Согласно Плутарху, «про­тив Аспа­сии был воз­буж­ден судеб­ный про­цесс по обви­не­нию в нече­стии. Обви­ни­те­лем ее высту­пил коми­че­ский поэт Гер­мипп, кото­рый обви­нял ее еще и в том, что к ней ходят сво­бод­ные жен­щи­ны, кото­рых она при­ни­ма­ет для Перик­ла … Перикл вымо­лил ей поща­ду, очень мно­го слез про­лив за нее во вре­мя раз­би­ра­тель­ства дела, как гово­рит Эсхин, и упро­сив судей».

Афиней также упоминает, как «сократик Антисфен пишет, что … Перикл … защищая ее [Аспасию] на суде от обвинения в нечестии … пролил больше слез, чем тогда, когда опасность угрожала его собственной жизни и имуществу».

Судя по всему, Плутарх сочинил уголовное дело на основании выпадов этого самого комика Гермиппа, приняв его буфф за настоящее обвинение… это всё напоминает, пожалуй, как в некоем мультфильме про супергероев инопланетян отпугнули, показав им фильмы с научной фантастикой — поскольку в их культуре ничего такого не имелось, они вообразили увиденное документальной киносъёмкой, и побоялись завоёвывать планету, где столько чуднóго. Вот и во времена Плутарха уже не существовало жанра, способного сочинить такого, чего вовсе никогда не бывало.

Таким образом, Гермипп этот и правда был обвинителем, но только таким, который сочинял памфлеты, а не выступал в суде. Характерно, что сам же Плутарх пишет в другом месте, что комикам не следует доверять, ибо они лживы, «впрочем, разве можно удивляться тем, кто избрал своей профессией зубоскальство, кто считает долгом приносить жертвы завистливой толпе, точно какому злому демону, злословием над выдающимися людьми»; из-за всего этого, указывает он «трудно путём исследования найти истину», которая искажается, «с одной стороны, из зависти и недоброжелательства, с другой — из угодливости и лести».

Другим источником Плутарха является некий Эсхин Сократик, и на нём же основывается, по-видимому, Афиней. Этот Эсхин, согласно Уолласу, очень любил сочинять истории, в которых люди бросаются в слёзы, а кроме того был заинтересован в выдумке исторических параллелей с тем, что случилось с его учителем, явно жаждал выставить афинскую демократию враждебной для всякого ума; похоже, что у последователей Сократа развился комплекс неполноценности на фоне того, что, забегая вперёд, учитель Платона был единственным, кто оказался осуждён по такому обвинению, и, ergo, не в Афинах была проблема, а в нём самом. А вот если обнаружить тенденцию, тогда, конечно же, всё становится иначе: затем они и выискивали её изо всех сил.

В конечном итоге, отмечает Уоллас, «это все наши источники, касающиеся обвинения Аспасии в нечестии, после изучения которых … нам следует отвергнуть случай как чистую фантазию».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 9/18 ➡️⤴️

Из-за своего особого эстетизма случай с обвинением гетеры Фрины, быть может, даже более знаменит, чем сократов. О нём нам тоже впервые известно из комедии, это «Женщины Эфеса» некоего Посидиппа (III в.), которого цитирует Афиней, и описанная им сцена, по Филонику, очень навряд ли в действительности могла бы происходить в стенах афинского суда: «Никто не мог сравниться с Фриною из нас, гетер … она казалась пагубою гражданам, и приговор грозил ей казней смертною, но, обойдя весь суд и тронув каждого, она, рыдая, вымолила жизнь себе».

Подобные регулярные упоминания о том, что рыдания и т.п. якобы помогали добиться оправдания, заставили многих исследователей невысоко оценивать афинский уголовный процесс, однако в действительности все такие сведения датируются невероятно поздно, тогда как современники, например, Платон в «Апологии», описывают крайне серьёзное действо.

Впрочем, знаменитее иной отрывок из Афинея: «Эвфий привлек ее к суду по уголовному обвинению, но суд ее оправдал … защищал Гиперид; так как речь его не имела успеха, и судьи явно склонялись к осуждению, то он, выведя Фрину на видное место, разодрал на ней хитон и обнажил ее грудь, и этим зрелищем придал такую ораторскую силу своим заключительным стенаниям, что судьи ощутили суеверный страх перед этой жрицей и служительницей Афродиты, и поддавшись состраданию, не обрекли ее на казнь».

О том же пишет Псевдо-Плутарх: «Гиперид … был обвинен в безбожии вместе с некой Фриной, еще одной гетерой … говорят, что, когда уже готовились огласить приговор, он вывел ее перед судом, снял с нее одежды, и показал обнаженные груди, которые были столь белы, что ради ее красоты судьи оправдали ее».

Многими случай воображается хрестоматийным проявлением греческого идеала καλοκαγαθία, который часто понимается как склонность древних полагать, что прекрасный человек внешне не может быть дурным внутри. Впрочем, даже если брать эту историю на веру, как раз никакой калокагатии тут и нет, ведь Фрину по сюжету осудили за то, что она, будучи гетерой, позировала для скульптуры богини любви, что есть кощунство; когда же её раздели, судьи увидели, что она вполне достойна в плане красоты того, чтобы быть моделью для самой Афродиты.

Это всё, однако, не существенно, поскольку никакого срывания одежд и проч., по-видимому, попросту не происходило, а тот, кто выдумал эпизод, не понял греческой идиомы, имеющейся и в русском, «рвать на себе одежды», означающей выражение отчаяния или скорби. I.e., интерпретатор, превративший расхожее выражение в будто бы реально случившееся событий, был совсем дураком, малообразованной деревенщиной, неспособной понять иносказание, которое принял за чистую монету.

(Подобных знавал и я сам, не понявших, что «Прошу прощения?» означало вовсе не извинения, а вопрос, не ошибся ли вопрошаемый, не перепутал ли он чего, выступая против вашего покорного слуги, а также скрытую угрозу в случае, если он не отступится.)

Сочинения обоих, и Афинея, и Псевдо-Плутарха, наполнены слухами, скандалами и анекдотами, и потому вызывают мало доверия, а эту историю оба, как признаются, обнаружили в сочинении Гермиппа, который любил сочинять истории в квази-историческом сеттинге, i.e., был подобен, вероятно, Александру Дюма или Вальтеру Скотту.

Из действительно существовавших документов можно отметить лишь речь «В защиту Фрины» Гиперида, однако она, вполне возможно, пишет Филоник, была написана не для суда, но тренировки, что случалось нередко. Она, похоже, и вдохновила Гермиппа сочинить его роман, который он и не пытался выдать за историчный.

По Филонику в итоге выходит, что «даже если суд над Фриной и имел место … включал ли он в себя обвинение в неверии, мы не знаем … крайне необычные его обстоятельства следует воспринимать исключительно как анекдот». «Если некоторые уголовные дела целиком сочинены поздними биографами, другие действительно проходили, однако все их обстоятельства оказались забыты, и их пришлось выдумывать с нуля».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 10/18 ➡️⤴️

«Про­та­гор из Абде­ры … в своё время величайший из софистов», пишет Цицерон, «за то, что в начале своей книги он поместил такие слова: „О богах — есть они или их нет — не имею ничего сказать“ … по постановлению афинян был изгнан не только из города, но и из страны, а книги его были публично сожжены»; «я так думаю, что это заставило многих более осторожно высказывать такие мнения, поскольку даже сомнение не смогло избежать кары», добавляет он.

О том же сообщается у Диогена Л.: «[Одно] сочинение он начинает следующим образом: „О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, — и вопрос темен, и людская жизнь коротка“. За такое начало афиняне изгнали его из города, а книги его сожгли на площади, через глашатая отобрав их у всех, кто имел». Флавий также упоминает, что «Протагор, если бы вовремя не бежал, был бы схвачен и казнен, потому что осмелился написать о богах нечто несогласное с общепринятым у афинян мнением». У Плутарха упоминается, что в связи с тем, что он занимался исследованием небес, «Протагор был изгнан».

Повторяет историю и Секст Эмпирик, у которого Протагор писал «определенно: „Я не могу сказать о богах, существуют ли они и каковы они. Многое препятствует мне [в этом]“. Когда афиняне по этой причине присудили его к смерти, он бежал и умер, утонув в море. Об этой истории вспоминает Тимон Флиунтский … рассказывая … „Хотели предать огню его книги“».

