«Культура изнасилования» (rape culture) — это ещё одно чудное понятие, которым одарила нас современная лево-либеральная мысль. Означает оно таким образом устроенное общество, которое относится к сексуальному насилию как к норме вещей, не страшному преступлению, но вполне допустимому поведению, склонно не замечать или оправдывать тех, кто к нему обращается, и т.д. и т.п.

Среди причин такого отношения называется особое воспитание, которое наделяет мужчин т.н. «токсичной маскулинностью»: агрессивностью, дерзостью, достигаторством — в общем, всем тем, что не принято в современном выхолощенном, одомашненном обществе.

Некто иссл. Т. Кюперс описывает эту самую «маскулинность» как «необходимость навязчиво соревноваться и превосходить окружающих»; после оной характеристики, в точности воспроизводящей античный raison d'être, модель поведения, которую эллины полагали центральной, их излюбленный ἀγών, не приходится удивляться, что именно классическую древность некоторые и полагают крайним, хрестоматийным проявлением, апофеозом и эталоном той самой «культуры изнасилования»: якобы именно тогда творились самые страшные непотрёбства и бесчинства по отношению к женщинам, остающиеся совершенно, целиком безнаказанными — чему удивляться не приходится, говорят нам, ведь это была законченно патриархальная культура.

Греческие мифы на первый взгляд вполне подтверждают эту точку зрения. Действительно, секс богов с женщинами там практикуется на самую широкую, кхм-гм, ногу, при этом сам прекрасный пол, кажется, совсем не спрашивают о согласии.

Что касается этого, то проф.-клас. С. Померой, автор нашумевшего труда (1975) о женщинах в Античности, полагает, что «нескончаемые случаи изнасилований (rape) в греческом мифе … [могут создавать] мрачную картину … явно воплощающую желания мужчин», однако отмечает, что в наши дни психология позволила уточнить это мнение, обратив внимание на то, сколь немало существует описаний эротических фантазий самих женщин «о том, чтобы их взял силой, подчинил страстный любовник». Померой права в том, что как-то так, подобно греческим мифам, и выглядят мечты об изнасиловании, когда они и правда встречаются — не в подворотне с рванью, но со своим кумиром, каким-нибудь актёром, а лучше — с богом Аполлоном: «Да, Эштон, возьми меня, чёрт побери, сделай это!»

Впрочем, предположения Померой хоть и любопытны, но излишни: ведь ни о каком насилии, принуждении к акту в разбираемых мифах не идёт и речи. Здесь мы в очередной сталкиваемся, пожалуй, с проблемой терминологии: англ. rape, происходящее от лат. raptio или raptus, имеет смысл сильно неоднозначный, и не означает именно сексуального насилия, но имеет отношение к похищению женщины с целью сделать её своей женой: так, если мы назовём эпизод ранней римской истории «Пленение сабинянок», то на английском это будет «The Rape of Sabinian Women».

Raptio в первую очередь означало то, что на Руси именовалось уводом, умыканием невесты — ритуальным актом прямо перед замужеством (к слову, сохраняющимся до сих пор кое-где на юге); разумеется, этот обычай достоин и допустим только в случае согласия со стороны женщины, которое, увы, бывает далеко не всегда. Сабинянок их мнение спросили: как пишет Тит Ливий, «Ромул обра­щал­ся к каж­дой в отдель­но­сти и объ­яс­нял … что они будут в закон­ном бра­ке, общим с мужья­ми будет у них иму­ще­ство, граж­дан­ство и … дети».

Само же изнасилование римляне называли иначе, stuprum, а в романских языках оно обычно зовётся словами, восходящими к их же понятию violare (англ. violate), означающее нарушение границ дозволенного (к чему мы ещё вернёмся), — и только в английском выбрано такое своеобразное название, вызывающее столь много ненужной двусмысленности.

Ведь в греческих мифах много именного того rape, который raptio, но исчезающе мало собственно изнасилования. Для англоязычного мышления, однако, здесь нет никакой разницы, это и создаёт все проблемы с пониманием: это не «культура изнасилования», но «культура умыкания».

#rape
«Кому выгоден миф о том, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 1/7 ⤴️➡️

Не нужно ходить далеко, говорят некоторые, чтобы убедиться, что ваша распиаренная классическая культура была самой настоящей «культурой изнасилования». Достаточно взять Илиаду, где самой завязкой сюжета служит ссора Агамемнона с Ахиллом из-за дочери жреца, Брисеиды, к которой оба относятся как к вещи, предмету, за право владеть которым они борются, её же чувства совершенно не принимая в расчёт. В итоге Агамемнон с собой увозит другую девицу, Кассандру, точно также не спрашивая её мнения.

Что же, приглядимся к величайшему памятнику европейской культуры с этой позиции и мы; хотя, конечно, судить об отношении древних к понятию изнасилования, глядя на их мифы, можно только очень ограниченно — всё-таки от них остались также законы, правовые акты, судебные заседания, которые позволяют рассуждать намного конкретнее; впрочем, это всё уже порядком будет посложнее, и потому, разумеется, далеко за пределами компетенции тех, кто обычно рассуждает в парадигме таких понятий как «культура изнасилования».

Мы запросто убедимся, что в Илиаде нетрудно отыскать доводы в пользу ровно противоположного мнения. К примеру, сама Троянская война началась как раз из-за того, что к женщинам греки относились не как к вещам, а совсем даже наоборот. Прекрасная Елена была похищена, и вся Греция поднялась, чтобы вернуть её домой. Царевич Парис явно не ожидал подобного, ведь, будучи варваром, он как раз так относился к прекрасному полу, как это пытаются приписать грекам, i.e. как к трофею, ничем не отличному от тех сокровищ, которые он похитил заодно с Еленой у её мужа.

Реакция греков была поразительной для троянцев. Геродот сообщает, что, например, персы отнеслись к этой истории именно так; по их мнению, «муд­рым явля­ет­ся тот, кто не забо­тит­ся о похи­щен­ных жен­щи­нах … жите­ли Азии вовсе не обра­ща­ют вни­ма­ния на похи­ще­ние жен­щин, элли­ны же, напро­тив, ради жен­щи­ны из Лакеде­мо­на собра­ли огром­ное вой­ско, а затем пере­пра­ви­лись в Азию и сокру­ши­ли дер­жа­ву При­а­ма».

Сейчас прочно установлено, что именно греки были теми, кто изобрёл моногамный брак, такой, где соединяются два равноправных партнёра; нападки на этот институт со стороны не способных его понять варваров многочисленны, постоянно те пытаются украсть женщин, которых полагают не более чем мебелью, и каждый раз для них удивительно, как бурно реагируют на это греки, как раз-таки считающих женщин полноценными людьми.

