В своё время небезызвестный Дж. Р.Р. Толкин, обнаружив, что у всех народов имеется своя мифология, сказания и легенды, один только английский лишён их, задумал исправить это недоразумение, — так, мол, и был рождён жанр фэнтези. По крайней мере, что-то в этом роде вы, как правило, услышите, если вам вздумается обратиться к историографии явления.

Есть, однако, те, кто убеждён, что всё было не совсем так, и 19 лет профессор англосаксонской филологии из Оксфорда, прилагая сверхусилия, — шутка ли, сочинил вполне правдоподобные языки, а также в беспрецедентных деталях описал мир произведения — тратил изначально совсем не на столь фривольный жанр; они полагают, что вышеозначенное недоразумение он исправить, действительно, собирался, вот только будто бы и не думал спервоначалу ставить при этом в известность широкую публику о том, что его произведение является его личной выдумкой.

Иначе говоря, им с большой вероятностью создавалась подделка, которую он планировал выдать за давно утерянный англосаксонский эпос, как новоевропейцы, да и другие тоже, вообще любили и умели поступать: таковы реалии исторической науки. В подобных наклонностях английская антропологическая школа, правда, соседняя, из Кембриджа, была замечена не единожды, и вообще была известна в основном за это: речь о таких именах, как, например, Дж. Фрэзер и Дж. Гаррисон, так что можно говорить о доброй традиции.

Однако время тогда уже было искушённое; современник, проф.-клас. В.Ю. Бузескул (1915) характеризовал его словами «в наш век критики и даже гиперкритики», причём в контексте как раз обнаружения новых, дотоле утерянных или даже вовсе неизвестных памятников письменности: он пишет, что тогда уже «странно было бы», если таковой «не подвергся беспощадному критическому разбору и не вызвал скептического отношения к себе». Итак, наш профессор просто-напросто опоздал со своей публикацией, которую ему со вздохом пришлось даровать свету в ином обличье, том самом, что завоевало столько сердец по всему свету.

Очень повлиял на его труд, а через него — и на весь жанр, цикл о короле Артуре, сочинённый в известном сейчас виде неким Г. Монмутским в XII в., став в некотором роде предупреждением последователю, поскольку здесь автор имел-таки наглость утверждать, что опирался на некие романы и разный фольклор — ему, однако, недолго верили, уже спустя век заподозрив, что сказ о том, будто британские острова заселил потомок Энея очень уж смахивает на ту историю, которую римляне нарисовали себе: итак, им стало «совершенно ясно, что все, написанное этим человеком об Артуре и его наследниках, да и его предшественниках … было придумано … либо из неуёмной любви ко лжи, либо чтобы потешить бриттов». Не все согласились с этим мнением тогда, покуда к XIX же в. это не стало ясно совсем уж точно. Толкин же, подумав и поглядев, решил не рисковать.

Жанр фэнтези с тех пор в той или иной степени скрупулёзно следует, нет, даже по-утиному бездумно подражает группе установок, заданными профессором; в частности, очень характерна его чисто христианская неприязнь к трансгуманизму: как у него, так и у эпигонов воплощением зла, с которым борются, зачастую становится некто, возжелавший, видите ли, преодолеть смерть, в связи с чем обратившийся в бессмертное, но дефективное, уродливое существо, лича.

«О (бес)смертности божьей», 1/5 ➡️

Тут хочется задаться вопросом, насколько вообще подобное напоминает действительные мифы древних народов, мыслили ли таким образом сами древние? О греках вот не скажешь, что они считали таким уж благом необходимость укладываться в могилу, а посмертие изображали в самых мрачных тонах: тогда, согласно Гомеру, от человека остаётся один только жалкий отпечаток, бледная тень, влачащая жалкое несуществование в мрачном Аиде, и только акт вампиризма, вкушения крови, как ранее уже было исследовано, способен на время вернуть ей сознание.

В «Антигоне» Софокла хор с восхищением перечисляет, сколь многого добился человек, однако затем спотыкается о неодолимость смерти, главную беду. Гимн к Аполлону пишет похожее: «Люди живут, — неуме­лые, с разу­мом скуд­ным, не в силах сред­ства от смер­ти най­ти и защи­ты от ста­ро­сти груст­ной». Аристотель же в НЭ и вовсе говорит такое: «Хотя мы и смертны, нам не должно быть рабами тленных вещей, не нужно следовать увещеваниям „человеку разуметь человеческое“ и „смертному смертное“ , напротив, насколько это возможно, надо возвышаться до бессмертия (αθανατίζειν)».

Тут заодно можно было бы поговорить о лицемерии таких христиан, которые при всём при этом более или менее активно ждут второго пришествия, всеобщего воскрешения и последующей вечной жизни, но речь сейчас не о том.

Когда Платон сочинял миф об Атлантиде, он прекрасно понимал, что той не существует в реальности, потому ей предсказуемо была суждена гибель на страницах его диалогов, чтобы выдумка и подлинное положение дел могли сойтись. Это делало нарратив зависимым, подчиняло его, и то же очень верно для фэнтези, которое вынуждено примирять сочинение и наблюдаемое, иначе говоря, объяснять, как же так получается, что в мы с вами не наблюдаем ничего из того чудесного, что так щедро описывает древний фольклор.

Заявить, что всё это было выдумкой с самого начала, естественно, был не вариант уже для Платона; этому объяснению фэнтези может предпочитать, например, теорию заговора, «маскарад», как это называют в сеттинге World of Darkness: магия и прочее сверхъестественное тут тщательно сокрыто от человеческих глаз путём продуманной конспирации, или же наведённым колдовством барьером для глаз — последний приём запатентован уже греками, полагавшие волшебных существ, таких как нимфы, и даже самих богов, незримыми для глаза, по крайней мере, принадлежащего человеку в здравом рассудке.

Ну а другим выходом из ситуации становится, конечно, удаление этого восхитительного мира от нас во времени. В этом случае мы имеем дело с историей сеттинга, напоминающим проколотый воздушный шар, который медленно, но уверенно упускает во внешнюю среду всё чудесное, в результате прескучно сдуваясь, после чего играть с ним уже совсем не хочется; время, иначе говоря, играет с ним злую шутку, низводя из Диснейленда до современного вызывающего зевоту вида.

⬅️ «О (бес)смертности божьей», 2/5 ➡️

Любопытно, что ровно то же мы наблюдаем в случае теорий тех, кого называют фолк-историками, разнообразными, как позитивисты говорят, «антинаучными обскурантами»: речь о таких, которые верят, а также во всеуслышание утверждают, что, к примеру, человечество зародилось вовсе не на этой планете, но прибыло на звездолётах и высадилось на Северном полюсе, и только потом растеряло свои технологии и забыло прошлое. Здесь тоже мы видим рассказ о регрессе, о дегенерации до нынешней обрыдлости.

Замечу, что подобные концепции ещё пару веков назад запросто сходили за вполне академические, тогда в ходу были и какие похуже, и только сейчас авторов, всерьёз рассуждающих на тему Атлантиды, стали выдворять за пределы серьёзных учреждений. Всё это сказано к тому, что тут мы имеем дело не с чем иным, как с остатками этих явлений, часть из которых решилась признать, что несёт вздор, став фэнтези, иная же сохранила серьёзность, и была катапультирована в жёлтые издания, будь то бумажные или на ТВ.

В фэнтези, комиксах и примкнувших жанрах мы видим тенденцию: бессмертие тут — это состояние относительное, а также временное, преходящее, и любой может быть убит, если очень захотеть, всегда можно найти для этого способ. Бог способен перестать быть таковым, потеряв свою силу, скажем, пожертвовав её в бою с великим злом, по итогу став неотличимым от простых смертных, и, как следствие, со временем сойдя в могилу, подобно им. И это в лучшем случае, в ином боги норовят погибнуть даже и без этого, ежели кто-то особенно хитроумный изловчится. Налицо тут влияние таких мифологических систем, в которой эсхатология и гибель богов — это не сюрприз, но ожидаемая неизбежность.

Ничего подобного мы не найдём у греков. Совсем напротив, как пишет проф.-клас. В. Буркерт (1985 [1977]), «что уникально для греческой культуры, так это радикальное и окончательное … противопоставление мира богов … и мёртвых». Греческие боги — «бессмертные, αθάνατοι, постоянный эпитет становится их определением, празднество, подобное финикийскому „дню погребения божества“, было немыслимо для грека», продолжает Буркерт, «а бог, почитаемый мёртвым, навроде Адониса, непременно ощущается чужеродным, тогда как то, что критяне демонстрируют могилу Зевса, доказывает лишь то, что все они лжецы». Фалес, по Лаэрцию, на вопрос «Что есть божество?», отвечал: «То, у чего нет ни начала, ни конца».