Тимон этот, как можно заметить, говорит лишь только о том, что афиняне желали сжечь сочинения Протагора, а не то, что они сделали это, и, кроме того, он печально известен, отмечает Уоллас, своей склонностью собирать скандалы и сплетни, а не достоверную информацию. Далее, перипатетик Аристоксен сообщает, что не всякий афинянин хотел этого, но конкретный Платон, мечтавший сжечь всё, что было написано, но только не Протагором, а Демокритом. Вот так примерно и раздуваются сплетни по принципу испорченного телефона: мысль, которую, скорее всего, достоверно передал Аристоксен, была преувеличена Тимоном, и, затем, бессовестно искажена поздними авторами.

Что касается временного разрыва, то тут не так всё плохо, как в случае с Продиком, и с момента смерти Протагора до первого упоминания его осуждения Цицероном (I в. до н.э.) проходит «всего» 400 лет. В то же время современники Протагора ничего такого не знают, у Платона о суде над ним нет ни слова, но вместо этого говорится, что «Протагор [смог] больше сорока лет незаметно для всей Эллады портить тех, кто с ним имел дело … умер он, по-моему, лет семидесяти и лет сорок занимался своим искусством. И все это время не покидала его добрая слава, которая живет и по сей день». Да и сам он в диалоге своего имени сообщает такое: «Хоть я и признаю себя софистом, ничего ужасного со мной не случилось. А занимаюсь я этим делом уже много лет, да и всех-то моих лет уже очень много: нет ни одного из вас, кому я по возрасту не годился бы в отцы».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 11/18 ➡️⤴️

Согласно Лаэрцию, обвинителем Протагора, если такой правда был, явился некий «Пифодор, сын Полизела, один из Четырехсот правителей», который позднее, по Ксенофонту, стал архонтом при Тридцати тиранах, i.e., то был закоренелый олигарх, тогда как сам Протагор был противоположных взглядов, симпатизировал демократии: у Платона он утверждает естественным для «каждого подавать свой голос, потому что политическая добродетель должна быть достоянием всех».

Кроме того, он, согласно Гераклиду, написал конституцию для общегреческой колонии Фурии, а также был советником Перикла, который, как пишет Плутарх, «по сло­вам Ксан­тип­па, потра­тил целый день, рас­суж­дая с Про­та­го­ром». Таким образом, если какое-то дело против него и имелось, в чём уверенности быть не может, у него, очевидно, была политическая подоплёка, то была борьба партий.

В общем, пишет Филоник, «после изучения свидетельств Поздней Античности и сравнения их с практически современными ему, мы вынуждены заключить … что суд над Протагором и все его обстоятельства крайне сомнительны, очень поздние, почти исключительно анекдотичные, и глубоко противоречащие друг другу».

Что касается сожжения книг, то эта печальная практика, широко практиковавшаяся как новоевропейской инквизицией, так многими прочими азиатскими деспотиями, вовсе не была известна в Афинах, неизвестно ни одного такого случая. Впрочем, этого нельзя сказать о Риме, где, собственно, и приписали то же грекам, спроецировали на тех собственные обычаи: Цицерон, судя по всему, и был тем, кто выдумал, будто афиняне предали книги Протагора сожжению.

Это и неудивительно, ведь даже во времена их республики римляне и близко не напоминали афинян в том, что касается свободы слова и мысли, в частности, отмечает Филоник, «не существовало римского эквивалента греческой паррэсии». Как уже отмечалось, у греков лишь простые граждане обладали всей полнотой свободы, чиновники же ограничивались, тогда как в Риме, как и в любом ином «нормальном», i.e. азиатском обществе, всё было наоборот, и «римские политики полагали, что они одни должны иметь право говорить свободно, ведь и политические дебаты осуществлялись в сенате, не в народном собрании».

Если бы сожжение книг действительно произошло, об этом бы упоминали не только римляне спустя 4 века, но и современники софиста, у того же Платона есть немало для этого возможностей, однако он ничего такого не пишет, а ведь он якобы и был тем, кто стремился к сожжению книг авторов, к которым чувствовал враждебность. Он же в «Апологии» упоминает «книги Анаксагора», повсюду продающиеся свободно, а ведь и Анаксагор будто бы был осуждён за его взгляды, которые были изложены как раз-таки в этих книгах — а будь так, они бы первые пошли на растопку, чего, однако, Платон не сообщает.

Согласно современному консенсусу, авторы римской эпохи попросту перенесли на афинян нравы, которые наблюдали в своё время, вообразив, что и раньше было так: согласно Филонику, сейчас убедительно доказано, что уничтожение без следа «было римским, а не греческим способом бороться с лицами и группами, которые угрожали социальному порядку».

Так, по сообщению Тацита, в 25 г. н.э. «привлекается к судебной ответственности Кремуций Корд … за то, что в выпущенных им в свет анналах он похвалил Брута и назвал Кассия последним римлянином». В итоге, пишет Тацит, «сенаторы обязали эдилов сжечь его сочинения», однако перед тем Корд, объясняясь, справедливо упоминает, что вот у греков «была безнаказанной не только свобода, но и разнузданность в выражениях, и если кто возмущался ими, то за слова мстил словами», и не более того; теперь же родилась цензура.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 12/18 ➡️⤴️

Журн. и филол. И. Стоун (1998) отмечает, что «регулярные изгнания из Рима философов и других греческих деятелей хорошо известны, и было вполне естественным для авторов того времени предполагать, что и древние афиняне были тем же образом подозрительны и нетерпимы». Это ещё более верно для Иосифа Флавия, эллинизированного иудея, народ которого совсем уж не отличался терпимостью в каком-либо виде.

Кроме того, Лаэрций, упоминая глашатаев, которые якобы отобрали у людей книги, по-видимому, самым безбожным образом путает обязанности афинских кериков и таковые у имперских магистратов его времени, воображая, что они были в целом сходны, а это не так; в общем, отъёмом у населения «запрещённой литературы» в Афинах попросту некому было заниматься, ведь это, как стоит напомнить, было глубоко свободное общество. Таким образом, по Филонику, «для классической Греции у нас нет никаких свидетельств уничтожения чьих-либо письменных трудов».

С другой стороны, в III в., когда Тимон и сочинил, что афиняне якобы раздумывали о том, чтобы сжечь книги Протагора, похоже, что эта идея уже не была настолько чужеродной для древних, иначе он и не стал бы ничего такого выдумывать. Также и Цицерон вовсе не был свидетелем сжигания книг в Риме, эта практика появилась там уже после него: как сообщает Сенека, первый такой случай произошёл лишь в 8 г. н.э. Так что, быть может, сожжение книг появилось всё-таки в Греции, просто сильно позднее классики, в пользу чего, отмечает Уоллас, есть и пара смутных свидетельств.

В классику же, пишет Уоллас, от уничтожения книг всё равно не было никакого толку, это нимало не помогло бы с борьбе с философским учением, ведь оное развивалось в основном устно, орально, и «многие философы V в. не написали буквально ни строчки, включая … Сократа», а «в сценах, изображаемых диалогами Платона, мы видим толпу, окружающую философов, чтобы послушать, что они скажут».

Исключениями, которые всё-таки прибегали к письменному выражению своих мыслей, были те, кто не мог выступить лично, изгнанники, например, Фукидид, или же те, кто боялся, что слушатели могут прибегнуть к рукоприкладству, услышав высказанные мысли, как в случае Старого Олигарха. Таким образом, «в ситуации оральной культуры уничтожение книг ещё живущего философа не имело бы никаких последствий», подытоживает Уоллас.

Сам Платон презирал письменное творчество, и писал: «Кто думает, что он оставит после себя искусство, в письменах выраженное, а также кто усвоит себе ту мысль, будто из букв он получит для себя нечто ясное и надежное, тот большой простофиля». Также и Аристотель, исключая «Афинскую политию», ничего не писал, но только читал лекции, которые лишь впоследствии были преданы бумаге его учениками.

Только к концу века философская культура стала литературной, во многом благодаря росту социального отчуждения вследствие политических проблем. Уже ученик Аристотеля, Аристоксен, к примеру, написал 453 книги. Только с этого момента и появляется какой-либо смысл в библиокластии, книгоборчестве.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 13/18 ➡️⤴️

Случай Анаксагора почти столь же известен, что и сократов, или, по крайней мере, куда более, чем все остальные: пожалуй, можно сойтись на том, что если какой-то ещё и знаком публике, то это он, если не считать, конечно, Фрину.