С другой стороны, в Илиаде есть и история полноценного насилия, которое свершил Аякс Малый над Кассандрой в последние мгновения Трои, вытащив её, по Вергилию, «из храма … из священных убежищ Минервы». Греки, однако, не только не одобрили этого действа, но и собрались тут же, на месте последовать совету Одиссея, который предложил, согласно Павсанию, «побить его камнями за его дерзновенное покушение против Кассандры».

Сына Оилея от гибели спасло только то, что он укрылся в том же храме, однако кары ему было не избежать, ибо, по Гомеру, теперь он «был нена­ви­стен Афине»: у Вергилия ей-таки удалось «флот арги­вян спа­лить, а самих пото­пить их в пучине всех за вину одно­го Оиле­е­ва сына Аяк­са».

Кроме этого, за преступление Аякса на его родной город Локры был наложен суровый штраф, и ему пришлось, согласно Ликофрону, «из-за ... нечестивого брака» «тысячу лет платить дань»; Аполлодор сообщает, что локрийцы «должны умилостивить богиню Афину в Илионе, посылая туда двух дев» каждый год.

#rape
⬅️ «Кому выгоден миф о том, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 2/7 ⤴️➡️

Впрочем, тут могут возразить, что гнев Афины и греков был вызван всё-таки не самим актом насилия, а тем, что оно было совершено в её храме. Отчасти это верно: храм являлся местом, которое всегда и везде относилось к домашней зоне, то есть обычной, «нормальной», такой, где не действовали законы военного времени и фронтира. Кроме того, Афина была главной покровительницей греков в той войне, а значит, её храм был даже роднее отчего дома.

В то же время изнасилование в зоне этого самого фронтира у греков не только не было наказуемым явлением, но и считалось обязательным действом, таким, уклонение от которого сурово каралось, причём той же Афиной. Там, «вдали от отеческих могил», от древнего эллина, пишет д.ф.н. М.Ф. Корецкая (2014), требовались «мародерство, сексуальное насилие, бессмысленное убийство младенцев, разного рода надругательства над трупами».

Психология древнего человека работала по принципу, именуемому «револьверным мышлением», который подразумевает, по словам д.ф.н. В.Ю. Михайлина (2005), «автоматическое „переключение“ базисных, зачастую взаимоисключающих моделей поведения при переходе из одной культурной зоны в другую»; «нельзя во владениях Афины вести себя так, как будто ты до сих пор сидишь в собственном доме», пишет он.

Горько мог пожалеть в таких местах тот, кто не слушался воли обитателей славного Олимпа; именно такое случилось с Аяксом Большим, сыном Теламона, который задумал не подвергнуть насилию, а взять в жёны захваченную им девицу — за подобные рациональные выходки в неприемлемом окружении Афина в конечном итоге, сообщает В.Ю., «карает наглеца … превращает разумного и предусмотрительного Аякса в дикого зверя».

По Михайлину, «оскорбление, нанесенное „статусной“ женщине, карается не менее, а зачастую и более сурово, чем … [таковое] статусному мужчине. Однако женщина, попавшая на маргинальную, охотничье-воинскую территорию без сопровождения родственников-мужчин, есть именно женщина заблудшая, блудящая, гулящая и т.д., вне зависимости от тех обстоятельств, по которым она туда попала. Она лишается всех и всяческих … оберегов и становится законной добычей», именуется словом «блядь», этимологически восходящему к «блуждать».

Отсюда и своеобразное обращение с Брисеидой и Кассандрой — они пленницы войны, добыча, полученная в ходе набега; совсем иное отношение ждало женщин, живущих по соседству, их чтили и уважали.

К слову, это, собственно, та самая причина, почему приезжие, мигранты так часто совершают изнасилования на новом месте: для них это вовсе не место, где царят староотеческие законы, но дикая маргинальная зона, которую они покоряют. Чтобы они поняли своё место, необходим сложный и продуманный институт ассимиляции, подобный античному рабству… в наши дни таковой целиком и полностью отсутствует, отсюда и бесчинства прямо посреди полиса, и нет способов их пресечь — древним же это удавалось шутя.

В точности по принципу того самого «револьверного мышления» на новом месте эллин преображался, становился как будто бы иной личностью, живущей совсем по другим законам. Как пишет Корецкая, «нарушение на вражеской территории всех табу, старательно соблюдающихся дома, является одним из способов приращения магической эффективности», такие действия там «имеют знаковый, ритуальный смысл … проходят по части сакрального»; при возвращении домой «воины проходят обряд очищения, переходят из-под опеки маргинальных божеств под опеку родных пенатов и ничтоже сумняшеся радуют домашних принесенными трофеями, почитают старцев, умиляются младенцам и девам».

Нетрудно заметить, что по этой логике сексуальное насилие на войне ровно потому столь обязательно и богоугодно, поскольку в домашней, «нормальной» зоне оно является в самой крайней степени запретным и недопустимым; не зря употребилось слово «табу». Так мы убеждаемся, что в обычной, повседневной жизни изнасилование у греков было страшным преступлением.

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 3/7 ⤴️➡️

Проф.-клас. М. Лефковиц (1993) «старается оспорить расхожее убеждение, будто греческая мифология всячески одобряет практику изнасилования и поощряет жестокое обращение с женщинами», доказав, что речь идёт «скорее о похищении или соблазнении, нежели об изнасиловании».

Даже боги не смели прибегнуть к последнему, они добивались взаимности уговорами; «насилие — это не то, как можно характеризовать взаимоотношенияя смертных женщин и богов», утверждает Лефковиц. Обычно в дело шли подарки; так, ухаживания Посейдона девица Кенида приняла, выпросив превращение себя в могучего и несокрушимого героя Кенея, не знающего кайросов, уязвимостей, в которые может войти смерть.

Также и Кассандра в обмен на любовь требует у Аполлона дар предсказания, которым он её с удовольствием одаривает; однако она же у Эсхила признаётся, что «бога обма­ну­ла», то есть отказалась возлечь с ним после получения желаемого — и даже тогда Аполлон не позволяет себе лишнего, лишь портит подарок; «бог отомстил: никто моим не верил снам», говорит она.

По Лефковиц, «несмотря на все те неоспоримо бесконечные силы, которыми обладают боги, они, тем не менее, спрашивают у женщин согласия и уважают право на отказ … хотят убедить, уговорить смертных»; предпочитают скорее «склонить их к свободному выбору, нежели заставить силой … Возможность выбора и осознание ответственности за него — ярко выраженные (и часто не осознаваемые) качества греческой религии, которые нигде не проявляются так ярко, как в историях соблазнения женщин богами». Тут заодно выясняется, что расхожее мнение, будто никакого выбора в мифах греков нет, и только христианство первым начало давать оный, является чепухой.