То же верно и для Диониса: миф о том, что титаны его «разорвали на части … и съели … появляется [только] в поэзии Каллимаха и Евфориона», при этом «для предэллинистической эпохи нет ни одного бесспорного свидетельства». Для более же ранней, классической Греции, ещё не вкусившей влияния Азии, «было непреложным, что бог — бессмертен, уже потому, что он бог, и потому его нельзя убить».

⬅️⬆️ «О (бес)смертности божьей», 3/5 ➡️

МУЖЧИНА НОМАД, А ЖЕЩИНА ОСЕДЛА?

Согласно мнению близкой к феминистическим кругам арх. М. Гимбутас (1974), во времена неолита Европа была матриархальной, осёдлой и земледельческой, и эта вот пастораль процветала, пока её не втоптали в землю патриархальные кочевники-индоевропейцы. Построение это её, конечно, представляет собой сугубую фантазию, даже приблизительно не соответствуя современным представлениям культурной антропологии; несмотря на это, похоже, Гимбутас всё-таки удалось сделать некое довольно точное наблюдение: что если, действительно, мужчина номад, а женщина оседла?

В пользу этого можно привести немало доводов: уже греки полагали Гестию, богиню домашнего очага, навек застывшей и воплощавшей неподвижность, противопоставляя ей быстроногого Гермеса, не знающего покоя, конкретности и презирающего всё устоявшееся. Евгений Головин также относил к мужским качествам бунт, авантюризм и подобное, упоминая, что лишение их напоминает кастрацию — и такого же мнения Ницше.

Вот и Аристотель отмечает, что деспотии и тирании классического мира, стремясь истребить кочевые качества, всегда пытались сделать общество как бы менее мужественным, «обабить» его. Иными словами, тенденция тут прослеживается вполне однозначная, хотя, конечно, следует помнить, что речь идёт ни в коем случае не о том, что всегда и всё обстоит именно так, не о правиле, но наблюдении, исключений из которого масса: в конце концов уже греки знали множество богинь, предлагавших совсем иные поведенческие варианты, нежели у Гестии.

Ряд исследований отмечает, что хотя в среднем уровень интеллекта у полов одинаков, женщины в своей массе демонстрируют усреднённые показатели, тогда как мужчины чаще всего выдаются в ту или иную сторону — там, иными словами, куда больше как совсем глупцов, так и гениев. Анри Монтерлан писал похожее: «мужчина почти всегда более ненормален, чем женщина», склонен искать необычные пути, преодолевать нормы.

Согласно психол. Р. Баумейстеру (2010) в пересказе Ф. Зимбардо (2017 [2015]), «на протяжении истории человечества … женщины старались не рисковать и не отрываться от толпы … мужчины же, напротив, действовали совсем по другим правилам», ведь «мужчина, желающий построить свою генеалогию, — это прежде всего человек предприимчивый, с богатым воображением, рисковый, находящийся в поисках чего-то нового»: викинг, колонизатор, в общем, покоритель.

Итак, мужчина склонен дерзать, бросаться в крайности, пробовать и вообще быть пытливым. Подробнее обо всём этом читайте в новом тексте «Эллинистики» (на Бусти).

В то же время, заключает Буркерт, «люди, напротив, устремлены в сторону кончины, они смертны, βροτόι, θνητόι». То же пишет проф.-клас. Дж. Штраус Клэй (1981-2), которая отмечает, что у Гомера «значительные эпитеты богов … все имеют противоположность среди стандартных у людей. Из этого следует, что у Гомера боги, прежде всего, определяются через оппозицию людям», которые зовутся «θνητόι или καταθνητόι, „смертные“». Напротив, «непричастность к смерти … является главной характеристикой богов у Гомера».

Это и есть то самое пресловутое греческое противопоставление «небесного» «хтоническому», на тему которого было сказано столько сомнительного: на деле же к последнему, отмечает проф.-клас. Р. Паркер (2011), безусловно относятся, primo, простые умершие, secundo — умершие выдающиеся, герои (а также кое-кто ещё, но сейчас это не существенно). Боги же, которые, как мы уже поняли, умереть не способны по определению, в этом смысле «хтоническими» быть не могут никак.

Но постойте, разве их не ранят уже у Гомера? Действительно, когда Афина наделила своего любимца Диомеда особым вдохновением, тот умудрился совершить немыслимое: «Пря­мо уста­вив копье … ост­рую медь устре­мил и у кисти ранил ей руку … застру­и­лась бес­смерт­ная кровь Афро­ди­ты, вла­га (ἰχώρ), какая стру­ит­ся у жите­лей неба счаст­ли­вых.

В своё время герой амер. боевика Predator (1987), обнаружив, что существо, с которым персонажи бьются, всё же было ранено, запачкав своей кровью кустарник, пришёл к выводу: «If it bleeds, we can kill it». Такое заключение только логично, неправда ли? Отсюда и боги должны быть убиваемы.

Штраус Клэй пишет то же: «смертные — это те, кто „у кого по венам течёт кровь“», а «физиология богов соответствует и подражает (mirrors) человеческой». Последнее замечание довольно точно: боги именно что притворяются подобными людям. А их жилы содержат вовсе не кровь, «гему» (αἷμα), но совершенно иное вещество, «ихор» (ἰχώρ). У Гомера их тела зовутся «бескровными» (ἀναίμονές, отсюда «анемия»): потому, пишет аэд, «и бес­смерт­ны­ми их нари­ца­ют».

Таким образом, вышеизложенную логику Голландца (Dutch) греческие боги презирают, даже издеваются над ней, их «кровь» — словно насмешка над людьми. Облик же их, такой знакомый, антропоморфный — лишь желание вписаться, сойти за своего, нечто вроде аватара. Это если мы пытаемся выстроить стройную и последовательную религиозную систему; мифология же никогда ни к чему подобному не стремилась, и наличием противоречий нимало не смущалась.

Греческие боги, действительно, очень напоминают людей, эта их антропоморфность — довольно характерная особенность, вовсе не столь присущая иным народам: к примеру, Геродоту «дума­ет­ся, что [персы] вовсе не счи­та­ют богов чело­ве­ко­по­доб­ны­ми суще­ства­ми, как это дела­ют элли­ны». Греческое религиозное мышление, как пишут проф.-клас. Дж. Сисса и М. Детьенн (2000 [1989]), обозначалось очень характерным словом ἄνθρωπολόγξιν, от которого происходит термин «антропология», а означало оно «знание о богах, которые представляются подобными людям».

Гомеровы гимны, древнейший источник, изображают богов весьма амбивалентно. С одной стороны, они чрезвычайно отличны от нас: их время течёт иначе, отделено и пространство, тела совершенно особы, они не ведают забот, а вид их невыносим при встрече. В то же самое время они крайне успешно стараются скрыть эту свою отличность, практически полностью погасив её, и кажутся почти подобными человеку.

Хотя боги живут на Олимпе, где нет смен времён года, время не течёт, ничто не изменяется, всё-таки гора эта является конкретной местностью в нашем бренном мире, иными словами, боги ходят по той же, что и мы, земле. Однако она над ними не имеет власти, никогда они не будут упрятаны six feet under.

⬅️⬆️ «О (бес)смертности божьей», 4/5 ➡️

Рождаются они тоже здесь, а не где-то: Аполлон и Артемида появились на свет на о-ве Делос, Гермес — в пещере, Афродита возникла из пены возле Кипра. Характерно, что они имеют начало, не не конец: они бессмертные, они αειγεννεται, «рождённые навсегда». Тем они измываются над другой современной формулой, которую сообщает, например, ГГ прорицательница в кинофильме The Matrix (1999): «Всё, что имеет начало, имеет и свой конец». Однако же греческие боги, прямо как концепция греческой же геометрии, известная как луч, отрицают эту логику.

Впрочем, только кровопускание способно выдать ложь богов столь нарочито, в остальном они мимикрируют под людей более или менее удачно. «За исключением крови, всё прочее в телах смертных и богов находится в полном соответствии. Конечности те же, и таковы же ткани, внутренние органы на своём месте. К ним применяются же те названия, они несут те же функции».