Согласно Диогену Л., «Сотион … утверждает, что обвинял его [Анаксагора] Клеон … в нечестии — за то, что он называл солнце глыбой, огненной насквозь, — но так как защитником у него был ученик его Перикл, то наказан он был пеней в пять талантов и изгнанием. Сатир … говорит, что к суду его привлек Фукидид, противник Перикла, и не только за нечестие, но и за персидскую измену, а осужден он был заочно и на смерть … Гермипп … рассказывает, что в ожидании казни его бросили в тюрьму … [Когда же Перикл заступился,] его отпустили, но он не вынес такой обиды и сам лишил себя жизни. Иероним … пишет, что Перикл привел его в суд таким обессиленным и исхудалым от болезни, что его оправдали более из жалости».

У Плутарха же говорится следующее: «Пер­вым, кто создал чрез­вы­чай­но ясное и сме­лое уче­ние о луне, об ее сия­нии и затме­ни­ях, был Ана­к­са­гор … В те вре­ме­на не тер­пе­ли есте­ство­ис­пы­та­те­лей и люби­те­лей потол­ко­вать о делах заоб­лач­ных … В них виде­ли людей, кото­рые уни­жа­ют боже­ст­вен­ное нача­ло, сво­дят его к сле­пым нера­зум­ным при­чи­нам, к неизъ­яс­ни­мым силам, к неиз­беж­ной после­до­ва­тель­но­сти собы­тий … Ана­к­са­го­ра Пери­к­лу едва уда­лось осво­бо­дить из тем­ни­цы».

Иосиф Флавий сообщает сходное: «Что же касается афинян … [то] всякого, кто произнес о богах вопреки законам хотя бы слово, они наказывали беспощадно … Анаксагор из Клазомен … утверждал, что солнце само по себе есть раскаленная глыба; однако афиняне считали солнце богом, и уже приговорили было Анаксагора к смерти, если бы не всего лишь несколько камушков».

Диодор Сицилийский пишет, что враги Перикла, кроме прочего, «ложно обвинили софиста (sic!) Анаксагора, который был учителем Перикла, в неверии в богов», после чего удивляет читателя неожиданным заявлением: «Перикл … пришёл к выводу, что ему будет выгодно втянуть государство в состояние великой войны, рассчитывая, что город, оказавшись в нужде перед способностями и умениями Перикла, забудет об обвинениях в его адрес», и то же пишет Плутарх, согласно которому Перикл, «опа­са­ясь суда, раздул мед­лен­но тлев­шее пла­мя вой­ны в надеж­де, что обви­не­ния рас­се­ют­ся и зависть сми­рит­ся, когда граж­дане во вре­мя вели­ких собы­тий и опас­но­стей вве­рят оте­че­ство ему одно­му как чело­ве­ку ува­жае­мо­му и авторитетному».

Таким образом, выходит, что уж тут-то точно афиняне подвергли преследованиям человека за его научные изыскания, которые противоречили их религиозным верованиям, подобно тому, как это потом вышло с Дж. Бруно и Г. Галилеем. Перед нами — настоящий процесс инквизиции, и тут уж не получится отвертеться от обвинений классической Греции в том, что не так уж она и отлична была от новоевропейских мракобесов. Или что? Впрочем, что это мы. Зная г-на Боборыкина, не вызывает сомнений, что он и тут выкрутится, неправда ли?

Что касается Лаэрция, то он и не пытается из противоречивых версий слепить последовательную картину событий, не пробует он и выбрать наиболее ему понравившийся вариант. Все авторы, на которых он ссылается, были вовсе не современниками события, но авторами III в., а двое из них, Сатир и Гермипп, кроме того, печально известны тем, что использовали комедии как исторические источники.

Впрочем, первым, кто сказал о суде, был Диодор опять-таки ок. 400 лет спустя, а пришёл он к своим неожиданным выводам, основываясь на… отрывках из комедий Аристофана «Мир»: «Перикл … чтобы самому не плакать, в город … метнул пожар … раздул войну такую, что у эллинов из глаз полились от дыма слезы» и «Ахарняне»: «Мегарцы … похитили двух девок у Аспасии и тут война всегреческая вспыхнула, три потаскушки были ей причиною».

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 14/18 ➡️⤴️

Это не должно удивлять: как пишет Филоник, «не является секретом, что биографы эпохи эллинизма и более поздние черпали сведения из комедий весьма охотно и даже несдержанно», и относится это, по-видимому, и к авторам, мнения которых приводит Диоген Л.

Всё потому, что во времена Диодора свободы слова, подобной той, что была в классических Афинах, уже не существовало, и он попросту не понимал, насколько сатира комедиографов могла расходиться с действительности, — это-то и привело его к громкому и глубоко абсурдному выводу, что Пелопоннесскую войну Перикл будто бы начал, чтобы отвлечь своих политических противников от своих сексуальных похождений.

(Не нужно думать, к слову, что в наши дни стало сильно лучше: тут вспоминается советский учебник истории для 5 класса Коровкина, где автор аргументирует жестокость античного рабства отрывком из «Лягушек» того же Аристофана, подло обрезав, впрочем, юмористический момент.)

Опять же, со времени Анаксимандра до Диодора прошло ок. 400 лет, в то же время почти современный Анаксагору Платон опять же о таком ничего не упоминает, вместо этого в «Апологии» его Сократ, когда слышит обвинения в том, «что он утверждает, что солнце — камень, луна — земля», отвечает: «Не думаешь ли ты, друг мой Мелет, что обвиняешь Анаксагора? … книги Анаксагора Клазоменского кишат подобными рассуждениями … Молодые же люди будто бы узнают от меня то, что можно иной раз узнать, заплатив за это не больше драхмы».

То есть мы видим, что Сократ так возмущён предъявленными ему обвинениями, что требует тогда осудить и Анаксагора — ему, ergo, неизвестно о том, что Анаксагора и так осудили, Сократ ссылается на его книги, вместо того, чтобы в этот удачный момент упомянуть об уголовном деле, донельзя напоминавшим бы его собственное. Однако это, похоже, очередной поздний дубль суда над Сократом. В «Федоне», рассуждая об учении Анаксагора, Сократ и не думает упомянуть о его судьбе, чего стоило ожидать от Платона, будь она столь же трагичной.

Тут ещё надо заметить, что софисты вовсе не начали опасаться посещать Афины после всех этих якобы произошедших гонений, и продолжали это делать, а встречали их неизменно с большой помпой, так, приезд Горгия в 427 г. вызвал невероятный восторг. Вот и современный Диодору Цицерон, который составил биографию Анаксагора, ни слова не говорит там об осуждении философа, часто упоминает он и Перикла, но подобные диодоровым характерные подробности насчёт обвинений в его адрес ему неизвестны.

Плутарху тем менее причин доверять, что он, скажем, утверждает насчёт Анаксагора, будто «сочи­не­ние его … счи­та­лось не под­ле­жа­щим оглас­ке и лишь тай­но, с осто­рож­но­стью пере­да­ва­лось из рук в руки отдель­ны­ми лица­ми», при том, что согласно современной философу «Апологии» они продавались буквально в каждой книжной лавке.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 15/18 ➡️⤴️

Согласно Плутарху, Анаксагор был осуждён по декрету-псифизме (ψήϕισμα) некоего Диопифа, который «внес пред­ло­же­ние о том, чтобы люди, не веру­ю­щие в богов или рас­про­стра­ня­ю­щие уче­ния о небес­ных явле­ни­ях (τὰ μετάρσια), были при­вле­кае­мы к суду (εἰσαγγελία) как государ­ст­вен­ные пре­ступ­ни­ки».

В кои-то веки перед нами настоящий юридический документ, впрочем, его историчность оставляет желать лучшего, а точнее, она невероятно сомнительна, а сам он, скорее всего, представляет собой позднюю подделку. Так, небесные явления в V в. ещё не называли μετάρσιος, как сделано в декрете, так их стали именовать лишь потом: типичная ошибка при фабрикации. Далее, Анаксагор покинул Афины ок. 450 г., псифизма же, по Плутарху, выпущена на 20 лет позднее, в 430-ых. Наконец, не считая этого случая, она ни разу не упоминается, несмотря на то, что известно немало ситуаций, в которых её применение было бы уместным.

Короче говоря, обвинение в адрес Анаксагора столь же сомнительно, сколь и все прочие, которые мы уже разобрали, и, скорее всего, никакого суда над ним не было вовсе.