В общем, мы убеждаемся, что всех дошедших до нас историях женщин спрашивали согласия на связь с богами, если же нет, то такой поворот событий осуждался. Впрочем, так ли это? А как же Медуза Горгона, которой незаконно овладел Посейдон, а она ещё за это и пострадала, будучи обращена в чудовище?

Что же, о том, что «её изна­си­ло­вал в хра­ме Минер­вы царь зыбей» сообщает только римлянин Овидий в I в. н.э., это им лично придуманная версия, у эллинов этого нет. Вероятно, он был атеистом и хотел потому выставить богов в самом худшем свете, приписав им самую чудовищную несправедливость, а может, не было и этого, ведь глагол, который он использовал, vitiasse, может означать как «надругаться», так и «обесчестить», а то и «соблазнить» — i.e. речь вполне вероятно идёт о добровольной связи, а в таком случае гнев Афины понятен, в то же время направленный против жертвы он предосудителен, — ведь на ту же Кассандру, над которой именно что точно и несомненно надругались в её храме, Афина совсем даже не обозлилась, и наказала лишь обидчика.

Так или иначе, в греческом оригинале Горгона никакой проклятой богами первоначально прекрасной девицей не была, но являлась уродливым «хтоническим» порождением с самого начала, с сёстрами была отпрыском Форкия и Кето, детей титанов Понта-Моря и Геи-Земли; у Гесиода она также ложится с Посейдоном, но ничего не заставляет предполагать, что это не было добровольно.

Современный феминизм, однако, предсказуемо не шибко подкован на тему культуры «мёртвых белых мужчин» и не очень потому в курсе об иных, более древних, и, следовательно, лучших версиях, знает только фанфик Овидия, и именно игра в этот испорченный телефон заставила его вообразить Медузу символом всех угнетённых — неприязнь не мешает ему, по новоевропейскому обыкновению, которое подмечал ещё Галковский, доить древность на предмет идей для вдохновения. Он даже соорудил некую статую этой младшей Горгоны, которая держит отрубленную голову Персея: апофеоз безвкусицы и глупости, ведь он последний был виноват в её проблемах, если уж кого и наказывать, то Посейдона… впрочем, это правильно, что у либеральных борцов с сюжетами не поднялась рука на античного бога, и они горазды бороться лишь со слабым христианским.

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 4/7 ⤴️➡️

Есть мнение, что греки весьма попустительски относились к изнасилованиям, налагая за это преступление только лишь штраф. Однако из мифа, повествующего об основании Ареопага, следует иное: похоже, что изнасилование когда-то было дозволено карать смертью прямо на месте. Согласно переданной Аполлодором истории, «от [дочери Кекропа] Агравлы и Ареса родилась Алкиппа. Над ней пытался совершить насилие Галирротий, сын Посейдона … но был убит Аресом, застигнутый на месте преступления. Посейдон по этому поводу обвинил Ареса в убийстве; суд происходил на холме Ареса … Арес был оправдан».

Вот и Павсаний пишет, что Аристомен, когда его спутники напились пьяными и попытались надругаться над захваченными девицами, «совер­шить то, что счи­та­ет­ся у элли­нов недоз­во­лен­ным … [самых буйных] он при­нуж­ден был убить». Геродот, перечисляя возможные преступления тирана, в конце концов «пере­ходит к само­му пло­хо­му»: «он нару­ша­ет оте­че­ские обы­чаи и зако­ны, наси­лу­ет жен­щин, каз­нит людей без суда».

Мы вновь убеждаемся, что мнение некоторых, будто в те времена «изнасилование было вместо „здравствуйте“», оказывается попросту неверным, и ни о какой «культуре изнасилования» не может идти и речи.

Впрочем, как я уже упоминал, смотреть на мифы и прочие истории, чтобы понять, как древние относились к изнасилованию, хорошо, но куда лучше и продуктивнее изучить их соответствующие юридические практики, где на первый взгляд всё очень плохо.

Согласно законам Солона, переданных Плутархом, «тот, кто похитит свободную женщину и изнасилует её, карается штрафом в сто драхм». То же мы видим и в речи Лисия, упоминающей закон, который «повелевает, чтобы тот, кто опозорит свободного или раба … женщину», «употребив насилие, повинен был возместить убыток в двойном размере»; он «лица, употребляющие насилие … присудил лишь к возмещению», в то же время прелюбодеев тот же закон приговорил к убийству мужем на месте. Что же, адюльтер карался суровее изнасилования? Это разве справедливо?

Проф.-клас. К. Кори (1995) сообщает, что сам акт этого злодеяния греками именовался ῠ‌βρίζειv; итак, мы видим, что у них изнасилование проходило по категории хюбриса, то есть для древних самого страшного преступления из возможных. К.ф.н. М.А. Корецкая (2014) пишет, что в случае хюбриса «речь идет о нарушении табу, то есть запретов, имеющих сакральный характер». Если конкретнее, то хюбрис — это незаконная трансгрессия, пересечение недозволенной границы, проникновение в запретную область, то, что англосаксы называют trespassing; как мы видим, звучит как описание изнасилования из палаты мер и весов занебесной области вечных идей Платона.

Изнасилование по-гречески именовалось попросту ὕβρις, более того, пишет проф.-клас. Д. Коэн (1991), именно в таком значении это понятие и его производные употребляются чаще всего, «много чаще, нежели для описания любых иных противоправных действий»; в целых 18% случаев известных употреблений слова ὕβρις, это 83 упоминания, у него такой смысл.

Концептуальная связь хюбриса и изнасилования чётко прослеживается. Аристотель в Н.Э. полагает, что хюбриса не бывает без удовольствия, пишет, что «никто не ведет себя нагло (ὑβρίζει), при этом страдая … наглец (ὑβρίζων) … действует с удовольствием»; он же в «Риторике» сообщает: «ὕβρις значит делать и говорить … с целью получить самому от этого удовольствие … оскорбляя других … от этого еще более возвышаясь».

Итак, хюбрис — это надругательство над другим с целью личного удовлетворения, i.e. изнасилование per se. По этой причине Медуза попросту не могла быть наказана Афиной: жертва по определению не желала случившегося, а значит, не было и хюбриса.

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 5/7 ⤴️➡️

В Афинах это преступление рассматривалось в рамках уголовного судопроизводства, γραφή ὕβρεως, в котором наказание назначалось в зависимости от обстоятельств, τιμητὸς ἀγών: оно определялось в ходе состязания, агона, назначалось судом, и это легко, пишет Кори, могла быть смертная казнь.