Тем не менее, отмечают они, удар, нанесённый богом, слишком силён, даже если сделан голыми руками, что на своей шкуре ощутил Патрокл, когда Аполлон его «стал поза­ди и уда­рил в хре­бет и широ­кие пле­чи мощ­ной рукой, — и стем­нев, закру­жи­ли­ся очи Патрок­ла», после чего жить ему оставалось уже недолго: прежде грозный гонитель троянцев, едва не взявший сам город, теперь он становится лёгкой жертвой второстепенного героя, а затем и Гектора. Тем не менее, «он [удар — Б.] осуществлён естественным для человека образом: при помощи руки, χειρὶ».

Вот и когда Посейдон, принявший облик одного из персонажей, чтобы повлиять на ситуацию, затем «предан собственными ногами, несмотря на все его попытки замаскироваться». Герои замечают несоответствие: «Нет, то не Кал­хас, веща­тель ора­ку­лов, пти­це­га­да­тель; нет, по следам и по голе­ням мощ­ным сза­ди познал я вспять отхо­дя­ще­го бога: легко познаваемы боги». Афина, в свою очередь, крайне тяжела: когда она поехала на одной колеснице с Диомедом, «ужас­но дубо­вая ось застонала, Зев­са подъ­яв­шая гроз­ную дщерь».

В то же время «часто упоминается, что встречу с богами лицом к лицу трудно вынести», пишут Сисса и Детьенн, а истинный, базовый облик богов, похоже, для человека попросту убийственен, близ него смертный моментально гибнет. Такова была участь Семелы, которая, ведомая обманом, вытребовала у Зевса явиться в его истинном обличье, по Овидию, в «пол­ном вели­чье как он Юно­ной бывал в небе­сах обни­ма­ем». Тот нехотя так и поступил: «Сколь­ко воз­мож­но, свою он умень­шить пыта­ет­ся силу … тело зем­ное небес­ных бурь сне­сти не мог­ло и сго­ре­ло от брач­но­го дара». Нонн пишет то же: «супруг-громовержец … явился в неистовой пляске, дланями воздымая погибельные зарницы … деву во прах обращает … невестную матерь сгубило огнем смертоносным».

Итак, боги подыгрывают людям, позволяя тем думать, что имеют дело хоть и с бесконечно превосходящими их существами, но всё же так или иначе на них похожими. Как мы увидели, это далеко от истины, и горе грозило тому, кто слишком начинал верить шутке богов.

Так, Аполлону, который менее склонен скрывать свою суть, и потому шутя отразившему три таких же удара, которыми были уже ранены Афродита и Арес, в ответ на четвёртый замах Диомеда, приходится приводить героя в чувство напоминанием: «Вспом­ни себя, отсту­пи и не мыс­ли рав­нять­ся с бога­ми, гор­дый Тидид! нико­гда меж собою не будет подоб­но пле­мя бес­смерт­ных богов и по пра­ху вла­ча­щих­ся смерт­ных!». Гектор куда осторожнее: в другом месте он признаётся: «сам я сло­ва­ми готов и про­ти­ву бес­смерт­ных сра­зить­ся; но копьем тяже­ло: боже­ства чело­ве­ков [стократно (πολύπερτεροι)] силь­нее».

У Пиндара это сказано ещё яснее: «Есть племя людей, есть племя богов, дыхание в нас — от единой матери, но сила (δύναμις) нам отпущена разная: человек — ничто, а медное небо — незыблемая обитель во веки веков».

⬅️⬆️ «О (бес)смертности божьей», 5/5

ДОЛОНИЯ АЛЕКСАНДРА

Уже довольно давно кое-кто из ув. публики просил написать пост, который был бы посвящён связи кинематографа и Античности. И представить нельзя для этого ничего лучше, чем kino Clockwork Orange (1971), ведь герой его, Алекс ДеЛардж, идеально воплощает собой то, что компаративисты называют *kóryos: речь идёт об индоевропейских юношеских отрядах, отличавшихся склонностью точно к тому же, к чему испытывал слабость и сам юный Алекс, а его principal interests были ultra-violence, rape and Beethoven.

Занимались отряды эти в основном набегами и прочими грабежами, а к сексуальное насилие было для них такой же обыденностью, какой для нас является чистка зубов; что характерно, была для них обязательной и любовь к музыке: собственно, сам бог-покровитель таких юношей в Греции, имел прямое отношение ко всем искусствам, но к музыкальному в особенности — речь идёт не о ком ином, но Аполлоне.

Их наклонности, бывшие столь естественными занятиями для проходящего становление, осуществлявшего свой Путь во все времена героя, в наши дни, разумеется, уже не в чести: как замечает д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2006), теперь подобные «„статусные“ стратегии заказаны … по определению»: они, «связанные с самореализацией в „зоне судьбы“, с обретением высокого маргинального статуса „городским“ сообществом чаще всего не приветствуются … вплоть до прямого подавления … в порядке уголовного преследования», что с Алексом впоследствии и приключилось.

Его пытаются подавить, изменить, одомашнить, сделать таким же, как и все, иссушить его первобытную силу, лишить самой сути, буквально оскопив: уже Ницше предупреждал, что «нравственные чудища старых времен сходятся в том, что „если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“», а общество «устраивает против страсти во всех смыслах резню: её практика, её „лечение“ есть кастрация».

Согласно этому философу, «[преступник] — это сильный человек, которого сделали больным. Ему недостает джунглей, более свободной и опасной природы и формы бытия … Его добродетели преследуются обществом; его живейшие инстинкты, которые он приносит с собою, срастаются тотчас же с угнетающими аффектами, с подозрением, страхом, бесчестьем … принужден делать втайне, с постоянным напряжением, осторожностью, хитростью … то, что он лучше всего может и больше всего любит … постоянно пожинает от своих инстинктов лишь опасность, преследование, роковые последствия».

Однако Алекс, как и положено герою, с успехом преодолевает все испытания, и не позволяет навязать себе иную модель поведения, он остаётся таким, как и был, прекрасным в своей обворожительной наготе нравов, первобытный и примордиальный. Подробнее о его путешествии можно прочесть в новом тексте «Эллинистики».

Согласно таким сочувствующим феминизму исследователям, как Мария Гимбутас (1974), Европа во времена неолита, эту эпоху детства человечества, представляла собой общество, вполне воплощавшее их чаяния и надежды: оно управлялось женщинами, сиречь было матриархальным, а также выстроенным по принципам равноправия, и ни в каком виде не ведало категории войны, ведя мирную оседлую и земледельческую жизнь. Всё изменилось с нашествием агрессивных, пышущих тестостероном индоевропейцев-кочевников, повергнувшими в прах эту славную буколику, затоптавших её копытами своих коней и принесших взамен войну и патриархат.

Приведённая схема, как нетрудно заметить, в первую очередь эксплуатирует посконный страх цивилизованного человека перед кочевниками, извечно беспокоивших его своими набегами, а завоеваниями повергавшими в руины плоды многовековых трудов в деле выстраивания государств. Рисуется эдакое абсолютное зло, которому противостоит, напротив, то, чему всячески хочется сочувствовать, в общем, выходит пресловутое «за всё хорошее и против всего плохого».

Изображённая картина вообще довольно слабо отвечает современным представлениям о принципах развития человеческих обществ, которые ни в коем случае в начале времён не бывают оседлыми, но лишь со временем становятся таковыми, также и земледелие было известно, что, в общем-то довольно очевидно, отнюдь не сразу, а, кроме того, как было отдельно исследовано, к нему, как и вообще всякому труду, человека обычно требуется принуждать, причём самым суровым насилием. Собственно, кроме очень определённого рода комплексов неполноценности, построение это вообще не имеет под собой никаких оснований: согласно клас. С. Блюнделл (1995), «свидетельств в его пользу просто не существует».

Что касается земледелия, то с женщинами его архаическая мысль действительно связывала, вот только отнюдь не в положительном ключе. Популярное мнение о его происхождении приводит, скажем, школьный учебник по истории для 5 класса Вигасина (2006): «Занимаясь собирательством, женщины заметили, что упавшие в землю зерна … дают всходы. Люди стали специально сеять зерно в разрыхленную почву». Правильнее сказать, что коллективная память, судя по всему, верила, что именно женщины хранили зерно, которое приносили охотники-собиратели, а затем по воле случая оно у них проросло — так, мол, и возникло к великому горю людей земледелие, и в рождении этого великого зла, собственно, женщин и обвинили.

