, что с ней произошло; древние же, в отличие от современника, прекрасно осознавали, какова природа человека, осознавали наличие у него склонности к преступлениям, и выстраивали своё общество соответственно — отсюда и его легендарная эффективность.

Именно поэтому «у нас нет причин полагать, что афинянин бы согласился с этой точкой зрения», как отмечает Кори: ничего такого, что сейчас называют victimblaming'ом, греки не знали, и с супругой, с которой случилось несчастье, отнюдь не разводились, «нет у нас и свидетельств в пользу того, что жертву ждало какое-либо наказание». Вот и римские Дигесты того же мнения: «закон … не обвиняет тех, кто подвергся stuprum насильно … их репутация остаётся незапятнанной и ничто не мешает их замужеству».

Итак, хотя Античность была глубоко патриархальным, староотеческим обществом, даже римляне, у которых все члены familia считались личной собственность её главы, не полагали, что насилие — это что-то вроде порчи товара, который теперь подлежит выбраковке и соответствующему отношению.

Всё изменилось в более поздние времена, с наступлением христианизации. Император Константин полагал, что жертва ничуть не менее преступна, чем насильник, и считал, что если она уступала ему, то её следует сжигать заживо вместе с ним — но даже если нет, всё равно назначалось наказание.

Августин Аврелий в сочинении «О граде Божьем» доказывал, что в изнасиловании нет ничего страшного, ведь неприятности происходят с бренным телом, душа же при этом остаётся незапятнанной; он полагал, что pudicitia, i.e. чистота, целомудрие, относится исключительно к душевным характеристикам.

Он, ergo, никак не может взять в толк, отчего прекрасная Лукреция покончила с собой после надругательства, ведь ничего такого, по его логике, не случилось. Мало кто в наши дни согласится с этими глупостями, ведь мы, как и римляне, полагаем, что нарушение границ тела гражданина — хюбрис, тяжкое преступление, за которое не следует давать спуску.

Фома Аквинский и вовсе дошёл до того, что полагал мастурбацию более страшным преступлением, чем изнасилование — ведь первое не приводит к зачатию, в отличие от последнего, которое, значит, более богоугодно. «Наитягчайшим» называет он «противоестественный порок», который «может происходить … путём исторжения семени без соития ради полового удовольствия»; далее он упоминает более допустимые действия, и в их числе — «насилие над девой … и насилие жены». Это азиатское отношение как к инкубатору, который в случае мастурбации уклонилась от прямых обязанностей, а при изнасиловании всё-таки хоть так, но выполнил своё «предназначение».

Типичным «наказанием» для насильника в Азии и средневековой Европе зачастую служила необходимость взять жертву замуж, это т.н. marry-your-rapist-law — апофеоз варварства, которого очень много в той же Библии. Воистину не зря наступившие тогда времена назвали Тёмными веками, понадобился далеко не одно столетие, чтобы мы начали возвращение к античной норме, преодолев средневековое скотства. Так, соответствующий закон был отменен во Франции только в 1994 г., а в РФ отчасти действует и поныне.

Так что и сейчас стремиться есть к чему, нам всё ещё далеко до уровня древних в этом вопросе, для полноценной победы над азиатщиной предстоит много кропотливой работы над собой.

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 7/7 ⤴️

Средний уровень читателя в наши дни достиг таких низин, коих авторы прошлого и представить не могли, совсем не для таких людей они обмакивали перо в чернила. Гоголевский Бульба отпускает ремарки касаемо Горация, а Радищев сравнивает репрессии в России с тем, что случилось с Анаксагором, и ни один из них и мысли не допускает, что их труды будут читать те, кто и понятия не имеет, кто все эти люди, кому понадобится нечто вроде ютубовских разборов для законченных тупоумов.

Древние оказались забыты, и в центре внимания очутились произведения, написанные им в подражание, аборигенами, мечтающими хотя бы немного приблизиться к уровню прежних времён. Иначе говоря, никто уже не посещает аэрокосмический музей, но наблюдает только сделанные из палок и камней карго-сооружения по мотивам, думая, что это-то и есть та самая «классика».