Для греков это было необычно, к этому наказанию они старались прибегать сколь можно реже, однако для подобного злодеяния, как им казалось, можно сделать и исключение. Впрочем, альтернативой, по желанию потерпевшей стороны, был гражданский иск, αἰκίας δίκη, в случае чего действительно выплачивался лишь штраф — если жертве так больше хотелось, это было её право.

Тем не менее, смерть за изнасилование не была редкостью, причём греки, отмечает Кори, наказывали и за надругательство над мужчиной, тогда как законы его собственной страны, Англии, «до недавнего времени» — а именно 1994 г. — не признавали такового. Так, по свидетельству Динарха, греки «казнили мельника Менона за то, что он держал на мельнице свободного юношу из Пеллены», также и «Фемистия из дема Афидны … наказали смертью за то, что он во время Элевсинских мистерий обесчестил кифаристку с Родоса»; наконец, Платон в «Законах» вводит закон, согласно котором «если кто-то пытается изнасиловать свободнорожденную женщину или отрока, того может невозбранно убить лицо, подвергнувшееся ὑβρίζεν, а также [его] отец, братья или сыновья».

Итак, разница между наказанием за прелюбодеяние и изнасилование заключалась в том, что любовника жены можно было убить на месте без суда и следствия, насильник же мог быть умерщвлен только по решению суда; впрочем, как раз с прелюбодея-то в классическую эпоху и предполагалось требовать штраф, просто при этом не был отменён очень древний, ещё драконовский закон, позволяющий его убийство при поимке с поличным — непосредственно в ситуации, как пишет Лукиан, проникновения, соединенных гениталий; именно этот закон позволяет оправдаться Евфилету у Лисия, убившему любовника жены — однако ему пришлось для этого попотеть, ибо закон этот, видимо, тогда давно уже не применялся, однако не был и упразднён, а значит, сохранял силу.

Проф.-клас. Дж. Гарднер (1991) сообщает, римляне относили это же преступление к iniuria, неуместным действиям, чему-то вроде хюбриса. В современных романских языках, как уже упоминалось, изнасилование именуется словами, производными от violare, со всё тем же смыслом незаконного пересечения границы, — i.e. снова хюбрис.

Закон, который его регулировал, именовался Lex Julia de vi publica и определял изнасилование, согласно Дигестам, как надругательство над «свободной или замужней», «мальчиком, женщиной или кем угодно».

Женщины sui iuris, i.e. находившиеся «в своём праве» (греч. αὐτόνομος), могли в роли истца выдвигать обвинения в насилии против себя или ближайших родственников; также о преступлении могли заявить отцы и мужья жертвы — или, скажем, отец её жениха, а также просто люди со стороны, свидетели; у изнасилования не было срока давности, в отличие от прелюбодеяния.

Наказанием за изнасилование было ultimo supplicio, смертная казнь — которая, как и у эллинов, у римлян была большой редкостью, и это многое говорит об их отношении; у большинства же народов, которые наказывают смертью за что угодно, казнь не показательна.

Император Адриан даже попустительствовал самосуду, таким линчевателям, которые калечили или убивали насильников, из-за которых пострадала их семья, хлопотал, чтобы с таких людей снимали обвинения в убийстве

(Впрочем, возможно, что мудрость подвела древних в этом начинании; всё-таки для жертвы куда безопаснее, если кара за изнасилование и оное же с убийством различается, иначе у негодяя велик соблазн убить жертву, ибо разницы для него нет, зато труп молчалив. С другой стороны, всегда есть особо жестокие способы казни, способные провести нужное разграничение, например, знаменитое изобретение пунов.)

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 6/7 ⤴️➡️

Во многих культурах жертва изнасилования обвинялась наравне с преступником: женщина, которая имела сексуальную связь вне брака, согласно этой логике, нечиста вне зависимости от обстоятельств, и уже оттого виновата. В азиатских обществах, обитающих в вечном Средневековье, от «порченного товара» зачастую ожидалось, что он покончит с собой, чтобы не тяготить семью. В кодексе Хаммураппи насилие над женщиной осуждается только как порча имущества её отца.

Да и в наши дни стало несильно лучше, и опросы народонаселения неизменно показывают его веру в т.н. «гипотезу справедливого мира»: ок. 44% его полагает, что жертва так или иначе виновна в том, что с ней произошло; древние же, в отличие от современника, прекрасно осознавали, какова природа человека, осознавали наличие у него склонности к преступлениям, и выстраивали своё общество соответственно — отсюда и его легендарная эффективность.

Именно поэтому «у нас нет причин полагать, что афинянин бы согласился с этой точкой зрения», как отмечает Кори: ничего такого, что сейчас называют victimblaming'ом, греки не знали, и с супругой, с которой случилось несчастье, отнюдь не разводились, «нет у нас и свидетельств в пользу того, что жертву ждало какое-либо наказание». Вот и римские Дигесты того же мнения: «закон … не обвиняет тех, кто подвергся stuprum насильно … их репутация остаётся незапятнанной и ничто не мешает их замужеству».

Итак, хотя Античность была глубоко патриархальным, староотеческим обществом, даже римляне, у которых все члены familia считались личной собственность её главы, не полагали, что насилие — это что-то вроде порчи товара, который теперь подлежит выбраковке и соответствующему отношению.

Всё изменилось в более поздние времена, с наступлением христианизации. Император Константин полагал, что жертва ничуть не менее преступна, чем насильник, и считал, что если она уступала ему, то её следует сжигать заживо вместе с ним — но даже если нет, всё равно назначалось наказание.

Августин Аврелий в сочинении «О граде Божьем» доказывал, что в изнасиловании нет ничего страшного, ведь неприятности происходят с бренным телом, душа же при этом остаётся незапятнанной; он полагал, что pudicitia, i.e. чистота, целомудрие, относится исключительно к душевным характеристикам.

Он, ergo, никак не может взять в толк, отчего прекрасная Лукреция покончила с собой после надругательства, ведь ничего такого, по его логике, не случилось. Мало кто в наши дни согласится с этими глупостями, ведь мы, как и римляне, полагаем, что нарушение границ тела гражданина — хюбрис, тяжкое преступление, за которое не следует давать спуску.