Плутарх трижды в разных книгах упоминает об остракизме, которому был подвергнут Дамон, философ, рассуждавший о музыке. У него вроде как выходит, что немытая толпа осудила этого мудреца за его выдающиеся личностные качества, в частности, ум; так, он пишет: «Дамон, учи­тель Перик­ла, отпра­вил­ся в изгна­ние за то, что казал­ся сограж­да­нам черес­чур разум­ным»; «Народ … все­гда с подо­зре­ни­ем и стра­хом отно­сит­ся к их уму, ста­ра­ет­ся уни­зить их сла­ву и гор­дость, что про­яви­лось и в осуж­де­нии Перик­ла, и в изгна­нии Дамо­на». Кроме того, археологией найдено два черепка-остракона (ὄστρακον) с именем Дамона.

Какого же рода ум у учителя музыки, которым, по Плутарху, «у Перик­ла был … Дамон» смутил народ афинский? Третий текст Плутарха отвечает на этот вопрос: «Дамон … был, по-види­мо­му, заме­ча­тель­ным софи­стом, но музы­кой поль­зо­вал­ся лишь как пред­ло­гом, чтобы скры­вать от наро­да свои спо­соб­но­сти … был при Перик­ле учи­те­лем и руко­во­ди­те­лем в государ­ст­вен­ных делах … Одна­ко от наро­да не оста­лось тай­ной, что Дамо­ну лира слу­жит лишь при­кры­ти­ем: как чело­век, меч­таю­щий о круп­ных пере­во­ротах и сто­рон­ник тира­нии (μεγαλοπράγμων καὶ φιλοτύραννος), он был изгнан посред­ст­вом ост­ра­киз­ма».

Таким образом, тут речь вовсе не идёт о каком-то гонении на интеллектуалов или тем более о судах за неверие, но о политическом процессе, как и в случае с Протагором, причём и он, и Дамон были связанны именно с Периклом. Идущая от Диодора традиция утверждает, что на друзей Перикла шла атака постольку, поскольку на самое него недруги напасть не смели. Мы, однако, видим здесь иное, пишет Уоллас, совсем даже обратное: «в известном смысле афиняне остракировали Дамона, чтобы спасти от него Перикла».

Это оказывается уже не первым делом, где суд, похоже, всё-таки состоялся, но был, вероятнее всего, стопроцентно политическим, так что ни о какой охоте на ведьм, о предполагаемом античном мракобесии речь не идёт в любом случае.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 16/18 ➡️⤴️

Согласно Диодору, «враги Перикла убедили народ арестовать Фидия и выдвинуть в адрес самого Перикла обвинение в краже храмовой собственности»; основывается он опять же на отрывке из «Мира» Аристофана, где у того есть строка: «Начал Фидий злополучный, первый он нанес удар».

Двумя веками спустя Плутарх писал, что «над Фиди­ем тяго­те­ла зависть к сла­ве его про­из­веде­ний, осо­бен­но за то, что, выре­зая на щите сра­же­ние с ама­зон­ка­ми, он изо­бра­зил и себя само­го … точ­но так же он поме­стил тут и … Перик­ла … [за это] Фидий был отведен в тюрь­му и там умер от болез­ни … [или же] от яда».

Как и в других таких случаях, современники молчат насчёт обвинения Фидия, в частности, Платон несколько раз упоминает его, но не суд над ним. Однако Аристофанова ремарка явно на чём-то строится, к чему-то, понятному его аудитории, она отсылает. Возможно, в чём-то Фидия всё-таки обвинили, однако он вовсе не умер в Афинах, ведь, по Павсанию (II в. н.э.), скульптор закончил свои дни в Элиде, где свои последние годы посвятил работе над статуей Зевса; историк упоминает живших там в его время «потомков Фидия». Это, впрочем, всё, что тут можно сказать.

Если кто и был осуждён вне всякого сомнения, то это был Сократ, на этот счёт современная философу традиция высказывается весьма исчерпывающе, но, впрочем, мучеником и страдальцем, безвинно пострадавшим за правду, по Филонику, его, похоже, изобразили ученики.

«Апология Сократа», конечно, выставляет всё так, как будто мировая правда пострадала от козней сил зла, однако, указывает Филоник, это произведение вовсе не является надёжным документированием уголовного следствия над Сократом, и должно восприниматься лишь как литературное произведение; «Следует спрашивать себя не „правдиво ли Платон описал произошедшее“, но „насколько много он выдумал“», i.e. присочинил он без сомнения, и немало, и вставлял он не крупицы лжи, но таковые правды. «Не приходится сомневаться, что диалог этот написан для того, чтобы показать, как „дурной демос“ покарал „хорошего философа“». И это при том, что из той же «Апологии» следует, что Сократа осудили с минимальным перевесом голосов, чуть-чуть ему их не хватило для оправдания.

Согласно этой книге, обвинение заключалось в том, что Сократ «раз­вра­ща­ет моло­дых людей и богов, кото­рых при­зна­ет город, не при­зна­ет, а при­зна­ет дру­гие, новые боже­ст­вен­ные зна­ме­ния» Ага! Попались? Тут-то дело явно было религиозным, и доказать обратное, как ни крути, не получится! Правильно?..

Да уж-да: приходилось, к слову, даже встречать людей, которые полагали, будто Сократа в Афинах осудили некие «церковники», очевидно, воображая, что и тогда существовала некая инквизиция, подобная новоевропейской. Однако ничего схожего тут нет, ведь обвинения в неверии в Афинах разбирал гражданский суд, а подверг наказанию он вовсе не тысячи, а лишь несколько человек за почти два века существования государства, причём и в их случае религия при дальнейшем анатомировании оказывается лишь поводом.

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 17/18 ➡️⤴️

Преувеличивать там религиозный компонент, согласно Уолласу, не стоит, а расхожее мнение, «будто бы рядовые афиняне были донельзя суеверны, пребывали в страхе перед возможным божественным наказанием, не имеет ничего общего с действительностью … это миф, обязанный своим появлением анг. иссл. Э. Доддсу, под влиянием которого чрезмерно много внимания стало уделяться проявлениям „примитивного“ и „первобытного“ у греков, в особенности среди простолюдинов». Надо сказать, англичане вообще любили сочинять концепции, по которым выходило, что обыватели слабо отличаются от зверей, в том же замечен был и Э. Тейлор. Однако в Афинах, похоже, было всё-таки не так.

Объективной, в отличие от сочинений Платона и Ксенофонта, может считаться речь Эсхина, где тот говорит: «Когда-то, афиняне, вы казнили софиста Сократа за то, что он оказался наставником Крития, одного из Тридцати, ниспровергнувших демократию». Оратор, таким образом, не сомневается, что обвинение Сократа никакого отношения к религии не имеет. Вот и согласно «Апологии» главный обвинитель философа, Анит, был, напротив, сторонником демократии.

Довер полагает, что Сократа хотели предать суду именно за то, что он обучал Крития и Алкивиада, но этому мешала амнистия 403 г., поэтому обвинителям пришлось искать преступное в том, что делал после этого года. Оттого и таким натянутым выглядит обвинение: впрочем, все всё понимали.

Водилась, к слову, за учителем Платона и иная вина, в частности, баловался он ксенопатриотизмом, занимался тем, что сейчас некоторые называют «ахеджаковщиной», то есть в условиях непростого, почти военного времени активно и страстно симпатизировал противнику своей страны, Спарте, желая родине всяческих неуспехов, принижал её и желал дорасти до уровня врага. Сейчас такого можно наблюдать немало, причём все такие укролибералы свободно разгуливают и тут, и там полностью свободно, — тогда как греки были куда мудрее, и пресекали подобные начинания на корню: автору схожих идей они в своё время присоветовали выпить яду, что с успехом и осуществилось, впрочем, о Сократе мы подробнее ещё поговорим.

В конечном итоге оказывается, что из всего изобилия афинских судов за неверие, которое нам предлагает совокупность биографии, доказанными могут считаться только случаи Диагора и Сократа, впрочем, в случае последнего подноготная оказывается опять-таки политической, религия же — лишь поводом.

А вот Диагор, похоже, действительно чистый случай именно религиозных гонений: похоже, что один мы всё-таки нашли. Ну и мракобесы же были эти древние! То ли дело более поздние времена, когда за минимальное инакомыслие зачастую могли сжечь не только книги, но и самого их автора, неправда ли?

#impiety
⬅️⬆️ «Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?», 18/18 ⤴️

КАК (НЕ) ПРЕСЛЕДОВАЛИ ЗА ОСКОРБЛЕНИЕ ЧУВСТВ ВЕРУЮЩИХ В ДРЕВНИХ АФИНАХ?