Так родились мифы о вредоносной виновнице страданий всего человечества, присутствующие у многих народов. Самый популярный сообщает Гесиод, происходивший из крестьян: для него очень присуща крайняя неприязнь в отношении прекрасного пола, который он характеризует как «жен­щин губи­тель­ный род», считая, что «нам на вели­кое горе они меж муж­чин оби­та­ют … в бед­но­сти горь­кой не спут­ни­цы — спут­ни­цы толь­ко в богат­стве … [трутням подобно] пожи­на­ют чужие труды в нена­сыт­ный желудок». Поэт предупреждает: «Ум тебе жен­щи­на вскру­жит и живо амба­ры очи­стит. Верит поис­ти­не вору ноч­но­му, кто жен­щине верит!».

В виновницы бедствий он определяет Пандору, которую называет созданной богами «хлебоядным мужам на поги­бель», а также обладательницей «собачьего разума» и «двуличной, лживой души».

Согласно д.ф. и структ. Ж.-П. Вернану (2006 [1965]), если бы Пандора не открыла пресловутый ящик, точнее, пифос (πίθος), в которых обычно и хранилось, к слову, зерно, человечество так бы и жило, «горе­стей тяж­ких не зная, не зная ни труд­ной работы, ни вредо­нос­ных болез­ней, поги­бель несу­щих для смерт­ных»: всё из этого, как мы помним, возникло как раз по причине развития цивилизации. В наши дни, однако, цивилизационный нарратив совершенно иначе относится к земледелию, видя его исключительно благом, отсюда и построение выше за авторством Гимбутас и кО.

«Мужчина номад, а женщина оседла?», 1/6 ➡️

Однако, может быть, не во всём их концепция представляет собой исключительно приписывание в глубоком прошлом симпатичной им социальной группе всего того, что сами они считали достойным и добродетельным, и vice versa? Что, если здесь им также удалось сделать довольно тонкое наблюдение?

Итак, согласно приведённому мнению, оседлым земледельцам была присуща власть женщин, тогда как кочевники являлись маскулинным обществом. Так что же, выходит, что мужчина номад, а женщина оседла?

Похожая мысль встречается уже у древних. Вернан среди прочих скульптурных пар, обрамлявших когда-то великую статую Зевса в Олимпии, упоминает Гермеса и Гестию, которые выделяются тем, что их, в отличие от прочих, вместе не объединяет никакая традиция, попросту нет такого мифа или легенды, которые бы хоть как-то их связывали, и вместе они исключительно из-за абсолютной, доходящей до нарочитости противоположности функций.

Согласно структурной антропологии, это, собственно, и есть самая лучшая связь, которую можно представить: мысль эту отец-основатель учения, К. Леви-Стросс, почерпнул в философии Гегеля, из таких концепций последнего, как единство и борьба противоположностей, а также тесно связанной т.н. триады: знаменитой группы, состоящей их тезиса, антитезиса и, наконец, синтеза, неизбежное объединения двух первых, того, что у Кэмпбелла на Пути героя именуется «Повелителем обоих миров».

Гестия, богиня домашнего очага, символизирует незыблемость и постоянство, настолько, что она — единственная, кто всегда остаётся дома, даже когда другие богини покидают Олимп; она застыла, остановилась, навек забыла изменение. Нетрудно догадаться, что Гестия воплощает гипертрофированную до абсурда традиционную роль женщины, и потому была малоинтересна уже самим древним, которые, как мы недавно выяснили, отнюдь не были согласны с викторианским мышлением, видящего для прекрасного пола исключительно ограниченную роль «Великой Матери», матери и домохозяйки, но, напротив, полагали возможным для женщины такое изобилие различных функций, что оно без труда может удовлетворить и спрос современной феминистки, — здесь достаточно взглянуть на то, чем заняты другие богини греческого пантеона. Потому и мифы о Гестии довольно скудны.

Напротив, Гермес — мужчина maxissimus, будто сбежавший из розовых мечтаний целевой аудитории грошовых любовных романов: это авантюрист и бродяга, ничто в нём не решено окончательно, упорядочено или разграничено, он воплощает движение и поток, изменение и переход. Бог этот скрыт от мира благодаря своему шлему (или шапке) невидимости, крылатые сандалии быстро носят его по свету, а волшебная палочка изменяет всё, к чему бы ни прикоснулась. Он непредсказуем и не поддаётся контролю, скажем так, пребывает «в отрицалове», за пределом правил и устоев.

Кроме прочего, этот бог крайне близок индоевропейским юношеским союзам, называемых также *kóryos, которые тоже, как уже замечалось, были крайне подвижны, а также тесно связаны с кочевой жизнью. Их богом-покровителем в Греции был скорее Аполлон, соответствуя в этом смысле Одину, однако сами древние последнему полагали комплементарным как раз Гермеса: скажем, Тацит заявлял, что германцы «из богов … больше всего чтят Меркурия».

Такая вот вполне конкретная картина, — которая, к слову, довольно точно воспроизводит стереотипное восприятие устремлений полов в отношениях, их репродуктивных стратегий, которые, как считается, преследуют несколько разные цели. Биология отчасти склонна соглашаться с этими наблюдениями, напоминая, что, разумеется, речь идёт о тенденции, о склонностях, а вовсе не о том, что всегда и постоянно всё обстоит так, и отдельно замечу, что настоящий текст менее всего пытается уподобиться чему-то в духе печально известного построения «мужчины с Марса, женщины с Венеры».

⬅️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 2/6 ➡️

Итак, женщине, говоря совсем просто, скорее ближе создание, так сказать, гнезда, мужчине же — напротив, стремление всеми силами избежать необходимости осесть. Это противоречит самой сути Гермеса: если он осядет, подобно ей и как ей бы того хотелось, то перестанет быть собой, закончится. (При этом и самой ей может после этого разонравиться, для чего известно немало случаев, когда типичный badboy пытался поступиться своим образом, думая, что тем угодит, только для того, чтобы затем узнать, что он «уже не тот, каким я тебя полюбила». Так карается худшая измена — самому себе.)

Хорошо об этом писал Анри Монтерлан: «Обыкновенный человек еще может жениться. Но сколько-нибудь выдающийся — это уже опасно! … [жёны] — источник забот, а у человека исключительного ум должен быть свободен … нужно быть совершенно независимым». Его герой признаётся: «Для меня невыносимо ощущение, что ты на привязи. Уехать за границу, в дальнюю экспедицию, скрыться в монастырь — все это, может быть, и не нужно мне. Необходимо лишь чувство возможности, отсутствия препятствий. Закрепление на каком-то месте просто убийственно … я бешусь от … принудительности».

Именно чем-то в таком духе таким рисуется, что любопытно, νόστος, возвращение героя домой: его путешествие завершается женитьбой, и далее его жизнь не представляет из себя уже ничего особенного. Марк Твен, заканчивая книгу о Томе Сойере, отмечает то, сколь трудно решить, где же ставить точку в случае истории, повествующей о молодых людях, тогда как тот, «кто пишет повесть о взрослых людях, тот знает точно, на чем она должна остановиться — на браке», i.e., там это конец, завершение всего.

Всегда ли так было? Велик соблазн вообразить, что только ближе к нашему времени стала наблюдаться подобная картина, тогда как в более древние времена брак представлял собой нечто совершенно иное. Однако этому противоречат сообщения греков, которые собрал Афиней; так, у Менандра есть такое: «Коль ты в уме, не женишься, не распростишься с жизнью. Сам женился я. И потому жениться не советую», а у Антифана, в свою очередь, следующее: «„Женился он“. — „Немыслимо! Расстались мы с живым и на прогулку собиравшимся!“».

В другом месте его герои сокрушаются: «Несчастны мы, продавши за приданое свободу слова, радость, да и жизнь свою! Живем рабами жен мы в доме собственном». Того же мнения Эзоп: «В супружеской жизни жена — твой противник, который всегда при оружии и все время измышляет, как бы тебя подчинить». Так что, по-видимому, такая ситуация — ровесница равноправного, моногамного брака, который был изобретён как раз в Древней Греции, она имманентно присуща ситуации, когда женщина не находится в азиатском подчинении, какие бы выводы из этого ни следовали.

Явление, о котором тут идёт речь, возможно назвать доместификацией, или же одомашниванием, по аналогии с тем процессом, которому человек подверг часть флоры и фауны, подчиняя оные цивилизации, преобразуя их под свои нужды. Однако и сам венец творения не остался в стороне, на него, по природе скорее охотника и собирателя, тоже охотились, спрессовывая в стадо за оградой: таким был генезис ранних государств.

И только в Греции, как мы видели, оставался большой простор для того, чтобы сохранился кочевой если не быт, но дух. Окончательного решения этого вопроса жаждала тирания, и тут можно было бы спросить, не потому ли она, как заметил уже Аристотель, захватывая власть, заигрывала именно с эмансипацией (ἄνεσις) женщин, что оные по природе своей имеют склонность к оседлости: по словам Стагирита, характерным признаком тирании является «господство женщин (γυναικοκρατία) в семейном быту».