Фома Аквинский и вовсе дошёл до того, что полагал мастурбацию более страшным преступлением, чем изнасилование — ведь первое не приводит к зачатию, в отличие от последнего, которое, значит, более богоугодно. «Наитягчайшим» называет он «противоестественный порок», который «может происходить … путём исторжения семени без соития ради полового удовольствия»; далее он упоминает более допустимые действия, и в их числе — «насилие над девой … и насилие жены». Это азиатское отношение как к инкубатору, который в случае мастурбации уклонилась от прямых обязанностей, а при изнасиловании всё-таки хоть так, но выполнил своё «предназначение».

Типичным «наказанием» для насильника в Азии и средневековой Европе зачастую служила необходимость взять жертву замуж, это т.н. marry-your-rapist-law — апофеоз варварства, которого очень много в той же Библии. Воистину не зря наступившие тогда времена назвали Тёмными веками, понадобился далеко не одно столетие, чтобы мы начали возвращение к античной норме, преодолев средневековое скотства. Так, соответствующий закон был отменен во Франции только в 1994 г., а в РФ отчасти действует и поныне.

Так что и сейчас стремиться есть к чему, нам всё ещё далеко до уровня древних в этом вопросе, для полноценной победы над азиатщиной предстоит много кропотливой работы над собой.

#rape
⬅️⬆️ «Кому выгоден миф, будто в Античности царила „культура изнасилования“?», 7/7 ⤴️

Средний уровень читателя в наши дни достиг таких низин, коих авторы прошлого и представить не могли, совсем не для таких людей они обмакивали перо в чернила. Гоголевский Бульба отпускает ремарки касаемо Горация, а Радищев сравнивает репрессии в России с тем, что случилось с Анаксагором, и ни один из них и мысли не допускает, что их труды будут читать те, кто и понятия не имеет, кто все эти люди, кому понадобится нечто вроде ютубовских разборов для законченных тупоумов.

Древние оказались забыты, и в центре внимания очутились произведения, написанные им в подражание, аборигенами, мечтающими хотя бы немного приблизиться к уровню прежних времён. Иначе говоря, никто уже не посещает аэрокосмический музей, но наблюдает только сделанные из палок и камней карго-сооружения по мотивам, думая, что это-то и есть та самая «классика».

Интересуйся люд оной, куда реже слышались сентенции, что, мол, хоть и велики, без сомнения, были авторы Античности, но ценность их заключается почти исключительно в том, что они-де первопроходцы, проложили путь, подобно Аполлону в гимне в его честь, тогда как собственная структура их текстов совсем не впечатляет в наше искушённое время.

Согласно этому мнению, античная классика бесконечно уступает более современной литературе в том, что касается семиотической сложности, выстроена, согласно нынешним требованиям, весьма примитивно. Оно, однако, не выдерживает минимального контакта с реальностью, а точнее, знакомства с той самой классикой.

В XX в. Ж. Деррида сочинил концепцию деконструкции, которая, в лучших традициях (пост)структурализма, школы, к которой её автор принадлежал, должна была покончить с тем, что он называл «логоцентризмом» — отсылающей к Платону концепции, согласно которой слова, из которых состоит наша речь, есть идеальное отражение и воспроизведение платоновских идей-эйдосов, объективно связаны с некими подлинно пребывающими в занебесной области понятиями, с логосом — абсолютной и независимой истиной.

По мнению Деррида и его коллег, это мнение есть заблуждение, и слова — это лишь договорные понятия, социальные конструкты, которые имеют смысл только когда происходит их сравнение и сопоставление между собой, когда берётся вся совокупность знания, выстраивается структура. Таким образом, не существует самих по себе понятий, нет, например, объективных добра и зла — это оказываются крайне относительные категории; подобная мысль сегодня может показаться очевидной, но, как мы видим, дойти до неё удалось лишь в прошлом веке, i.e. она достаточно передовая, новая, свежая.

Впрочем, и сейчас подавляющее большинство мозгов работает в крайне примитивном режиме: определяя характер персонажа, он позволяет присвоить ему лишь эти две категории, нажать на одну из двух кнопок на выбор — добрый или злой. Это наследие примитивной христианской морали с её дуализмом, почёрпнутым на Востоке. Достаточно взглянуть на англоязычные комментарии под роликами-отрывками из неоднозначных произведений на Ютубе, чтобы увидеть, как это происходит.

Это открытие структурализма немедленно изменило литературу, преодоление платонизма на порядки усложнило её, и прежнюю уже действительно нельзя читать без смеха — в силу необычайной её наивности и простоты, а также скучности и даже заунывности. Уже героический эпос, за редкими исключениями, отличается всеми чертами пресловутого логоцентризма: он плоский и линейный, его персонажи однообразы, либо однозначно хороши, либо выкрашены самой чёрной краской, и такова же почти вся литература вплоть до XX в., до революции Дерриды.

Под влиянием этой самой деконструкции письменное слово шагнуло далеко вперёд, стало использовать необычайно сложные приёмы, а над старыми шаблонами принялось посмеиваться, как-то обыгрывать их, устранять противоречия между ними и реальным положением дел — последнее обычно и именуется в обиходе «деконструкцией», хотя правильнее это называть ревизией.

«Догоняя Гомера», 1/3 ➡️

Ещё в школе учат универсальной формуле произведения, строгому шаблону, состоящему из всем известных вступления-экспозиции, пика-перипетии и кульминации-развязки; всё это очень предсказуемо, и вызывает зевоту, и потому в XX в. их научились сильно разнообразить, например, перемешивать, не в самом начале знакомя читателя с персонажами, а делать это чуть ли не в середине, по ходу дела или вовсе от этого воздерживаясь, забрасывая зрителя прямо в гущу событий, сразу же в фазу активного противостояния, а кульминацию помещать и вовсе в самое начало, в какой-нибудь пролог.

Плюс теперь ещё принято постоянно разрушать линейность повествования бесконечными flashback'ами и flashforward'ами, а то и вовсе делать его сомнительным, повествуя от лица персонажа, который способен и приврать — подобный приём, P.O.V., считается едва ли не наисвежайшим.

Реформа воистину оказалась удачной; впрочем, некоторым критикам поветрие пришлось не по вкусу, многие из которых заговорили об агонии литературы, удушьем, вызванным приступом постмодернизма.

Но действительно ли мы имеем дело с новьём, с прогрессом? Только очень неискушённый ум это может посчитать таковым; увы, только такой в наши дни и слышно, ведь сейчас а эту тему повадились рассуждать те самые люди, которых К.Г. Юнг называл лишёнными классического образования — так он заклеймил автора термина «сексуальная революция», заявив, что подобное мог сочинить лишь человек, не ведавший, как жили греки и римляне, — ведь на самом деле, разумеется, имело место не революция, но лишь возвращение к норме, преодоление культурного провала длиной в десяток веков.