Одним из наиболее впечатляющих достижений наших дней некоторые полагают свободу совести, i.e. возможности для индивида придерживаться таких религиозных воззрений, какие ему заблагорассудятся. Это относительно недавнее явление, ведь ещё какой-нибудь век назад такого и представить было нельзя, и иноверец нередко подвергался самым суровым преследованиям, и чем далее идти в глубь веков, тем более они становятся жестокими. Чего только стоит пресловутая новоевропейская инквизиция! В общем, нельзя не нарадоваться на наше время, когда вроде как впервые появилась такого рода свободомыслие.

Но, быть может, всё-таки прогресс был не настолько поступательным, однонаправленным, и в какой-нибудь древности, например, Греции, также славной своими свободами, уже было то, чего мы добились такими титаническими усилиями? Ведь писал же Ницше, что «все завоеванное нами сегодня … все это было, все это уже было более двух тысяч лет назад! … Мгновение, и от всего осталось одно воспоминание! … вдруг засыпано, разрушено».

На первый взгляд для этого мнения нет никаких оснований, ведь исторической науке известно немало примеров религиозных преследований в Афинах, да вот хотя бы можно взять знаменитый случай Сократа. Кроме него ещё можно назвать с десяток имён. Так что о какой терпимости можно говорить?

Однако же достаточно самой базовой, поверхностной критики источников, чтобы от 95% известных случаев афинских судов за «неверие» не осталось и камня на камне, все они оказываются выдумками беллетристов, поздних авторов романов, подобных Александру Дюма или же редакторов бульварной «желтухи». Проследим же вместе за тем, как один за другим случаи уголовных дел за «неверия» деконструируются до полного удовлетворения всех участников — в новой статье «Элинистики».

КТО ТАКИЕ «СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ДЕБИЛЫ»?

Несмотря на её очевидное противоречие реальности, концепция исторического прогрессивизма и сейчас живее всех живых, в особенности она крепко засела в голове жителя пост-советского пространства — по банальной причине того, что была безальтернативной идеей, которой тут учили последние лет сто. Согласно ей, чем дальше развивается исторический процесс, тем лучше становится всё вокруг, наступает неизбежное, медленное, но верное улучшение, каждая сменяющаяся эпоха лучше предыдущей. Так, в частности, Средние века будто бы оказываются лучше Античности, которую в Совдепии было принято рисовать отсталой «рабовладельческой формацией».

Этот взгляд, однако, как уже сказано, не выдерживает никакой проверки фактами, ведь ремарки о том, что-де то-то, вот это, и ещё третье во времена Античности находилось на таком уровне, «который затем был достигнут вновь лишь в XVIII, XIX, а то и XX вв.», встречаются постоянно, всё время.

Что же касается Средних веков, то ничего прогрессивного в феодализме не оказывается, но, напротив, оказывается, что это состояние, так сказать, по умолчанию, типичное для человеческого общества, крайне устойчивое, в него мы стремимся вернуться при любой неурядице, это та самая типичность, обыкновенность, серое болото.

Впрочем, в том, что касается фактов, нельзя сказать, что касаемо Средних веков с ними так уж хорошо: напротив, вполне официальная историография крайне невысокого мнения о состоянии источниковедения на их счёт: при внимательном её изучении оказывается, что вроде как всем известная история этого тысячелетия — крайне сомнительные сказания и легенды, тогда как в том, что касаемо Античности, уровень представлений опять же нередко пребывает на всё том же XIX в.

Несмотря на всё это, существуют те, кто умудряются ставить на один уровень достоверность этих двух таких непохожих эпох, а затем ещё и предпочитать блистательную Античность «навозным векам».

О том, какими именно словами следует характеризовать таких людей, вы можете узнать в новой статье «Эллинистики».

Мне тут напомнили о том, что я давно собирался приобщиться к кинокритике: и действительно, назревало уже несколько далёких от мейнстрима мыслей по поводу такого любопытного фильма, как «300» (2006) Зака Снайдера, посвящённого обстоятельствам Фермопильского сражения, того самого, в котором триста спартанцев героически оборонялись против несметных полчищ персов.

Многим приходилось удивляться, что фильм этот мне очень даже по вкусу, ведь его же принято всячески ругать и даже откровенно поносить в околоисторической среде. Но это именно что принято, i.e., так уж повелось, есть такого рода традиция, я же отнюдь не склонен конформистски следовать мейнстриму.

Безусловно, точной исторической реконструкцией этого эпизода Второй греко-персидской войны «300» назвать сложно. Огрехи фильма в этом плане не просто велики, они необъятны, быть может, из них-то в основном он и состоит, что и заставляет снобов от истории воротить от него нос.

Так, элитный отряд гиппеев (ἱππεῖς), те самые 300, передвигались отнюдь не пешими, но, как понятно и по названию, на лошадях, и лишь сражались, снявшись с коней. Часто также вспоминают, например, это делает какой-нибудь, тьфу, «Арзамас», что спартанцев-де «было гораздо больше», однако же это говорит только об их непонимании, что есть «спартанец», а к таковым относились только спартиаты или же гомои (ὅμοιοι), «равные», но никак не зависимые от них периэки (περίοικοι) и уж тем более полурабы-полукрепостные илоты (εἱλῶται).

Последних двух в битве участвовало действительно немало, о чём в фильме благополучно, впрочем, забыли, хотя и следует заметить, что в более поздние времена таких вовсе не считали, упоминая лишь рыцарей (собственно, гиппеев и их римских аналогов римских эквитов англоязычные авторы и называют нередко knights), про остальных же сообщая, что-де «чуди пало без числа».

Научпоп «разоблачитель мифов», известный как «Адам Портит всё» упоминает также, что кроме спартанцев в битве, оказывается, участвовали и другие греки. Это факт, впрочем, не забывает продемонстрировать и фильм: вот так «разоблачение», типичное у таких личностей. Оный Адам, однако, забывает, что бой в ущелье длился целых три дня, и на последний, когда стало ясно, что персы обнаружили тайную тропу и вот-вот окружат греческое воинство, все прочие греки ушли, остались только те самые 300.

Это известно из Геродота, где «сам Леонид отослал союзников, чтобы спасти их от гибели. Ему же самому и его спартанцам не подобает, считал он, покидать место, на защиту которого их как раз и послали», и то же мы видим в фильме, здесь всё как раз точно. Лишь немногие феспийцы остались при нём, да насильно удержанные фиванцы. В том и состоял их подвиг: они остались прикрывать отступление собратьев, в результате чего «заветы Лакедемона блюдя … костьми полегли».

Надо также сказать, что «300» не может похвастаться и сколько-нибудь достоверно переданными реалиями государственного устройства Спарты. Более всего вопросов вызывает изображение эфоров отшельниками, похоже, поголовно болеющими чем-то вроде лепры, впрочем, на ум также приходит запущенный сифилис, в пользу которого говорит и крайняя сластолюбивость этих типов.

Согласно фильму, эфорат — это крайне неприятный пережиток древних времён, который, однако, приходится терпеть. Если верить дорев. ист. Р.Ю. Випперу (1916), всё обстоит с точностью до наоборот, и учреждение это следует полагать «единственной переменой в Спарте против старинных гомеровских порядков».

Эти эфоры и были подлинными правителями Спарты, а вовсе не царь (который, к слову, в этом полисе имелся в двух экземплярах, о чём фильм также благополучно умолчал): греки en masse всё-таки стремились так или иначе ограничивать абсолютную власть монархии, которую нимало не уважали. Это эфоры руководят, пишет Виппер, иностранной политикой, «к ним обращаются посольства, они обсуждают предложения союза с другими государствами», а царям «дают … общие инструкции, как действовать».

«Триста гиперреалистов», 1/4 ➡️

Более того, год спартанцы отсчитывали вовсе не от начала правления царя, как персы, но ориентировались на то, какой тогда был главный эфор, подобно тому, как у афинян то был архонт: у Фукидида упоминается договор, который заключён «в тринадцатом году царствования Дария, в эфорат Алексиппида в Лакедемоне».

В общем, пишет Виппер, «эфоры более авторитетны, чем басилеи», с которыми могут делать что угодно, например, в случае подозрения в измене, как это вышло с царём Павсанием, посадить в темницу: «эфоры вправе так обращаться с царями», пишет Фукидид. Новоевропейскому восприятию, однако, было проще всё упростить и опошлить, переделав Спарту в этом плане в обыкновенную, понятную типичную средневековую монархию, впрочем, не забыв при этом совет старейшин, герусию, которая появляется в кадре.

В том же, что касается изображения персов, то также и Ксеркс, конечно же, отнюдь не выглядел как то, что сейчас называют, кажется, gaylord, не был он и столь велик и огромен, в комиксе-оригинале будучи и вовсе едва ли не в 10 раз крупнее царя Леонида. В действительности мы тут имеем дело с воспроизведением известной склонности азиатов, впервые замеченной в Египте, изображать правителей и богов куда выше обычных смертных.