Интересуйся люд оной, куда реже слышались сентенции, что, мол, хоть и велики, без сомнения, были авторы Античности, но ценность их заключается почти исключительно в том, что они-де первопроходцы, проложили путь, подобно Аполлону в гимне в его честь, тогда как собственная структура их текстов совсем не впечатляет в наше искушённое время.

Согласно этому мнению, античная классика бесконечно уступает более современной литературе в том, что касается семиотической сложности, выстроена, согласно нынешним требованиям, весьма примитивно. Оно, однако, не выдерживает минимального контакта с реальностью, а точнее, знакомства с той самой классикой.

В XX в. Ж. Деррида сочинил концепцию деконструкции, которая, в лучших традициях (пост)структурализма, школы, к которой её автор принадлежал, должна была покончить с тем, что он называл «логоцентризмом» — отсылающей к Платону концепции, согласно которой слова, из которых состоит наша речь, есть идеальное отражение и воспроизведение платоновских идей-эйдосов, объективно связаны с некими подлинно пребывающими в занебесной области понятиями, с логосом — абсолютной и независимой истиной.

По мнению Деррида и его коллег, это мнение есть заблуждение, и слова — это лишь договорные понятия, социальные конструкты, которые имеют смысл только когда происходит их сравнение и сопоставление между собой, когда берётся вся совокупность знания, выстраивается структура. Таким образом, не существует самих по себе понятий, нет, например, объективных добра и зла — это оказываются крайне относительные категории; подобная мысль сегодня может показаться очевидной, но, как мы видим, дойти до неё удалось лишь в прошлом веке, i.e. она достаточно передовая, новая, свежая.

Впрочем, и сейчас подавляющее большинство мозгов работает в крайне примитивном режиме: определяя характер персонажа, он позволяет присвоить ему лишь эти две категории, нажать на одну из двух кнопок на выбор — добрый или злой. Это наследие примитивной христианской морали с её дуализмом, почёрпнутым на Востоке. Достаточно взглянуть на англоязычные комментарии под роликами-отрывками из неоднозначных произведений на Ютубе, чтобы увидеть, как это происходит.

Это открытие структурализма немедленно изменило литературу, преодоление платонизма на порядки усложнило её, и прежнюю уже действительно нельзя читать без смеха — в силу необычайной её наивности и простоты, а также скучности и даже заунывности. Уже героический эпос, за редкими исключениями, отличается всеми чертами пресловутого логоцентризма: он плоский и линейный, его персонажи однообразы, либо однозначно хороши, либо выкрашены самой чёрной краской, и такова же почти вся литература вплоть до XX в., до революции Дерриды.

Под влиянием этой самой деконструкции письменное слово шагнуло далеко вперёд, стало использовать необычайно сложные приёмы, а над старыми шаблонами принялось посмеиваться, как-то обыгрывать их, устранять противоречия между ними и реальным положением дел — последнее обычно и именуется в обиходе «деконструкцией», хотя правильнее это называть ревизией.

«Догоняя Гомера», 1/3 ➡️

Ещё в школе учат универсальной формуле произведения, строгому шаблону, состоящему из всем известных вступления-экспозиции, пика-перипетии и кульминации-развязки; всё это очень предсказуемо, и вызывает зевоту, и потому в XX в. их научились сильно разнообразить, например, перемешивать, не в самом начале знакомя читателя с персонажами, а делать это чуть ли не в середине, по ходу дела или вовсе от этого воздерживаясь, забрасывая зрителя прямо в гущу событий, сразу же в фазу активного противостояния, а кульминацию помещать и вовсе в самое начало, в какой-нибудь пролог.

Плюс теперь ещё принято постоянно разрушать линейность повествования бесконечными flashback'ами и flashforward'ами, а то и вовсе делать его сомнительным, повествуя от лица персонажа, который способен и приврать — подобный приём, P.O.V., считается едва ли не наисвежайшим.

Реформа воистину оказалась удачной; впрочем, некоторым критикам поветрие пришлось не по вкусу, многие из которых заговорили об агонии литературы, удушьем, вызванным приступом постмодернизма.