⬅️⬆️«Мужчина номад, а женщина оседла?», 3/6 ➡️

К прекращению движения, застою и остановке пытаются принудить и мужчину, тем самым как бы лишив подчиняемый полис его маскулинности, если можно так выразиться, «обабить» его. Именно так обстоят дела в законченно оседлых обществах: скажем, Геродот замечает, что «людей у персов много, а мужей среди них мало». Про тирана Аристодема тоже, по Плутарху, говорили, что он «един­ст­вен­ный муж­ сре­ди куман­цев».

Более того, сообщает Полиэн, персидский царь царей, Кир, «когда лидийцы опять восстали … послал Мазара Мидянина, поручив, чтобы, когда он завладеет страной, отнять у них оружие и коней и заставить их носить женское платье, и еще не учиться ни стрелять из лука, ни ездить верхом, а всем ткать и перебирать струны … лидийцы, быв прежде самыми воинственными из варваров, стали самыми неспособными к войне», и тем перестали быть угрозой.

Согласно Дионисию, похожее устроил и Ари­сто­дем, захватив власть: вскоре он «решил, что неза­мет­но под­рас­та­ет нема­лая угро­за для него» в виде сыновей убитых им граждан города; тогда он, «при­ни­мая меры пре­до­сто­рож­но­сти в отно­ше­нии них, чтобы как-нибудь … не замыс­ли­ли что-либо про­тив тира­нии … решил изне­жить посред­ст­вом вос­пи­та­ния всю под­рас­таю­щую моло­дежь горо­да, упразд­нив гим­на­сии и тре­ни­ров­ки с ору­жи­ем, а так­же изме­нив образ жиз­ни, кото­рый маль­чи­ки вели преж­де. А имен­но, он при­ка­зал юно­шам носить длин­ные воло­сы, подоб­но девуш­кам, укра­шая их цве­та­ми, зави­вая и покры­вая куд­ри голов­ны­ми сет­ка­ми, наде­вать раз­но­цвет­ные и дохо­дя­щие до пят хито­ны, заку­ты­вать­ся в тон­кие и мяг­кие накид­ки и досуг свой про­во­дить в тени­стых местах … их сопро­вож­да­ли шед­шие рядом нянь­ки, кото­рые нес­ли зон­ты и вее­ры. И мыли их те же самые жен­щи­ны … Таким вот вос­пи­та­ни­ем Ари­сто­дем губил маль­чи­ков». Иными словами, чтобы обезопасить свою власть, он также решил обратить мужчин в женщин, от которых совсем не боялся восстания.

Евгений Головин писал похожее: «Если кто-либо станет бунтовать … его всегда могут обвинить в легкомыслии, верхоглядстве, дилетантизме, авантюризме — по сути, в наличии мужских качеств. Отсюда унизительные компромиссы и страх индивида перед гинекократическими законами … который глубинная психология вообще и Эрих Нойман (1975) в частности именуют „страхом перед кастрацией“», тем самым, что осуществлялось порой даже буквально, но чаще — концептуально, ментально и психологически, пусть и не всегда так в открытую и лобовую, как в случае персов и Аристодема.

Процесс, который лишает номадической активности, одомашнивает, нередко сравнивают с чем-то подобным: уже Ницше писал, что «нравственные чудища старых времен сходятся в том, что … „если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“», отмечая, что подобное «„лечение“ есть кастрация». Увы! «Таково наше общество, наше прирученное, посредственное, оскопленное общество». Выхолощенность в нём скорее норма, при знакомстве с типичной жертвой которой скорее прочих приходит на ум пожелание в духе «grow some balls».

То, к чему стремились уже древние деспотии и тирании, с успехом продолжается и в наши дни. Кочевой элемент старательно вымывается из мужчины, что отмечает автор легендарного Стэнфордского тюремного эксперимента, психол. Ф. Зимбардо (2017 [2015]): «В вырождении мужчины участвует целая цепочка институтов, начиная от государства … и заканчивая учебными заведениями и семьей».

⬅️⬆️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 4/6 ➡️

На первый взгляд деградация сильного пола принимает прямо-таки чудовищные масштабы. Если в былые времена для женщин существовали отдельные институты, где им читались упрощённые курсы, то ныне требования для поступающих иной раз занижают как раз мужчинам, приходилось наблюдать такое для некоторых школ РФ и университетов Белоруссии.

Это подтверждает и Зимбардо: «По всем предметам на протяжении многих десятилетий отметки девочек-школьниц по всему миру стабильно оставались выше, чем у мальчиков … [на которых] приходится 70% неудовлетворительных школьных оценок», и «подобный разрыв … регистрируется по всему миру»: «мальчики чаще остаются на второй год и заканчивают школу с более низкими результатами, чем девочки», а «соотношение „неуспевающих“ мальчиков и „успевающих“ девочек составляет 2:1». «Девочки … опережают мальчиков на каждой ступени обучения, от начальной школы до университетского образования», а с 1981 года число дипломируемых женщин неуклонно становится всё больше, мужчин же — меньше.

Некоторых здесь, конечно же, одолеет великий соблазн вернуться к тому, с чего рассуждение начиналось, решив, что приведённые сведения говорят в пользу феминизма, причём самых радикальных его форм, позволяя сделать вывод о том, что-де вот стоило только устроить кое-какое равноправие, как мужчины проиграли, и, выходит, раньше доминировали чисто из-за тотального угнетения женщин.

Увы для них, эта мысль разбивается вдребезги, стоит лишь изучить, как устроено сейчас образование. Сам Зимбардо задаётся вопросом: «Может, лучше записать в „отстающие“ не мальчиков, а сами школы?», и приводит такое мнение одного педагога, которое объясняет примерно всё: согласно ей, «учебный процесс скорее ориентирован на девочек. Это девочки, а не мальчики, могут сидеть смирно и подолгу „закрашивать область внутри линии“ и пр.»

Иначе говоря, оказывается, что учёба ныне лучше даётся женщинам исключительно потому, сколь убогой и монотонной она стала, рутинной, ориентированной на неподвижность, противную природе сильного пола, который, однако, пытаются к ней принудить: «Мальчикам гораздо чаще прописывают … медикаменты — просто ради того, чтобы они могли лучше соответствовать окружению девочек».

Итак, дело не в глупости сильного пола, но в деградации системы, в которой учёба стала в основном про усидчивость, где «дети буквально тупеют от бесконечной зубрежки», а такая система приводит к ожидаемым изменениям и в качестве преподавания: уже «недалеко то время, когда интеллектуальный уровень учителей станет настолько низок, что они уже ничего не смогут дать своим умирающим от скуки ученикам». И если женщины готовы такое терпеть, то мужчины, бунтари по своей природе, не согласны. Вот почему, «начиная с 1980 г. … количество мальчиков, не желающих учиться, выросло на 71%».

⬅️⬆️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 5/6 ➡️

Согласно распространённому мнению, в среднем отличий по интеллекту между полами нет, однако разброс в случае сильного пола выше: проще говоря, большинство женщин среднего ума, а среди мужчин много равно совсем дураков и особо выдающихся людей. Английское иссл. от 2003 г. это подтверждает: согласно нему, мужчины выдаются в ту или иную сторону на 40% чаще женщин. Того же мнения другое, от 2006 г., отмечающее также, что такую особенность мальчики демонстрируют уже с 3 лет, а американское 1995 г., кроме того, сообщает, что таковы показатели у мужского пола во всём, что ни измеряй, женщины же значительную вариабельность показали лишь в 2 из 37 испытаниях.

Всё это только лишний раз доказывает мысль Монтерлана о том, что «мужчина почти всегда более ненормален, чем женщина, возможно, из-за своего большего развития». Согласно Зимбардо, психол. Р. Баумейстер (2010) «считает, что на протяжении истории человечества … женщины (по крайней большинство из них) старались не рисковать и не отрываться от толпы»: им «для того, чтобы найти мужчину, отца будущих детей, не приходилось плавать по неизведанным морям или открывать новые земли — они не оказывались там, где риск смерти был слишком велик … Мужчины же, напротив, действовали совсем по другим правилам … вероятность того, что мужчина отучится рисковать и будет прибиваться к толпе только ради продолжения рода, очень низка. Мужчина, желающий построить свою генеалогию, — это прежде всего человек предприимчивый, с богатым воображением, рисковый, находящийся в поисках чего-то нового».