Подобное же произошло и с литературой, она точно также лишь пробудилась после веков стагнации, не развилась, но возродилась. О шаге вперёд можно было говорить лишь по сравнению с временами, непосредственно предшествовавшими изобретению деконструкции, то есть превзойдена была только литература XIX века и ранее, — но отнюдь не античная.

Упоминаемая выше формула из трёх актов якобы восходит ещё к «Поэтике» Аристотеля, но на деле ничего подобного он не писал, да и не мог, ибо в своё время наблюдал произведения, скроенные по совсем иному принципу; он как раз говорил, что «нет никакой необходимости … чтобы за одним следовало другое». Читая античную классику, мы встретим все те приёмы, которые сейчас выставляются как новомодные, тогда же они были обыденностью и применялись запросто, безо всякой претензии на новизну.

Первое же и самое главное произведение европейской литературы, Илиада, начинается сразу же с конфликта между персонажами, а о том, чтобы познакомить читателя с действующими лицами, автор задумывается только к третьей главе песни. Ионийский аэд постоянно прибегает к флешбекам (или, точнее, к ἀνάληψις'ам), рассказывая о более древних событиях, но также и для того, чтобы наполнить произведение тем, что сейчас называется отсылками, пасхалками.

Никакого эпилога его труд не знает, поскольку он, в лучших традициях Дерриды, существует не сам по себе, но в тесной связке со многими иными сюжетами. Илиада ожидает искушённости от зрителя, того, что он многое знает и понимает, но на всякий случай всё же упоминает последствия — делая это вскользь и малозаметно, так, чтобы эти заветные знания из текста приходилось вылавливать; подобным образом сейчас поступают произведения с претензией на экспериментальность, например, какое-нибудь Memento Нолана или «Ведьмак» пана Сапека.

В Одиссее половина повествования — это рассказ именного персонажа, и только там встречаются боги, вмешивающиеся в жизнь людей, таким образом, Гомер возлагает ответственность на своего героя на возможные выдумки, i.e. шутя реализует тот самый троп «ненадёжный рассказчик», которым так гордятся сейчас т.н. «постмодернистские» произведения, и который всё ещё не слишком умело ими воплощён. Вот и Ахилл называется «ужасным» лишь в тот момент, когда к нему пришёл просителем Приам — и никогда боле, это явно ощущения, восприятие самого старика Подарка.

⬅️ «Догоняя Гомера», 2/3 ➡️

Речь героев у Гомера иная, нежели авторская, ему известно о том, что у персонажей может быть своя манера речи, иной словарный запас — о чём не в курсе ок. 99% авторов других произведений. Как пишет д.ф.н. А.И. Зайцев, он «характеризует своих героев не только тем, что они говорят, но и тем, как … В частности, склонность престарелого Нестора к многословию была отмечена уже в древности. Аякс, сын Теламона, говорит не так, как Диомед».

Персонажи Илиады неоднозначны, главный противник ахейцев, Гектор, вовсе не выведен абсолютным злом, его образ далёк от какого-нибудь Саурона, но настолько привлекателен, что в наши дни обыватель склонен считать героем скорее его. Он, в то же время, далёк от идеала — боится Ахилла, пытается сбежать от него.

Гомер проявляет такое отношение к религии, подобное которому ещё века два назад закончилось бы сожжением на костре — книг, а может, и самого автора. Гектор, зачастую выражающий позицию автора, у него заявляет о равнодушии к ауспициям, тому, «вправо ли птицы несутся … или налево». Над богами автор откровенно потешается: А.И. пишет, что в Илиаде повсеместны «комические и фривольные сцены с участием богов», «Гефест и Арес, Афродита и Гермес, сами Зевс и Гера выступают у Гомера в эпизодах, которые могли только позабавить слушателя».

О неуязвимости Ахилла у автора нет ни слова, напротив, Гектор полагает, что «тело его, как и всех, проницаемо острою медью». В общем, верно мнение антиковеда П. Мазона, что «не было поэмы менее религиозной, чем „Илиада“», Гомер преспокойно балуется тем, что позднее назовут «вольтеровской непочтительностью». Подобное безбожие — неизбежный период любого свободного ума, вырывающегося за рамки дозволенного, немыслимый в новоевропейской литературе вплоть до самых недавних дней, да и сейчас встречающей агрессивный отпор.

Считается появившимся только во времена модерна конфликт человека с самим собой, однако именно это характерно для греческих богов, тот же Аполлон переполнен противоречиями, это строитель и созидатель, благой целитель, пастух, покровитель полей — и в то же время разрушитель, насылатель болезней, грозный для стад оборотень, повелитель мышей и саранчи. Да и простые люди практиковали т.н. «револьверное мышление», вечно переключаясь между разными способами мыслить и себя вести, в различных «режимах» напоминая совсем разных личностей.

Войну человека с технологией некоторые воображают концентратом уже постмодерна, вот только уже Гесиод тосковал по Золотому веку, эпохе «изобилия без труда», когда ещё не изобрели земледелия, и не нужно было тяжко вкалывать, а Диоген задолго до Руссо объявил Прометея врагом человечества за то, что тот даровал ему технологию. Впрочем, зачем далеко ходить? Τέχνη изначально означало «подлость», а μηχανή — «ухищрение».

Как же грекам удалось так запросто преодолеть тот самый логоцентризм, который в древности, собственно, и изобретён, является детищем Платона? Всё дело в том, что взгляд оного на познание как изучение застывших истин, сваленных в кучу на занебесном складе, был далеко не единственным, и даже не основным, но был как раз первым признаком дегенерации, грядущего гниения, азиатизации античной культуры.

Был и иной, куда более близкий той самой греческой мысли, воспетый Гераклитом с его вечным изменением, и развитый софистами, державшихся радикального релятивизма, мало чем отличного от того, который близок структурализму. Неудивительно, ergo, сколь близко оказывается мышление древних и философия Батая, Фуко, Дерриды, Бодрийяра и проч.

Если бы Илиада была написана сегодня, сейчас, её бы без сомнений отнесли к какому-нибудь метамодернизму, она была бы в ряду передовых, экспериментальных произведений, бесконечно превосходя то великое множестве трудов, что были написаны после заката блистательной Античности — начало оказалось куда лучше продолжения, причём настолько, что стартовый, базовый уровень Европы сейчас оказался едва-едва достигнут. Как тут не согласиться с теми, кто считает, что древние всё уже знали, что мы, бестолковые потомки, попросту забыли?

⬅️⬆️ «Догоняя Гомера», 3/3

КОМУ ВЫГОДЕН МИФ О ТОМ, ЧТО В АНТИЧНОСТИ ЦАРИЛА «КУЛЬТУРА ИЗНАСИЛОВАНИЯ»?