Но действительно ли мы имеем дело с новьём, с прогрессом? Только очень неискушённый ум это может посчитать таковым; увы, только такой в наши дни и слышно, ведь сейчас а эту тему повадились рассуждать те самые люди, которых К.Г. Юнг называл лишёнными классического образования — так он заклеймил автора термина «сексуальная революция», заявив, что подобное мог сочинить лишь человек, не ведавший, как жили греки и римляне, — ведь на самом деле, разумеется, имело место не революция, но лишь возвращение к норме, преодоление культурного провала длиной в десяток веков.

Подобное же произошло и с литературой, она точно также лишь пробудилась после веков стагнации, не развилась, но возродилась. О шаге вперёд можно было говорить лишь по сравнению с временами, непосредственно предшествовавшими изобретению деконструкции, то есть превзойдена была только литература XIX века и ранее, — но отнюдь не античная.

Упоминаемая выше формула из трёх актов якобы восходит ещё к «Поэтике» Аристотеля, но на деле ничего подобного он не писал, да и не мог, ибо в своё время наблюдал произведения, скроенные по совсем иному принципу; он как раз говорил, что «нет никакой необходимости … чтобы за одним следовало другое». Читая античную классику, мы встретим все те приёмы, которые сейчас выставляются как новомодные, тогда же они были обыденностью и применялись запросто, безо всякой претензии на новизну.

Первое же и самое главное произведение европейской литературы, Илиада, начинается сразу же с конфликта между персонажами, а о том, чтобы познакомить читателя с действующими лицами, автор задумывается только к третьей главе песни. Ионийский аэд постоянно прибегает к флешбекам (или, точнее, к ἀνάληψις'ам), рассказывая о более древних событиях, но также и для того, чтобы наполнить произведение тем, что сейчас называется отсылками, пасхалками.

Никакого эпилога его труд не знает, поскольку он, в лучших традициях Дерриды, существует не сам по себе, но в тесной связке со многими иными сюжетами. Илиада ожидает искушённости от зрителя, того, что он многое знает и понимает, но на всякий случай всё же упоминает последствия — делая это вскользь и малозаметно, так, чтобы эти заветные знания из текста приходилось вылавливать; подобным образом сейчас поступают произведения с претензией на экспериментальность, например, какое-нибудь Memento Нолана или «Ведьмак» пана Сапека.

В Одиссее половина повествования — это рассказ именного персонажа, и только там встречаются боги, вмешивающиеся в жизнь людей, таким образом, Гомер возлагает ответственность на своего героя на возможные выдумки, i.e. шутя реализует тот самый троп «ненадёжный рассказчик», которым так гордятся сейчас т.н. «постмодернистские» произведения, и который всё ещё не слишком умело ими воплощён. Вот и Ахилл называется «ужасным» лишь в тот момент, когда к нему пришёл просителем Приам — и никогда боле, это явно ощущения, восприятие самого старика Подарка.

⬅️ «Догоняя Гомера», 2/3 ➡️

Речь героев у Гомера иная, нежели авторская, ему известно о том, что у персонажей может быть своя манера речи, иной словарный запас — о чём не в курсе ок. 99% авторов других произведений. Как пишет д.ф.н. А.И. Зайцев, он «характеризует своих героев не только тем, что они говорят, но и тем, как … В частности, склонность престарелого Нестора к многословию была отмечена уже в древности. Аякс, сын Теламона, говорит не так, как Диомед».

Персонажи Илиады неоднозначны, главный противник ахейцев, Гектор, вовсе не выведен абсолютным злом, его образ далёк от какого-нибудь Саурона, но настолько привлекателен, что в наши дни обыватель склонен считать героем скорее его. Он, в то же время, далёк от идеала — боится Ахилла, пытается сбежать от него.

Гомер проявляет такое отношение к религии, подобное которому ещё века два назад закончилось бы сожжением на костре — книг, а может, и самого автора. Гектор, зачастую выражающий позицию автора, у него заявляет о равнодушии к ауспициям, тому, «вправо ли птицы несутся … или налево». Над богами автор откровенно потешается: А.И. пишет, что в Илиаде повсеместны «комические и фривольные сцены с участием богов», «Гефест и Арес, Афродита и Гермес, сами Зевс и Гера выступают у Гомера в эпизодах, которые могли только позабавить слушателя».