Ярким примером подобного является колонизатор, который всегда был мужчиной, на новом месте испытывавший серьёзнейший дефицит женщин, которые отнюдь не спешили переселяться на новое место, и потому число их приходилось пополнять за счёт местных: поступали так и греки, и новоевропейцы, а похищение сабинянок римлянами и вовсе хрестоматийно.

Согласно Головину, «идеальное назначение мужчины — идти вперед, преодолевать земную тягость, искать и завоевывать новые горизонты бытия, пренебрегая жизнью, если под жизнью разумеют равномерное, многолетнее, рутинное существование». Вот почему женщины во все времена так любили бунтарей, ведь наилучшим мужчиной и будет кто-то такой, правда, уложивший своё восстание в продуктивное русло, визионер и гений, создавший нечто принципиально иное: изобретатель, философ, миллиардер. Собственно, само общество, считал Ницше, «имеет право на существование … лишь как фундамент и помост, могущий служить подножием некоему виду избранных существ», таких, как эти.

Во все времена они только и имели возможности оставить потомство, прочие же оказывались за бортом: проф. биол. Дж. Уайлдер, согласно Зимбардо, «пришел к выводу, что наши предки на 67% состояли из женщин и на 33% — из мужчин»; суть тут в том, что «некоторые мужчины могли иметь общих детей с большим количеством женщин, но у большинства мужчин вообще не было детей».

Тут примерно понимаешь, как возникла убеждённость, даже если это и неправда, об удивительном производителе Чингисхане: оно обязано исключительно долговременным наблюдениям за реалиями человечества. Номады начинают и выигрывают.

⬅️⬆️ «Мужчина номад, а женщина оседла?», 6/6

Как же пыхтит новоевропеец, когда пытается приноровить к одному из своих же прокрустовых лож художественное произведение, которое хотя бы минимально сложнее привычного ему составленных по схемам и шаблонам попкорна. Ведь во всякой истории он обвык искать, пока не найдёт, до боли знакомую ситуацию: противостояние героя, сиречь того, кто делает всё правильно и как положено, и злодея, который, соответственно, поступает ровно наоборот, что и приводит последнего в финале к неизбежному поражению от рук первого.

Метод этот, понятно, годится лишь для сюжетов, оперирующих унаследованной у христианства чёрно-белой моралью, в любом ином случае степень упрощения быстро становится неприличной, совсем, даже примерно не отражающей сути явления.

При этом даже нет нужды брать в качестве примера историю, отличающуюся особой изощрённостью, можно обратиться и к тому, что лишь едва касается планки в этом отношении достойного: вот, скажем, в случае х/ф The Prestige (2006), как доводилось видеть, персонажа Бейла умильно кое-где пытались определить в «антигерои», а того, что играет Джекман — и вовсе опознать как некоего «антизлодея».

Вот какие своеобразные понятия приходится придумывать, вместо того, чтобы попытаться мыслить за пределами примитивной дихотомии: и ведь при всём при том на протяжении большей части фильма протагонистом выступает скорее последний, это он является трагическим героем, куда более, в общем-то, положителен, и разве только ближе к концу ресентимент доводит его до перехода морального горизонта.

В общем, сюжет явно не поддаётся столь грубому насилию, отказывается быть загнанным в рассматриваемые рамки. Тут мы, без сомнения, имеем дело отнюдь не с борьбой однозначно хорошего с несомненно дурным, но с противостоянием двух одинаково главных персонажей, — как, собственно, в жизни обычно такие ситуации и выглядят, где все мы себе протагонисты. Иными словами, всё по заветам древнейшего принципа μίμησις (собственно, вся пафосная «деконструкция» искусства, которую предпринимают разномастные «постмодернизмы», скажем уж начистоту, является банальным возвращением к нему: к тому, «а как оно в реальности бы было»).

Мы видим все признаки куда более древней манеры построения сюжета, не столь примитивной, не отравленной ещё перенятой христианством из зороастризма склонностью сводить всё к борьбе света с тьмой, но, напротив, наблюдаем сложную игру оттенков, характерную скорее для искусства античного, где у каждого была своя правда, происходило столкновение двух равноценных мнений.

Как пишет д.ф. и структ. Ж.-П. Вернан (1990 [1972, 1981]), «[греческая] трагедия изображает конфликт одной δίκη [справедливости — Б.] с другой». Собственно, представление об однозначном, объективном «добре» вообще довольно монотеистично, тогда как у греков, продолжает исследователь, «отсутствует представление об абсолютном законе, основанном на строго определенных принципах и сведенном в непротиворечивую систему».

И ранее, уже у Гомера нет неправых: противником в произведении вроде как выступают троянцы, но они во многом выглядят лучше и приятнее, нежели греки, а кроме того, пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (1990), «именно в уста Гектора, а не кого-либо из ахейских воителей вкладывает Гомер слова, которые выглядят как прочувствованная формулировка его собственного мироощущения»: то есть мы видим всё то, что с таким трудом пытаются организовать сейчас, когда стараются добавить человечности врагу главного персонажа.

«Долония Александра», 1/5 ➡️

В то время как известная экранизация Troy (2004) по прежней привычке хоть кого-то определить в злыдни, остановилась на Агамемноне, явно в силу его конфликта с Ахиллом, в подлиннике же о царе царей не говорится ничего дурного, напротив, он выведен один из самых достойных и могучих персонажей, а в пресловутой ссоре оба поступают по-своему верно, «на том стоят и не могут иначе»: если выражаться сленгом современных MMORPG, старшего Атрида «облутили», лишив законной добычи, и таким пренебрежением поставили высокий статус под угрозу, так что теперь он просто обязан отыграться, что и делает — на самом крикливом, которым оказался как раз Ахилл.

В общем, как мы видим, возвращение к языческому взгляду на мир благотворно воздействует на сюжеты, — в силу банально того, что оно реалистично, и не страдает утопическим восприятием реальности: проблема, которую христианство делит с такими своими потомками, как марксизм и лево-либерализм. При этом не сказал бы, что прямо-таки наблюдается тенденция к улучшению, распространению древнего плюрализма, но скорее происходит как раз рецидив учения Академии, тех, кого Ницше окрестил «антигреками», а кое-кто ещё — «христианами до Христа», веривших, что существует истина, верная раз и навсегда, а тех, кто не согласен с ней, какой бы она ни была, сомневаться, следует подвергать преследованиям: кто не согласен со мной — тот и есть зло.

Однако то ли мейнстрим стал столь топорен, то ли этому кто-то помогает, но критически сдвигать бровь при виде него сейчас стало едва ли не модно, по крайней мере, среди молодых мужчин. В случае, если речь заходит об их кумирах в кинематографе, нередко это те, кто, говоря совсем просто, бросает вызов общестенному порядку.

В числе таковых особенно выделяется эдакая своеобразная триада: Джокер из кинокомикса The Dark Knight (2008), Тайлер Дерден из Fight Club (1999), and last, but not the least, Александр ДеЛардж из kino Clockwork Orange (1971). Бывало, что всех троих даже изображали в виде коллажа одного, но трёхликого, так сказать, человека, тем подразумевая, конечно же, глубинное сходство их персоналий, архетипичность.

Все они — бунтари, действующие наперекор устоям, тому, как следует поступать, а это и означает быть злым, если мы возьмём первоначальный смысл, слова: ведь, как писал Ницше, «в глубокой древности „злой“ означало то же, что „индивидуальный“, „свободный“, „самовольный“, „необычный“», поскольку «нравственность есть не что иное, как слепое повиновение обычаям, какого бы рода они ни были», более того, всё «новое … при всех обстоятельствах есть злое, нечто … силящееся ниспровергнуть … старые формы», и «лишь старое остается добрым», впрочем, об этом уже писалось.

Раз так, мы запросто сможем выставить иерархию этих фильмов от более приземлённого, обывательского и поверхностного, к менее, попросту взглянув на то, как там обращаются с соответствующим типажом, если таковой и правда возможно выделить, относятся к нему. В случае «Рыцаря», несмотря на определённые достоинства произведения, всё довольно плачевно: это откровенно отрицательный персонаж, противопоставленный благородному и праведному, который и является главным героем.

У «Клуба» всё много интереснее: тут речь идёт о стороне личности самого же героя, то, чем и кем он хотел бы быть, исчезает же она тогда, когда всё, что ему нужно и можно, он от неё усваивает, выбрасывается затем как отжившая своё; итак, здесь искомый типаж не дурен сам по себе, но есть то, к чему хотя бы отчасти следует стремиться. Наконец, в «Апельсине» искомый и вовсе без обиняков протагонист, тот, кому зритель, по задумке автора, должен сопереживать, что, впрочем, удаётся далеко не каждому.