Здесь мы постепенно подходим к пониманию главного достоинства фильма, а именно неподражаемо переданном восприятии представителей культур того времени, мы словно смотрим их глазами, искусство такой направленности называют иной раз гиперреализмом, к примеру, таковы картины, где изображено всё так, как это видит крайне близорукий человек. Надо сказать, что явление это в кинематографе в частности и в искусстве вообще не очень частое, а в рассматриваемый нами случай едва ли не уникальный экземпляр; за то и любим он вашим покорным слугой, который прощает ему всё остальное.

Вот, скажем, исторический Ксеркс, естественно, отнюдь не считал себя богом во плоти, это придумали сами греки: этому гордому народу было трудно понять, как персы могут кланяться в ноги не богу, но смертному, и вообразили, что те явно обожествляют этого человека. По той же логике стал горбат и крив предатель Эфиальт, в точности отразив греческий идеал калокагатии.

Всё того же портящего Адама очень возмущает то, как переданы в кинофильме вторженцы. Он заявляет, что персы, против изображённого, вовсе «не были сворой захватчиков-варваров»; не совсем ясно, о чём это он тут, ведь персы именно что пытались завоевать Грецию, видимо, он не считает применимым к ним слово «варвары», — и действительно, Адам убеждён, что Персию следует полагать очень даже развитой, считает, что если бы она завоевала греков, это принесло бы им благо — увы, в действительности та же милетская школа философии отчего-то закрылась сразу же после захвата города персами.

Он утверждает, в числе прочих достоинств, что «Персия была многокультурной»… что же, стоит признать, что многонациональной во всех смыслах она действительно была, впрочем, не для всех это такая положительная характеристика, как для леволиберального Адама, который также сообщает, что «Персидская империя при расширении … оставляла у других народов … их культуру и религию», характеризует её как «привлекательное объединение»: ага, как же, видимо, именно поэтому против неё так часто поднимали восстания, в частности, египтяне, когда им попытались навязать зороастризм. А с бунта ионийских греков, собственно, и началась первая война.

Кроме того, этот же Адам не согласен с тем, что Греция изображается средоточием личной свободы, Персия же, напротив, таким образованием, где поголовно все рабы: по его мнению, всё было чуть ли не с точностью до наоборот. В случае Спарты он, пожалуй, во многом прав, это отмечает, например, д.и.н. А.И. Зайцев (2001), который пишет, что «полноправные спартанские граждане … почти не пользовались личной свободой», однако то же верно, пишет он, и для любого государства Древнего Востока, в т.ч. и той же же Персии. Верно будет назвать, пожалуй, в этом смысле Спарту эдаким анклавом Азии в центре нарождающейся Европы, которой дала начало Греция.

⬅️ «Триста гиперреалистов», 2/4 ➡️

Поэтому, пожалуй, странно звучит мысль, которую высказывают спартиаты, заявляющие, что-де Ксеркс тут имеет дело вовсе не, как он привык, с рабами, но со свободными гражданами, неправда ли?

Всё дело в том, что это и не спартанская мысль вовсе, но афинская, и в случае этого полиса чертовски, неоспоримо справедливая. Адам, конечно, спорит и с этим, заявляя, что основную массу любого античного полиса, включая Афины, составляли рабы, и ни о какой свободе тут говорить не приходится, но этот, с позволения, «аргумент», таковым является только для безнадёжно отравленных тем, что д.и.н. С.В. Волков называл «безумной идеей всеобщего равенства».

Здесь как бы предлагается ассоциировать себя с большинством, разной там чернью, «самыми подонками» по Волкову, а также и вовсе рабами, а совсем не с лучшими; русским похожая мысль внушалась весь последний век, когда мы выслушивали, что, мол, хотя бы чисто статистически вовсе не высокая аристократия наши предки, а холопьё. Богемик в своё верно заметил, что, «говоря совсем просто, это наезд и опускание».

Выравнивание всегда бывает только по нижней планке, и всякий опыт «эгалитаризма» всегда заканчивается в виде вариаций той самой Персии, где действительно все равны, одинаково бесправны. Адам комически не понимает, что такое азиатская деспотия, предтеча тоталитарного государства, или, точнее, последнее, по Делёзу, есть воспроизведение и повторение первой, рецидив её, и без тени смущения прославляет её, выгодно, в лучшую сторону отличая Персию перед греками,

Последние, однако, не давали себя обмануть кажущимся равноправием, и прекрасно осознавали, как отражено и в фильме, что свобода бывает или для немногих, или вообще ни для кого, третьего же не дано, знали, что рабы или многие, или вообще все. Фильм перед нами старательно разворачивает эту самую мысль, высказанную ветераном той же войны Эсхилом, который в своих «Персах» писал, что греки «не знают того, чьими назвали бы себя рабами или подданными», тогда как у персов, по Еврипиду, «все рабы, исключая одного»: каждый, даже самый высокий сановник, является холопом великого царя. (Великим упущением, даже преступлением, к слову, совершенно бездарного сиквела, является то, что Эсхил, который там присутствует, не сделан повествователем.)

Кроме того, прав Волков, что «общественная поляризация рождает высокую культуру, усредненность, эгалитаризм — только серость». Уже Ницше отмечал, что «в этом — источник той злобы, которую коммунисты и социалисты, и их бледные потомки, белая раса „либералов“, питали во всякое время к искусству, а также и к классической древности»: отсюда и ремарки Адама.

Ругают «300» и за историческую точность сражений, точнее, отсутствие оной, хотя лично я готов многое простить произведению, которое оставило, наконец, в покое меч, и употребило по назначению копьё и щит, а тут ещё и показало плотный строй фаланги, по всем правилам выдерживающий нападение противника. Впрочем, затем строй этот быстро ломается, да и вообще используемые им копья слишком коротки, для метания использовались совсем не те же самые, что для выпадов, а мечи, которые затем достаются, скорее кавалерийские, чем пехотные.

Вообще же, конечно, в этом смысле начать стоит с того, что смущает публику более всего, самого вопиющего, того, что сразу бросается в глаза, а именно, что спартиаты почти целиком раздеты, хотя в реальности, естественно, носили броню. Почему они голые, зачем, что за глупость? Этим вопросом задавались многие, и неизменно уходили в итоге ни с чем, ведь только искушённость в науке индоевропейской компаративистике позволяет дать на него ответ.

Что же, дело тут в том, что такой облик трёхсот имеет непосредственное отношение к их самовосприятию. Уже по их числу специалист догадается, что отряд гиппеев имеет отношение к т.н. *kóryos, юношеским отрядам, участник которых, согласно проф.-клас. Р. Цебриану (2010), сражался «голым или почти голым».

⬅️ «Триста гиперреалистов», 3/4 ➡️

Гиппеи были теми самыми спартанцами, которые участвовали в криптиях (κρυπτείᾱ), ежегодной охоте на илотов, а криптий схолионом к Платону вполне конкретно характеризуется как γυμνός, «голый». Очевидно, что по сюжету спартанцы попросту продолжили и далее воспринимать себя таковыми, отсюда и их вид: как пишет д.ф. П. Кершов (1997), спартанская элита состояла «из всю жизнь пребывающих в состоянии *kóryos воинов».

Есть, впрочем, и куда более простое объяснение, ведь существует такой троп как «героическая нагота»: древние имели великую склонность изображать великих полностью обнажёнными, и новоевропейское искусство нередко за ними в этом следовало: так, в подражание им спартанцы раздеты уже на знаменитой картине Ж.-Л. Давида.

Элитный персидский отряд «бессмертных», во многом подобный трёхстам, понятно, тоже вовсе не состоял из человекоподобных чудищ, а, кроме того, смысл названия отнюдь не означал физического бессмертия участников, но лишь постоянность состава и потому бесконечность как боевой единицы; в греческом Египте, например, тот, кто брал в аренду стадо, согласно д.ист. П. Видалю-Накэ, (1981) «обязывался возместить всякое павшее или пропавшее животное, поэтому стадо называлось бессмертным, ἀθάνατος». Как он пишет, таков же смысл и у титула «бессмертные» (les immortels) членов французской Академии.

Наконец, следует сказать о том, чем закончился кинофильм. Вот прошёл год после великой жертвы спартанского отряда, и ход войны оказался за это время переломлен, пришло время решающей битвы при Платеях, в которой общегреческое воинство готовится разгромить корпус Мардония, раз и навсегда покончив с персидской угрозой.