О неуязвимости Ахилла у автора нет ни слова, напротив, Гектор полагает, что «тело его, как и всех, проницаемо острою медью». В общем, верно мнение антиковеда П. Мазона, что «не было поэмы менее религиозной, чем „Илиада“», Гомер преспокойно балуется тем, что позднее назовут «вольтеровской непочтительностью». Подобное безбожие — неизбежный период любого свободного ума, вырывающегося за рамки дозволенного, немыслимый в новоевропейской литературе вплоть до самых недавних дней, да и сейчас встречающей агрессивный отпор.

Считается появившимся только во времена модерна конфликт человека с самим собой, однако именно это характерно для греческих богов, тот же Аполлон переполнен противоречиями, это строитель и созидатель, благой целитель, пастух, покровитель полей — и в то же время разрушитель, насылатель болезней, грозный для стад оборотень, повелитель мышей и саранчи. Да и простые люди практиковали т.н. «револьверное мышление», вечно переключаясь между разными способами мыслить и себя вести, в различных «режимах» напоминая совсем разных личностей.

Войну человека с технологией некоторые воображают концентратом уже постмодерна, вот только уже Гесиод тосковал по Золотому веку, эпохе «изобилия без труда», когда ещё не изобрели земледелия, и не нужно было тяжко вкалывать, а Диоген задолго до Руссо объявил Прометея врагом человечества за то, что тот даровал ему технологию. Впрочем, зачем далеко ходить? Τέχνη изначально означало «подлость», а μηχανή — «ухищрение».

Как же грекам удалось так запросто преодолеть тот самый логоцентризм, который в древности, собственно, и изобретён, является детищем Платона? Всё дело в том, что взгляд оного на познание как изучение застывших истин, сваленных в кучу на занебесном складе, был далеко не единственным, и даже не основным, но был как раз первым признаком дегенерации, грядущего гниения, азиатизации античной культуры.

Был и иной, куда более близкий той самой греческой мысли, воспетый Гераклитом с его вечным изменением, и развитый софистами, державшихся радикального релятивизма, мало чем отличного от того, который близок структурализму. Неудивительно, ergo, сколь близко оказывается мышление древних и философия Батая, Фуко, Дерриды, Бодрийяра и проч.

Если бы Илиада была написана сегодня, сейчас, её бы без сомнений отнесли к какому-нибудь метамодернизму, она была бы в ряду передовых, экспериментальных произведений, бесконечно превосходя то великое множестве трудов, что были написаны после заката блистательной Античности — начало оказалось куда лучше продолжения, причём настолько, что стартовый, базовый уровень Европы сейчас оказался едва-едва достигнут. Как тут не согласиться с теми, кто считает, что древние всё уже знали, что мы, бестолковые потомки, попросту забыли?

⬅️⬆️ «Догоняя Гомера», 3/3

КОМУ ВЫГОДЕН МИФ О ТОМ, ЧТО В АНТИЧНОСТИ ЦАРИЛА «КУЛЬТУРА ИЗНАСИЛОВАНИЯ»?

Лево-либеральный нарратив гласит, что во все времена с сексуальной неприкосновенностью было очень плохо, ведь миром тогда правили мужчины, которые пользовали прекрасный пол направо и налево по праву сильного. Подразумевается, что общество, устроенное «патриархально», в принципе не может быть благоприятно по отношению к женщинам, которые всегда там будут занимать роль рабынь, в т.ч. сексуальных. Обвиняют в этом и классическую древность с присущей ей «токсичной маскулинностью».

И действительно, на первый взгляд в мифах греков и римлян изнасилования практикуются в совершенно промышленных масштабах безо всякой оглядки, рефлексии, да с законодательством всё несильно лучше, ведь там вроде как измена карается едва ли не страшнее, а за насилие в тех же Афинах, похоже, полагался только штраф.