Итак, мы немного видим сходства между этими тремя, кроме того, что они, согласно архаической, и, следовательно, поскольку она всегда консервативна, массовой морали, злы, а симпатию к ним большинство испытывает в силу, увы, лишь желания эпатировать, а также банального ресентимента.

⬅️ «Долония Александра», 2/5 ➡️

АПОФЕОЗ БЕЗГРАМОТНОСТИ: 25 ОШИБОК ВИДЕО «АРЗАМАСА» «ДРЕВНЯЯ ГРЕЦИЯ ЗА 18 МИНУТ»

В последние десятилетия становится всё больше т.н. «популяризации науки», явления, которое заявляет своей целью идеалы эпохи Просвещения, пытается (по крайней мере якобы) нивелировать разрыв между научными представлениями действительных специалистов и простых обывателей, в среде которых бытуют если и не откровенные заблуждения и дикие мифы, то как минимум отсталые взгляды, обрывки устаревших или изначально маргинальных теорий, нежизнеспособных за пределами породивших их идеологий (таких, как, например, марксизм).

Проблемой тут всегда было то, что под личиной «просвещения» нередко распространялось ещё худшее мракобесие, в силу иногда злонамеренности лектора, но чаще — его поверхностности и банального незнания. Решение ситуации казалось простым — нанять в «просветители» обладателей учёных степеней в вопросе не ниже кандидатской, ведь они-то точно не ошибутся, не так ведь? Или что?

Поступил так и некий «проект Arzamas», когда готовил видеоролик под названием «Древняя Греция за 18 минут», и тем только сильнее изумляет, когда встречаешь при просмотре всё тот же набор глупостей, который мог бы выдать законченный дилетант, никакого отношения не имеющий к академической науке, и легко опровергаемый чаще всего банальным обращением к первоисточникам (реже — знакомством с минимально актуальным/критическим взглядом по поводу тех или иных нюансов), а затем узнаёшь, что консультантом там выступил доктор исторических наук, и, более того, академик РАН, некто С.Г. Карпюк.

И дело не всегда (хотя и нередко) в банальном незнании им вопроса, — порой иначе как подрывной деятельностью, полноценной диверсией «популяризации» получившееся не объяснить, если сравнить то, что С.Г. вещает здесь, а также на «Постнауке» с его более ранними лекциями для студентов МГУ, в случае которых он нередко учил противоположному, куда более взвешенному, принятому академически и адекватному мнению.

Получившееся следует назвать «сборником заблуждений о Древней Греции», который, увы, оказался весьма популярным, на момент написания этих строк набрав свыше 8 млн. просмотров. При этом не раз доводилось слышать от специалистов в вопросе крайне невысокую оценку его, подобную и той, которую я сам изложил выше, однако в силу присущего, как правило, большинству их, равнодушия к тому, что там думают всякие массы, никто из них не спешил выступать с опровержениями, на которые, к тому же, требуется потратить немало сил и времени — признаюсь, и сам не ждал, что столько, написание нижеизложенного отняло куда больше оных, чем я планировал.

Меня, напротив, являющемуся известным исключением, кроме того, давно просили это сделать, и вот, наконец, готов результат, с которым вы можете ознакомиться по ссылке.

Последние два, однако, схожи ещё тем, что они тесно связаны с проблемами мужской самоидентификации в наши дни; но если Дерден является средством найти себя для героя, уже изуродованного одомашнивающим действием цивилизации, опять-таки, оказываясь в итоге всё же его противником, врагом, угрожающим самому существованию, то Алекс наш Делардж ничего подобного над собой сотворить не позволил, и лишён даже намёка на подчинение требованиям и нормам, прекрасен в своей обворожительной свободе и первобытной наготе нравов… по крайней мере, до поры до времени.

В отличие от прочих упомянутых, Алекс словно посетил нас, покинув сюжет глубоко древний, античный. Кое-кто воображает, что Кубрик в этом kino пытается показать нам некие «проблемы, имеющиеся в обществе», однако вовсе не подобное интересовало этого глубоко языческого режиссёра. Он разворачивает перед нами рассказ об эфебе, молодом юноше, проходящим становление по всем правилам, которые когда-то предъявлялись для получения аттестата зрелости.

Речь идёт о тех, кого компаративистика именует *kóryos: для этих индоевропейских молодёжных отрядов, ассоциировавших себя с волками-оборотнями, не существовало никаких запретов и устоев, но, напротив, они были буквально обязаны нарушать имеющиеся, в частности, указывает д.фил.н. М.Ф. Корецкая (2014), в их случае ожидалось «мародерство, сексуальное насилие» и всякое такое прочее, а проф.-клас. Р. Цебриан (2010) добавляет, что *kóryos в свободное время в основном «практиковал грабеж скота и женщин». Именно этому и посвящает своё время Алекс, чего не скрывает даже сам слоган исследуемого kino, который обещает зрителю the adventures of a young man whose principal interests are rape, ultraviolence and Beethoven, и не обманывает.

Так, в частности, ничуть не стесняется Алекс обращаться к сексуальному насилию, а ведь уж что-то, а это в наш век #metoo и подобного прочего точно спускать не принято; и тут уже совсем как-то неловко будет называть его героем, неправда ли? Однако же если вспомнить, что именно «Героем» Павсаний именовал того самого волка, точнее, оборотня, с которым столкнулась Красная шапочка, тоже замеченного в подобном, то, напротив, такое наименование будет весьма тонкой реконструкцией.

Напомню, что для представителя *kóryos, согласно д.ф.н. В.Ю. Михайлину, всякая «женщина, попавшая на маргинальную, охотничье-воинскую территорию без сопровождения родственников-мужчин … лишается всех и всяческих … оберегов и становится законной добычей».

Впрочем, не всегда помогают и сопровождающие, да и место пребывания: например, разрушение до основания со всеми вытекающими вроде как безопасных для дам городов было своеобразным know-how, если не прямой специальностью этих оборотней. То, что для других считалось культурным, безопасным пространством, для волчьих юношей могло запросто восприниматься иначе, что показывает и Алекс сотоварищи, не единожды врывающиеся на протяжении фильма в чужие дома.

Часто вспоминают, что хотя Алекс и совершает чудовищные вещи, он один во всем фильме человек творческого склада, большой любитель композиций Ludwig van'а. А ведь бог-окровитель волчьих юношей в Греции известен в первую очередь именно а это: то Аполлон, патрон вообще всяких искусств, но в особенности музыки. Аналоги эфебов в других культурах тоже ценили её, в частности, хорошо известно, как уважали скальдическую поэзию викинги, а в те времена она всегда сопровождалась музыкой при исполнении.

Также и в Ирландии, согласно ист.-компар. Б. Сержену (2003), местный *kóryos, именуемый фианной, при наборе в свои ряды требовал, кроме смелости и силы, также поэтических дарований. Упоминают о подобном и арх. Д. Энтони и Д. Браун (2019).

Характерно, что зовут Алекса в точности так, как одного любимца сребролукого бога, виновника Троянской войны Париса, прозванного Александром, впоследствии с помощью патрона сразившего самого Ахилла. В некоем хеттском договоре царь Алаксанду клянётся в том, что будет соблюдать договорённости богом Апалиуной, и это первое упоминание обоих имён: столь сильной и древней является их связь.

⬅️⬆️ «Долония Александра», 3/5 ➡️

Даже в мелочах Алекс подобен греческому эфебу, ещё не познавшему взросления: так, в его трости запрятан нож, который показывается только в крайних ситуациях, а ведь такой, пишет проф.-клас. А. Лома (2019), имелся у всякого проходящего инициацию юноши, исследователь даже выводит имя заглавного героя X песни Илиады, «Долонии», который как раз покрывает себе голову «кожею волка седого», от подобного оружия: «Греческое δόλων … происходит от δόλος … потайное оружие (кинжал либо стилет) … который использовался эфебами».

В те времена в подобном времяпровождении молодёжи не видели ничего дурного, напротив, его поощряли, по крайней мере, пока, сообщает проф. арх. и линг. Дж. Мэллори (2006), оно было направлено вовне. Так молодецкому задору давался выход, выпускался своеобразный пар: поскольку молодняк по природе своей склонна к бунтарству и борьбе с уствоями, а против общины так или иначе обитают потенциальные её противники, от перенаправления на оных деструктивного поведения юных обреталась двойная выгода.