Единственный выживший при Фермопилах спартанец Делий, воодушевляя войско, прибегает к тому, что называют, foreshadowing, предвидя то будущее, что далее ожидает Европу: он убежден, что грядущая победа «вырвет мир из лап мистицизма и тирании» и даст начало «будущему более яркому, чем возможно представить». Адам не согласен и с этим, не видит никакого «мистицизма» в персах, напротив, убеждён, что они-де «уважали науку».

Как, однако, пишет Зайцев, хотя «выдвижение предположений, призванных объяснить то или иное явление природы … практиковалось с незапамятных времен», эти попытки имели почти всегда мифологический, сверхъестественный характер, что, полагаю, и следует понимать тут под «мистицизмом», который, действительно, был преодолён лишь «дедуктивным элементом в научном исследовании», «который … сложился только в Греции и оказался решающим для формирования научного метода в целом». Так-то!

К слову сказать, существует низкопробное отечественное подражалово по мотивам «300», посвящённое деяниям некоего «Коловрата». Всем оно дурно, начиная уже с фабулы, ведь если подвиг отряда царя Леонида — доказанное историческое событие, то «Евпатий Коловрат» целиком выдуманный персонаж, что заставляет невольно вспомнить русофобскую фразу «у русских нет героев, и потому они их выдумывают», которая, впрочем, естественно, ерунда.

Впрочем, более печален контраст между концовками двух произведений, ведь и здесь тоже в эпилоге воины готовятся к новой битве, вдохновляясь подвигом павших товарищей, вот только бьются они теперь с воинством совсем иного народа, уже не с монголами, которые, как мы знаем, однозначно и без вопросов победили, а значит, жертва «Евпатия» оказалась напрасной.

В то же время деяние Леонида не пропало втуне, позволив грекам одолеть азиатскую угрозу, и действительно вступить в эпоху славного будущего, что бы там ни думал себе Адам: следующий период в истории Афин именуется Золотым веком, «греческой эпохой Просвещения», когда и была создана вся великая классическая культура.

⬅️ «Триста гиперреалистов», 4/4

Моногамный брак не был присущ индоевропейцам на их прародине, но был создан только греками. Согласно проф.-клас. Ж.-П. Вернану, пишет д.ф В. Чиокани, «законный моногамный союз … как институт появляется не ранее кон. VI в. в Афинах».

В описываемый Гомером период греки ещё не были чужды многожёнства, лишь потом она «воспринималась как варварский обычай или признак тирании», а «моногамия стала считаться исконной, основополагающей греческой системой».

После заката Античности моногамия не была забыта, но получила самое широкое распространение благодаря усилиям христианской церкви, навязавшей этот обычай всем обращённым народам, «истребив преобладавшую среди германцев и славян полигамию»; позднее в ходе новоевропейской колонизации Европа сумела утвердить моногамию повсеместно.

Делалось это всё по той же причине, по которой моногамия насаждалась и в Античности: не потому, что это была такая правильная и верная идея, не подобные мотивы двигают ζῷον πολιτικόν. И грекам, и христианам хотелось подорвать влияние элит, уменьшив число связей между родами, а также численность последних. Само по себе учение Христа особого пиетета к моногамии не испытывало, и, похоже, что церковь сохранила этот обычай случайно, как бы заодно, потому что так было принято: Августин Аврелий в нач. V в. н.э. назвал моногамию «обычаем римлян», писал, что «по обычаям нашего времени и согласно римскому закону запрещается брать вторую жену», а вовсе не согласно учению церкви.

Кажется, раннее христианство Павла, который, как и Аврелий, был римским гражданином, восприяло моногамию только лишь потому, что, пишет Шайдель, «развивалось в контексте греко-римской культуры, а вовсе не оттого, что в нём было нечто особо притягательное для христианства».

Христианство, впрочем, затем трудилось много веков, чтобы сочинить образ «священного союза, заключаемого на небесах», который якобы имманентен этой религии, хотя на деле попросту заимствовало греческую концепцию ἱερογαμία. В наши дни представление о моногамности как безальтернативной, единственно допустимой божественными силами форме брака, настолько прочно въелось в головы людей, что даже когда они пытаются создать, например, языческое фэнтези, вы встретите там всё тот же «священный брак, который и боги разорвать не в силах».

Древние, ценившие брак куда выше тех, кто живёт по книге, где учат, что надо «оставить», а то и «возненавидеть отца своего и матери, и жену и детей, и братьев и сестер», как раз-таки не считали его магическим обрядом, который заключается однажды и навсегда, и имеет такую силу, что его не разрушить никакими средствами: греками, как и римлянами, он как раз-таки нарушался, да ещё как запросто.

Если в наши дни многие воображают, будто бы патриархальной семье более всего угрожают разводы, и запрет таковых полагают надёжным средством помощи ей, более того, считают новоделом, то греки, как и римляне, мыслили совершенно иным образом: у них, пишет проф. ист. Л. Фоксхолл, это была «простая и прямолинейная (straightforward) процедура», которая сама по себе ни в коей мере не являлась позорной для кого-либо из бывших супругов, не несла никакого ущерба для репутации, и каждый из них почти всегда затем находил себе новую семью. «Разведённая или вдова», указывает проф.-клас. С. Померой, «запросто могла вновь выйти замуж и завести детей для нового мужа».

В общем, все эти новомодные представления о «традиционной семье» попросту смешны для тех, кто посвящён в генезис явления, — а главное, знает, что и само христианство вовсе не тотально утвердило моногамию, ведь, например, существуют мормоны, практикующие гаремы. Собственно, Мартин Лютер писал, что «полигамный брак не противоречит Писанию. Если мужчина захочет себе взять больше одной жены … он может так и поступить с благословения Божьего».

Таким образом, нет никаких «традиционных семейных ценностей», идущих из христианства, о которых так много кое-кто говорит в последнее время: институт моногамии на деле оказываются языческим обычаем, и даже христианское венчание при бракосочетании — это карго на соответствующий греческий читать далее…

Как у всякого пафосно шумящего своими лопастями парохода имеется котельная, приводящая оные в движение, то же верно и для судна гребного, галеры, у которой роль такого двигателя исполняет гребец. А ведь помещение бойлерной зачастую оказывается далеко не столь впечатляющим, нежели судно, на котором оно расположено: вполне вероятно, что оно полно потных, покрытых с ног до головы копотью людей, полуоглохших от постоянного шума моторов. Может ли столь неприглядная подноготная иметься и у галеры?

Что же, массовому сознанию кажется, что даже очень, причём, похоже, оно полагает, что тут всё обстоит даже хуже, причём на порядки. Более того, о чём-то таком оно, быть может, в первую очередь и вспомнит, ежели речь зайдёт о гребном, в особенности античном флоте.

Картину, так сказать, механической части такового оно себе тогда нарисует крайне безрадостную: то будут ряды истощённых, покрытых струпьями и язвами гребцов-невольников, прикованных цепями к своим скамьям и друг другу, которые вздрагивают от щёлканья бича, которым размахивает садист-надсмотрщик, и, надрываясь, в который уже раз превозмогая вот-вот готовую принять в свои объятья неизбежную смерть от усталости, делает очередной взмах общим веслом, покрытым их же собственными кровоподтёками.

Вот корабли сталкиваются, вражеский таран глубоко вонзается в бок, в образовавшуюся пробоину со свистом, напоминающим шум крыльев неотвратимого Таната, заливается морская вода, что означает смерть для гребцов, до спасения которых никому дела нет, а самим им спастись мешают прочные цепи, которые тянут несчастных на дно вместе с остатками судна. Глубоко драматично, неправда ли?

Однако стоит сдержать себя и не спешить грозить небесам кулаком, возмутившись тем, что они допустили этот очередной «классический пример варварства древних». Весь описанный красочный образ незавидной доли гребцов не имеет никакого отношения к Античности, которая в принципе не знала практики закованных в цепи гребцов, нет ни одного случая, когда древние греки или римляне практиковали подобное: это куда более современная практика, Древние же рабов использовали в качестве гребцов только в совершенно исключительных ситуациях сравнимых, вероятно, с современной тотальной мобилизацией, когда каждый становится под ружьё.

Надо сказать, что вышеописанная трагичная картина вообще ни в чём не соответствует тому, как оно во времена классической древности бывало. Впрочем, прежде чем продолжить, придётся упомянуть некое оригинальное, мгм, «исследование» на эту тему, которое я бы лучше уж обошёл вниманием, если бы оно неизменно не появлялось с тем самым упорством, которое достойно лучшего применения, в комментариях к старым версиям этой статьи. Автором его является некто к.б.н. С.В. Дробышевский, палеоантрополог, известный в широких кругах в роли, что сейчас называется, «популяризатора науки».