Лево-либеральный нарратив гласит, что во все времена с сексуальной неприкосновенностью было очень плохо, ведь миром тогда правили мужчины, которые пользовали прекрасный пол направо и налево по праву сильного. Подразумевается, что общество, устроенное «патриархально», в принципе не может быть благоприятно по отношению к женщинам, которые всегда там будут занимать роль рабынь, в т.ч. сексуальных. Обвиняют в этом и классическую древность с присущей ей «токсичной маскулинностью».

И действительно, на первый взгляд в мифах греков и римлян изнасилования практикуются в совершенно промышленных масштабах безо всякой оглядки, рефлексии, да с законодательством всё несильно лучше, ведь там вроде как измена карается едва ли не страшнее, а за насилие в тех же Афинах, похоже, полагался только штраф.

На самом же деле все эти построения не выдерживают и самого минимального контакта с историческими исследованиями на соответствующую тему, и сочинены теми, кто не особенно привык сверяться с ними, как и вообще читать что-либо сложнее того, что имеет на обложке надпись gender studies: и мифы, и законы древних самым суровым образом осуждали и безжалостно карали изнасилования, в чём вы можете убедиться, прочитав свежую статью «Эллинистики».

Слышали ли вы о критике источников? Много легенд ходит об этой таинственной дисциплине, а тех немногих, кто в совершенстве освоил её, в определённых кругах почитают как кудесников, способных изменять само пространство и время. Ведь достаточно совсем немного переосмыслить, совершить небольшую очень ревизию в «преданиях старины глубокой», этих, казалось бы, «делах давно минувших дней», чтобы полностью поменять происходящее здесь и сейчас.

Наше бытие сильнейшим образом опирается на наше восприятие былого, оно — это ключевые сваи в основании всего строения нашей реальности, и тот, кто спускается в тёмные пещеры, чтобы изучить их устройство, способен принести шокирующие, неожиданные новости: может оказаться, например, что их и нет никаких, и мы каким-то чудом висим прямо в воздухе, или что эти самые столпы мироздания выстроены буквально вчера, а не в великие додревние времена, как мы всегда считали.

Истины, подобные этим, способны обрушить всё строение реальности в пропасть, или, по крайней мере, так это воспримет обыватель, оттого-то подобные упражнения неизменно вызывают у него первобытный ужас, вышибая всяческую опору из-под ног, помещая в подвешенное состояние. История, как ему кажется, это наука весьма дотошная, достоверная, ухватившая былое весьма точно, и расставаться с этим заблуждением для него донельзя больно: подобная деконструкция действительно стоит своего имени, она разбирает здание его бытия по частям.

Для сильных мира сего этой проблемы никогда не существовало. «Что есть, в конечном счёте, история? Басня, в которую все договорились поверить», как-то сказал Наполеон своему конфиденту Лас-Кезу. Донесение истины до масс его не интересовало, но лишь эффективность мифа, который им скормлён: также и Иисус, как верил император французов, нужен, поскольку «полезен государству».

Уже в древности история была поставлена на эту службу: так, Светоний у себя в сочинениях занимался denigration одних императоров по заказу других или же сената, а когда александрийские филологи записали Илиаду, они удалили из неё почти все упоминания Афин, с которыми тогда враждовали. Однако легитимизаторы и очернители былых времён и в подмётки не годились новоевропейским, что, впрочем, в этом смысле характерно для всякой науки, которая только у древних была почти целиком суверенной, самозабвенной, тогда как возрождалась она в глубоко подчинённом состоянии, сперва служила нуждам церкви, затем — государств.

Вовсе не случайно из историков при их изготовлении старательно вытравливают всякое стремление к познанию, отучают от оригинального мышления, ведь единственная задача, для которой их видит государственная машина — это обслуживание государствообразующего мифа, оттого-то и вступительный экзамен требует знания только одной лишь отечественной истории, никогда — зарубежной.

Критики источников будущие историки во время своего становления непременно касаются, однако вовсе не для того, чтобы когда-либо использовать по назначению, но для иного, — того, в каком смысле её, надо сказать, знает и обыватель, всегда готовый задать вроде как правильные, здравые вопросы — откуда мы это знаем, кто написал, с какой целью — но только лишь тогда, когда он видит враждебный выпад против генеральной линии партии, атаку против вложенных в него убеждений, тогда как в случае, если говорит авторитет, ничего такого он не вспоминает и бездумно глотает входные данные.

В общем, не приходится удивляться, что ὄχλος героически обороняет общепринятые концепции, препятствуя всякой ревизии, тем более, что такие попытки успешно предупреждены, маргинализированы теми, кого одни называют «фолк-историками», а другие просто «фриками» или, скажем, «конспирологами».

Их хорошо скоординированными и щедро оплаченными стараниями теперь даже глубоко научные, давно уже общепринятые в среде серьёзных исследователей концепции, которые, однако, пока ещё не дошли до масс, воспринимаются оными при ознакомлении в штыки, если противоречат нарративам, мейнстримным для толпы.

#debily
«Кто такие „средневековые дебилы“?», 1/12 ⤴️➡️

Я говорю, отталкиваясь от личного опыта, ведь мне не раз приходилось сталкиваться с недоумением, неприязнью или даже откровенной агрессией во время опытов по деконструированию распространённых представлений.

Советско-английский подход приучил народонаселение полагать классическую древность упадочной «рабовладельческой формацией», изображающей древних дегенератами, жаждущих одних только panem et circenses и кровожадно оргазмирующих под аккомпанемент последних хрипов сражающихся на убой гладиаторов, экономика же там будто бы пребывала в зачаточном уровне и целиком опиралась на страшно, донельзя угнетаемых рабов, далеко уступая, как следствие, средневековому уровню, etc.

Чтобы понять, что ничего из этого не соответствует истине, не нужно даже критики источников, часто достаточно просто знакомства с ними же. Но авторы этого построения и не интересуются тем, «как оно бывало», оно в духе «как кажется, что должно быть», а такая идеология, как писал д.и.н. С.В. Волков, «жутко не любит … массового материала, цифр, списков, сколько-то полного свода относящихся к предмету фактов», такая фактура ей «как бы постоянно мешается под ногами, порождая нежелательные сомнения в состоятельности идеи».

Однако даже первоисточники нечасто убеждали публику, ведь «яркий пример против скучных цифр тут всегда побеждает, а эффектный образ затмевает факт»: потому и они зачастую приводили к обвинению в «фоменковстве», безумии, и т.п., что говорит о вполне успешно проведённой диверсии против любого сомнения.