На самом же деле все эти построения не выдерживают и самого минимального контакта с историческими исследованиями на соответствующую тему, и сочинены теми, кто не особенно привык сверяться с ними, как и вообще читать что-либо сложнее того, что имеет на обложке надпись gender studies: и мифы, и законы древних самым суровым образом осуждали и безжалостно карали изнасилования, в чём вы можете убедиться, прочитав свежую статью «Эллинистики».

Слышали ли вы о критике источников? Много легенд ходит об этой таинственной дисциплине, а тех немногих, кто в совершенстве освоил её, в определённых кругах почитают как кудесников, способных изменять само пространство и время. Ведь достаточно совсем немного переосмыслить, совершить небольшую очень ревизию в «преданиях старины глубокой», этих, казалось бы, «делах давно минувших дней», чтобы полностью поменять происходящее здесь и сейчас.

Наше бытие сильнейшим образом опирается на наше восприятие былого, оно — это ключевые сваи в основании всего строения нашей реальности, и тот, кто спускается в тёмные пещеры, чтобы изучить их устройство, способен принести шокирующие, неожиданные новости: может оказаться, например, что их и нет никаких, и мы каким-то чудом висим прямо в воздухе, или что эти самые столпы мироздания выстроены буквально вчера, а не в великие додревние времена, как мы всегда считали.

Истины, подобные этим, способны обрушить всё строение реальности в пропасть, или, по крайней мере, так это воспримет обыватель, оттого-то подобные упражнения неизменно вызывают у него первобытный ужас, вышибая всяческую опору из-под ног, помещая в подвешенное состояние. История, как ему кажется, это наука весьма дотошная, достоверная, ухватившая былое весьма точно, и расставаться с этим заблуждением для него донельзя больно: подобная деконструкция действительно стоит своего имени, она разбирает здание его бытия по частям.

Для сильных мира сего этой проблемы никогда не существовало. «Что есть, в конечном счёте, история? Басня, в которую все договорились поверить», как-то сказал Наполеон своему конфиденту Лас-Кезу. Донесение истины до масс его не интересовало, но лишь эффективность мифа, который им скормлён: также и Иисус, как верил император французов, нужен, поскольку «полезен государству».

Уже в древности история была поставлена на эту службу: так, Светоний у себя в сочинениях занимался denigration одних императоров по заказу других или же сената, а когда александрийские филологи записали Илиаду, они удалили из неё почти все упоминания Афин, с которыми тогда враждовали. Однако легитимизаторы и очернители былых времён и в подмётки не годились новоевропейским, что, впрочем, в этом смысле характерно для всякой науки, которая только у древних была почти целиком суверенной, самозабвенной, тогда как возрождалась она в глубоко подчинённом состоянии, сперва служила нуждам церкви, затем — государств.

Вовсе не случайно из историков при их изготовлении старательно вытравливают всякое стремление к познанию, отучают от оригинального мышления, ведь единственная задача, для которой их видит государственная машина — это обслуживание государствообразующего мифа, оттого-то и вступительный экзамен требует знания только одной лишь отечественной истории, никогда — зарубежной.

Критики источников будущие историки во время своего становления непременно касаются, однако вовсе не для того, чтобы когда-либо использовать по назначению, но для иного, — того, в каком смысле её, надо сказать, знает и обыватель, всегда готовый задать вроде как правильные, здравые вопросы — откуда мы это знаем, кто написал, с какой целью — но только лишь тогда, когда он видит враждебный выпад против генеральной линии партии, атаку против вложенных в него убеждений, тогда как в случае, если говорит авторитет, ничего такого он не вспоминает и бездумно глотает входные данные.

В общем, не приходится удивляться, что ὄχλος героически обороняет общепринятые концепции, препятствуя всякой ревизии, тем более, что такие попытки успешно предупреждены, маргинализированы теми, кого одни называют «фолк-историками», а другие просто «фриками» или, скажем, «конспирологами».

Их хорошо скоординированными и щедро оплаченными стараниями теперь даже глубоко научные, давно уже общепринятые в среде серьёзных исследователей концепции, которые, однако, пока ещё не дошли до масс, воспринимаются оными при ознакомлении в штыки, если противоречат нарративам, мейнстримным для толпы.