Древние справедливо полагали, что серьёзным и правильным человек ещё успеет стать, когда достигнет зрелости, до той же поры следует в некотором роде представлять собой её противоположность: речь шла буквально о дихотомии, о нарочитом и радикальном противопоставлении, реверсивном поведении. В наши же дни подобное просто немыслимо, страстям юных не просто больше не потакают, но подавляют их довольно страстно, истребляют на корню, и ныне ребёнок с малых лет должен «вести себя прилично», стараться подражать взрослым.

Преследуются не только такие откровенно социально опасные наклонности, как у Алекса, но и вообще любая подвижность за пределами одобренной: как отмечает психол. Ф. Зимбардо (2015 [2017]), на Западе уже с первого класса школы (или даже ранее, известны случаи от 2 лет) могут начать пичкать мальчиков психотропными веществами навроде риталина (запрещённого, к слову, в РФ) просто затем, чтобы они были более послушны, как он пишет, «сидели смирно». Это, видимо, и есть те самые «проблемы», которые, как упоминалось, по мнению некоторых, Кубрик хотел показать.

Большее же своеволие, подобное описанному выше, которые, как отмечает д.ф.н. В.Ю. Михайлин (2006), когда-то квалифицировались как «„статусные“ стратегии», попросту необходимые для того, чтобы быть уважаемым как собой, так и другими, сейчас и вовсе «заказаны … по определению»: они, «связанные с самореализацией в „зоне судьбы“, с обретением высокого маргинального статуса „городским“ сообществом чаще всего не приветствуются … вплоть до прямого подавления … в порядке уголовного преследования», что с Алексом впоследствии и приключается.

Теперь он преступник, а ведь этим словом характеризуется, как писал Ницше, «сильный человек, которого сделали больным. Ему недостает джунглей, более свободной и опасной природы и формы бытия … Его добродетели преследуются обществом; его живейшие инстинкты, которые он приносит с собою, срастаются тотчас же с угнетающими аффектами, с подозрением, страхом, бесчестьем … [он] принужден делать втайне, с постоянным напряжением, осторожностью, хитростью … то, что он лучше всего может и больше всего любит … постоянно пожинает от своих инстинктов лишь опасность, преследование, роковые последствия … Таково наше общество, наше прирученное, посредственное, оскопленное общество, что в нем сын природы, пришедший к нам с гор или из морских авантюр, неизбежно вырождается в преступника».

Итак, Алекса сажают в тюрьму, место, в котором вроде как перевоспитывают, учат «больше так не делать», — однако уже Фуко (1999 [1975]) замечал, сколь беспощадно статистика указывает на не просто низкую, но отрицательную эффективность заключения в этом плане, плодящего только рецидивистов. То же проговаривается и в самом фильме: за 2 года заключения у Алекса не наблюдается и намёка на исправление.

⬅️⬆️ «Долония Александра», 4/5 ➡️

ПРОЛЕТАРСКОЕ ЧТИВО

Автор этих строк в своё время не единожды имел сомнительное счастье столкнуться с людьми определённого склада, так сказать, background'а, которым, помимо прочих одиозных качеств, было присуща также склонность довольно презрительно относиться к такому искусству, в особой частности литературе, которое, как они его характеризовали, не «за жизнь». Речь идёт не столько о тех, кого и в Риме, и в СССР именовали «пролетарий», с которыми всё, в принципе, ясно, и ожидать иного было бы странно, но скорее о некоем старшем поколении в целом, ему зачастую такое отношение присуще вне зависимости от социальной ситуации.

Такие полагают явление, известное как fiction, или художественный вымысел, баловством, детским увлечением, предпочитая ему истории о жизни рабочих и крестьян и тому подобное — «вот это да», говорят они, «вот это про нас», «вот так мы жили». Если же произведение не посвящено тому, как поднималась целина или оставался зеленеть от зависти сам квирит Стаханий, оно, на взгляд подобных, не заслуживает интереса.

Более всего тут достаётся, конечно, фэнтези, которое более всех «оторвано от реальности», сочиняет совсем уж выдуманные миры — на моей памяти кое-кто из числа вышеописанных как раз с особенной страстью ненавидел франшизу Star Wars не за что-то ещё, а как раз за это, ведь там сюжеты происходят буквально в иной Галактике, это совсем не «за жизнь».

А что же древние говорят на этот счёт? Разве они не согласились бы с таким рассуждением? И разве древнейший, ещё греческий принцип μίμησις не требует от искусства как раз соотноситься и всячески подражать реальности?

Что же, такой принцип есть, но он всё-таки несколько об ином, а подобное пролетарское чтиво в действительности как раз ни в коей мере не относится к искусству, к тому, что уже возможно называть литературой, но находится на уровне, который предшествовал её созданию. Он был известен уже на Древнем Востоке, в частности, в Вавилоне и Египте, и тем ограничивался, и только греки, согласно д.ф.н. С.С. Аверинцеву (1981), «спасли слово», «изъяв его из житейского … обихода … положив … начало литературе». «В этом смысле», пишет он, «ближневосточная литература может быть названа» чем угодно, «только не „литературой“».

Таким образом, в СССР мы наблюдаем откат к древневосточному уровню, реазиатизацию. Подробнее обо всём этом читайте в свежем посте «Эллинистики» (на Бусти, бесплатно).

Как отмечал тот же Фуко, технология уже давно верная помощница пенитенциарных учреждений. Протягивает она руку и в случае Алекса, когда превращает его в тот самый «Заводной апельсин»: и вот уже Алекс подвергается особенно гротескной форме brainwashing'а. Ведь, согласно Фуко, ныне «система исполнения наказания в самых строгих ее формах уже не обращена на тело», теперь «искупление … должно быть заменено наказанием, действующим … на сердце, мысли, волю, наклонности», или, словами Г. де Мабли (1789), которого он приводит, оно «должно поражать скорее душу, чем тело». Это и происходит с Алексом, которого, так сказать, «программируют», отключая целые пласты его личности.

Опять же, всё по Ницше, предупреждавшему, что «нравственные чудища старых времен сходятся в том, что „если глаз твой соблазняет тебя, вырви его“», а общество «устраивает против страсти во всех смыслах резню: её практика, её „лечение“ есть кастрация. Она никогда не спрашивает: „как одухотворить, украсить, обожествить вожделение?“», но «во все времена ставила дисциплинирующий акцент на искоренении».

Кастрация — термин донельзя удачный для обозначения того, что происходит с героем, в котором, кроме склонности к насилию, также истребляют и сексуальность, и влечение к женщине для него теперь тоже невозможно, а заодно, походя, прививают и отвращение к музыке, совершая совсем уж законченное оскопление.

Нельзя не заметить, какую неизбывную радость доставляет эта процедура и вообще наказание как явление всем т.н. представителям закона и правопорядка в этом kino: для описания подобного отношения выдуман ёмкий термин self-righteous. Для них, собственно, это лишь ширма для того, чтобы предаваться первобытному садизму, в котором отнюдь не уступят Алексу, они лишь менее искренни, прямодушны в его проявлении, вынуждены искать социально приемлемые проявления. Менее всего удивительно, что в рядах полицейских затем обнаруживаются бывшие соратники Алекса по банде.

Собственно, между волчьими юношами и теми из них, кто был завербован государством себе на службу, всегда существовали понятные трения. Как пишет Михайлин, «на совершенно „собачий“ манер организована и система выражения ненависти к главному противнику — правоохранительным органам», где «самый устойчивый пейоративный термин — лягавые», а также «волки́, но волки́ позорные».

Как он добавляет, «тот же „стайный“ принцип четко виден в системе отношений между „черной мастью“ и ворами … пошедшими на разного рода сотрудничество с властью, да и в самом наименовании последних: суки». Итак, переход из одной «стаи» в другую происходит запросто, хотя и подлежит проклятию.

Впрочем, в книжной версии в итоге с Алексом приключается нечто ещё и похуже — к нему там как бы приходит осознание, что он-таки жил неправильно, и что пора переставать так себя вести, наконец, принимая навязываемые ему с самого начала правила игры, обращаясь-таки в обывателя.

На взгляд Кубрика, однако, подобная концовка противоречила бы всей идее произведения, и потому он предпочитает ей иной финал, такой, где герой не изменяет себе, но вновь возвращается на путь волка, и он явно всё ещё только в начале своего пути, ему предстоит ещё немало приключений. Этот Алекс предпочитает предлагаемому ему «исцелению» совсем иное: выяснив под конец, что он снова волен быть самим собой, преодолел промывание, он заключает: I was cured allright!

⬅️⬆️ «Долония Александра», 5/5