Его поклонники, похоже, страдают полной атрофией критического мышления, когда дело касается обожаемого лектора, однако я всё-таки постараюсь дать понять, отчего к его мнению на сей счёт прислушиваться не стоит ни в коем случае.

Сразу отмечу, что этот самый Дробышевский отчего-то не стал своими ценнейшими открытиями делиться с научной средой, воздержался от написания той же статьи в рецензируемом научном журнале, но ограничился популярной лекцией для людей, бесконечно далёких от обсуждаемого предмета.

#grebcy
«Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 1/16 ⤴️➡️

Это и неудивительно, ведь в серьёзной исследовательской среде за эти выводы его попросту подняли бы на смех, ведь там имеется вполне устоявшийся, надёжно доказанный консенсус, утверждающий, как и было сказано выше, что никакого приковывания рабов к вёслам Античность просто не знала, как и просто насильного их определения в гребцы. Иначе говоря, он попросту решил надурить доверчивую, не разбирающуюся в вопросе публику.

Об академическом взгляде на оный Дробышевский явно имеет крайне смутные представления, что не мешает ему отзывается о нём с презрением и издевочкой, что возвращает нас к моей излюбленной ремарке д.и.н. С.В. Волкова о «наглом придурке»: к тем, которые «тратят жизнь, сотни тысяч часов работы для прояснения одного из аспектов одной из тем истории одного периода одной страны», приходит он самый, «чего-то там немного читавший и заявляет, что это все ерунда, а „мне вот кажется“».

Наш «популяризатор» предпочитает вместо этого, похоже, отталкиваться от того, что выучил в детстве из советского школьного учебника, который действительно писал, что, например, в Риме «на больших кораблях было по 150-200 рабов-гребцов; 5-6 рабов гребли одним громадным веслом». Это многое объясняет: ведь именно советско-английский подход имел обыкновение всячески принижать, поливать грязью древность, прилагая даже не усилия, а сверхусилия, чтобы выставить её декадентным, бесконечно упадочным царством колодок и цепей.

В комментариях к его, с позволения, лекции, люд приходит к тем самым выводам, каких добивались от них и в Совдепии: что-де, в принципе, ГУЛаг и колхоз — это, оказывается, не так уж и плохо, прогресс даже, ибо раньше вообще вон как оно бывало. Немногие адекватные люди отвечают им, что они, как и сам лектор, явно не читали в жизни ни одного античного автора, но их голоса тонут в оргазмическом одобрительном гудении улья.

Дробышевский напоминает публике, то античное общество было далеко не эгалитаристским, но «делилось на несколько … разделённых страт, слоёв», и «лишь некоторые» наслаждались благами демократии, что было возможно благодаря «совершенно другим людям, которые без конца работали», а «многие … были … рабами».

Складывается ощущение, что речь идёт едва ли не о кастовой стратификации, непроницаемом социальном расслоении, и это при том, что в действительности уровень социальной мобильности, равно вертикальной и горизонтальной, как убедительно доказал д.ф.н. А.И. Зайцев (2001), в древности был запредельным, и мог соперничать с современным.

Далее, перед нами самый примитивный эгалитаристский посыл: мол, общество, которое не основано на принципах радикального равноправия, достойно самого сурового осуждения, даже проклятия. Действительно, великая античная культура, о чём предлагает вспомнить и Дробышевский, возникла за счёт умелого использования разницы потенциалов, того, что немногие созидали высокое за счёт труда огромного большинства, это факт, который отмечал уже Ницше, который писал, что «рабство принадлежит к сущности культуры», и отмечал, что «в этом — источник той злобы, которую коммунисты и социалисты, и их бледные потомки, белая раса „либералов“, питали во всякое время к искусству, а также и к классической древности». Отсюда же и неприкрытая ненависть лектора: она не учёного рода, а идеологического толку.

Впрочем, о каком «без конца работали» говорится, не совсем ясно, учитывая, что рабочий день раба в древности был ограничен 9 часами, у нас же он ещё в XIX в. длился все 16; впрочем, это проекция как раз того времени.

Дробышевскому не по нраву такие «рассуждения про рабство в Античности», согласно которым оно оказывается далёким от того кошмара и ужаса, каким его привык видеть марксизм. Однако тот факт, что античное рабовладение было, напротив, весьма гуманной системой, нимало не напоминающей, скажем, положение негров-рабов в США, также в наши дни вполне себе общее место в исторической науке, давно и прочно доказанное авторитетными исследованиями.

#grebcy
⬅️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 2/16 ⤴️➡️

Что этому противопоставляет «популяризатор»? Некую находку на периферии мира, в Пантикапее, датируемую самым закатом Античности, ок. III в. н.э. Там он будто бы нашёл некое массовое захоронение людей, которых после смерти побросали в общую могилу и наскоро похоронили; изучив их останки, которые говорят не о самой лучшей жизни, он приходит к выводу, что это были галерные рабы.

Однако же трудно не согласиться с антроп. Дж. Скоттом (2020 [2017]) в том, что «если в захоронении отсутствуют кандалы, различить останки раба и свободного человека невозможно». Кроме того, антиковедение знает только три вида массовых захоронений, которые практиковали древние греки: павших на войне (πολυάνδριον), жертв эпидемий, и военнопленных либо преступников. Рабов хоронили иначе.

Впрочем, даже если бы где-то там в Пантикапее и практиковали иные обычаи, это не даёт право Дробышевскому делать заявления в духе «вот это и есть ваша Античность», «расскажу вам, чем занимались тогда, в Античности», называть лекцию «Жизнь и смерть на античной галере», и, в итоге, утверждать, что-де «жизнь раба в Древней Греции и Риме была очень грустной»: иначе говоря, совершенно бесстыже обобщать, распространяя весьма удалённое во времени и пространстве открытие на всю древность. Именно такие натужные и совершенно никчёмные выводы и превратили эту, кхм, лекцию из просвещения в его противоположность: случилась obscura.

Что-то подобное стряслось с его коллегой Б. Малиновским, чьи объяснения, согласно д.ф. П. Видалю-Накэ (2001), «того, как функционировало одно меланезийское общество», были «чрезмерно поспешно отождествлены со всеми дикарями», исследование было загублено типичной для того времени мегаломанией, иначе называемой «логическая ошибка „сверхобобщение“» или же secundum quid. Не чужд ей и наш «учёный против мифов», который совсем не прочь создать свой, однако же такого рода диверсии мне тут совершенно ни к чему, Станислав: ведь, собственно говоря, I am something of a scientist against myths myself.

Какой из этого Дробышевского палеоантрополог, я, не будучи специалистом в этой области, судить не берусь, зато без сомнений могу утверждать, учитывая всё это, что как антрополог культурный он совершенно никчёмен. Вот и по к.и.н. Д.Д. Беляеву выходит, «что Дробышевский … просто удивительно дремуч в сфере социальной или культурной антропологии. Его представления о том, как видят мир и действуют люди тех обществ, про которые он рассказывает, примитивны и зачастую просто глупы … [там у него] могут быть неточности, ошибки или откровенная ерунда».

Таков С.В., впрочем, и вообще в любой области за пределами своей: так, его коллега д.б.н. А.В. Марков как-то у себя в ЖЖ был возмущён лекцией Дробышевского на тему, в которой «со всей очевидностью разбирается, мягко говоря, несильно»: он не понимал, «зачем читать людям лекции о вещах … которые знаешь на уровне студента-троечника?», ведь «получается плохо … неточно, поверхностно, криво, примитивно». В итоге, согласно Маркову, даже первый соратник Дробышевского, науч. журн. А.Б. Соколов, оказался «обеспокоен, что Станислава начало „заносить“, и он опасается, что Станислав испортит себе репутацию».

То же касается его книг на смежные темы, в одной из которых д.б.н. А.Ю. Журавлёвым было обнаружено множество «фактических ошибок, извращённых фактов и какой-то немыслимой безграмотности во всех научных областях», другая же, согласно науч. журн. А.Е. Нелихову, показывает, что «можно печатать под видом науки откровенную ерунду»; под конец Марков отметил, что Дробышевскому «следовало бы понять, что его компетенции не хватает … и прекратить». Vrai.

Так или иначе, это ремарка касается части «кто» из названия статьи, впрочем, и «зачем» также. Однако же есть и другие преступники, и о них далее.

#grebcy
⬅️⬆️ «Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?», 3/16 ⤴️➡️