#debily
«Кто такие „средневековые дебилы“?», 1/12 ⤴️➡️

Я говорю, отталкиваясь от личного опыта, ведь мне не раз приходилось сталкиваться с недоумением, неприязнью или даже откровенной агрессией во время опытов по деконструированию распространённых представлений.

Советско-английский подход приучил народонаселение полагать классическую древность упадочной «рабовладельческой формацией», изображающей древних дегенератами, жаждущих одних только panem et circenses и кровожадно оргазмирующих под аккомпанемент последних хрипов сражающихся на убой гладиаторов, экономика же там будто бы пребывала в зачаточном уровне и целиком опиралась на страшно, донельзя угнетаемых рабов, далеко уступая, как следствие, средневековому уровню, etc.

Чтобы понять, что ничего из этого не соответствует истине, не нужно даже критики источников, часто достаточно просто знакомства с ними же. Но авторы этого построения и не интересуются тем, «как оно бывало», оно в духе «как кажется, что должно быть», а такая идеология, как писал д.и.н. С.В. Волков, «жутко не любит … массового материала, цифр, списков, сколько-то полного свода относящихся к предмету фактов», такая фактура ей «как бы постоянно мешается под ногами, порождая нежелательные сомнения в состоятельности идеи».

Однако даже первоисточники нечасто убеждали публику, ведь «яркий пример против скучных цифр тут всегда побеждает, а эффектный образ затмевает факт»: потому и они зачастую приводили к обвинению в «фоменковстве», безумии, и т.п., что говорит о вполне успешно проведённой диверсии против любого сомнения.

Всё настолько плохо, что доводилось встречать людей, которые полагают, будто историческую ревизию изобрёл лично небезызвестный Д.Е. Галковский… кое-кто из поклонников его творчества даже при случае спросил меня, имеет ли его теория предела оптики хоть какое-то применение в научной среде, — когда же я ответил, что там она общее место, по крайней мере, так заявлено, собеседник был поражён.

При этом нельзя сказать, что Д.Е. изобретает велосипед, или, вернее, действительно делает это, но в условиях, когда на них ездят все, но никто не и понятия не имеет, как они устроены, и даже не могут понять, сколько там колёс, принято считать, что несколько, и большинство убеждено, что никак не меньше трёх, когда же Галковский говорит, что их скорее два, а третье — это не колесо, а та круглая часть, к которой крепятся цепь и педали, его ругают конспирологом и обзывают последними словами.

Обыватель, подлый простолюдин воспринимает историческую науку как нечто вроде беллетристики, то есть такого чтива, автор которого очень точно знал, как происходило описываемое, ведь он был богом своего нарратива, сочинившим его от начала и до конца. Надо сказать, что так, конечно, бывает, и даже очень нередко, и здесь… но вообще по-хорошему процесс этот выглядит всё же несколько иначе. В общем, плебсу кажется, что по точности история не уступает той же математике, и спорить с каким-либо фактом здесь — всё равно, что отвергать аксиомы и постулаты.

«История устарела? Появилась новая?» довелось мне как-то услышать на полном серьёзе, когда я указал на то, что концепция, которой оперировал собеседник, уже не считается актуальной: иными словами, ему казалось, что та трактовка отдельно взятых событий, которая ему известна — единственно верная и вообще возможная, он и мысли не допускал, что могут быть другие.

Подобное же отношение было встречено мной во время неких дебатов, когда оппонент, гордо именующийся философом, едва ли не начал угрожать, когда ему было сообщено, что его построения основываются на давным-давно отвергнутых данных; в ответ он спросил поразительное: «Кто опровергнут, Гесиод?», без сомнения, воображая, что интерпретация, которой он орудовал, извлечена напрямую из тела текста древнего автора, и не может ей быть никакой альтернативы без сокрушения его самого.

Не знаю, в общем, был ли собеседник философом, но историком он точно не был, и соответствующим его размышлизмам я с того мгновения предлагал отводить лишь самое невысокое положение. Того же уровня и всякая мысль, не искушённая на эту тему.

#debily
⬅️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 2/12 ⤴️➡️