Всё настолько плохо, что доводилось встречать людей, которые полагают, будто историческую ревизию изобрёл лично небезызвестный Д.Е. Галковский… кое-кто из поклонников его творчества даже при случае спросил меня, имеет ли его теория предела оптики хоть какое-то применение в научной среде, — когда же я ответил, что там она общее место, по крайней мере, так заявлено, собеседник был поражён.

При этом нельзя сказать, что Д.Е. изобретает велосипед, или, вернее, действительно делает это, но в условиях, когда на них ездят все, но никто не и понятия не имеет, как они устроены, и даже не могут понять, сколько там колёс, принято считать, что несколько, и большинство убеждено, что никак не меньше трёх, когда же Галковский говорит, что их скорее два, а третье — это не колесо, а та круглая часть, к которой крепятся цепь и педали, его ругают конспирологом и обзывают последними словами.

Обыватель, подлый простолюдин воспринимает историческую науку как нечто вроде беллетристики, то есть такого чтива, автор которого очень точно знал, как происходило описываемое, ведь он был богом своего нарратива, сочинившим его от начала и до конца. Надо сказать, что так, конечно, бывает, и даже очень нередко, и здесь… но вообще по-хорошему процесс этот выглядит всё же несколько иначе. В общем, плебсу кажется, что по точности история не уступает той же математике, и спорить с каким-либо фактом здесь — всё равно, что отвергать аксиомы и постулаты.

«История устарела? Появилась новая?» довелось мне как-то услышать на полном серьёзе, когда я указал на то, что концепция, которой оперировал собеседник, уже не считается актуальной: иными словами, ему казалось, что та трактовка отдельно взятых событий, которая ему известна — единственно верная и вообще возможная, он и мысли не допускал, что могут быть другие.

Подобное же отношение было встречено мной во время неких дебатов, когда оппонент, гордо именующийся философом, едва ли не начал угрожать, когда ему было сообщено, что его построения основываются на давным-давно отвергнутых данных; в ответ он спросил поразительное: «Кто опровергнут, Гесиод?», без сомнения, воображая, что интерпретация, которой он орудовал, извлечена напрямую из тела текста древнего автора, и не может ей быть никакой альтернативы без сокрушения его самого.

Не знаю, в общем, был ли собеседник философом, но историком он точно не был, и соответствующим его размышлизмам я с того мгновения предлагал отводить лишь самое невысокое положение. Того же уровня и всякая мысль, не искушённая на эту тему.

#debily
⬅️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 2/12 ⤴️➡️

Итак, обывателю в лучших традициях логоцентризма зачастую присуще полагать единожды им вычитанное чем-то вроде осуществлённой майевтики (μαιευτική), платоновским припоминанием неоспоримой и объективной истины, выхваченной будто напрямую из занебесной области; подобной эйдосам, застывшей и неизменной, он полагает и саму историю: уже Ницше критиковал эту склонность как бы умертвлять познание, чтобы затем его препарировать, извечную «ненависть к самому представлению становления».

Сам он, как и эпигонструющий ему структурализм, от этого уходит, и постигает только движение. А история иной и не может быть, и смешно, что её кто-то воспринимает неподвижной, как делает типичный, как называл их тот же Ницше, «недоделанный», напоминая зачастую автора некоей «Стены Искандера», который преспокойно помещает при дворе Александра одновременно Фалеса и Порфирия, которых на деле разделяло более 8 веков, сжимая тем самым всю Грецию в одну ситуацию.

Вот и обыватель склонен обобщить, рассуждать «в целом», абстрактно, а не конкретно, на примере, ведь только так его воспринимать историю и учат, — иначе же, как верно отмечал Волков, рассыпется вся идеология, которой присущи «оперирование нетипичными примерами, неправомерными обобщениями, подача исключений как правил, а правил — как исключений», а также «забивание сознания эффектными штампами [и] крайняя неконкретность».

На деле же всякое изложение исторической ситуации представляет собой лишь интерпретацию многочисленных источников, попытку увязать их воедино, концепцию той или иной степени достоверности: наука вообще изучает не реальность, но модели. Источники — это всё, что у нас на самом деле есть, и если охлос запоминает сюжеты, которые на них выстроены, то специалист оные создаёт, переставляя их со составные части так и эдак, как детские кубики.

Ему важнее помнить не как оно было, потому что картину этого ему только предстоит собрать, но кто из древних авторов/иных свидетельств что, когда и как сказал, и отталкиваться уже от этого, а также кому из этого можно верить безоговорочно, кому и так, и сяк, а кто совсем заврался, его первое и основное умение — помнить, откуда тот или иной факт взят, кто о нём сообщил. Поэтому из какого-нибудь Богемика, который честно заявляет, что никогда не запоминает, откуда взял те или иные сведения, историк просто отвратительный.

Немаловажна также историография, i.e. изучение отживших или ещё бытующих чужих моделей: ergo, специалист уже знает немало интерпретаций самого различного толку, и потому не удивится, подобно обывателю, узнав, что тот или иной подход уже не актуален, ведь он знает, что так случается постоянно.

Честь быть родиной самого первого (и долгое время единственного) полнокровного труда по источниковедению Античности принадлежит России, он был выпущен в 1915 г. В.П. Бузескулом, который у себя пишет, что «Геродота мы можем называть лишь с некоторыми оговорками „отцом истории“», и им «с полным правом следовало бы признать только Фукидида. Он, можно сказать, положил начало истории как науке и создал истинную историческую критику … проявил замечательное беспристрастие, величайшую силу ума и критики: мысль и внимание его направлены, так сказать, не вширь, а вглубь».

Напротив, о каком-нибудь Плутархе он иного мнения, говорит, что тот «не ученый исследователь, не историк, не критический талант: он … прежде всего — популярный философ-моралист … [в его биографиях] этический элемент стоит … на первом плане. Плутарх имеет в виду прежде всего истину моральную, а не … историческую … Желание дать в биографиях воплощенные образцы … качеств, естественно, вело Плутарха … к отступлению от исторической правды … критики, точности и большой степени достоверности нельзя ждать от Плутарха».

Как-то в ответ на эту самую ремарку народ взбунтовался, заявив, что если речь идёт о древних авторах, следует «делать руки по швам», i.e. доверять им безоговорочно, как делалось в каком-нибудь XIX в. — а также нередко в СССР вплоть до кон. XX в., и, ergo, немудрены такие реакции непуганого критикой люда.

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 3/12 ⤴️➡️

Упоминавшийся уже Галковский, а также его эпигоны вроде Богемика, обращают особое внимание на то, что следует изучать обстоятельства происхождения тех источников, которые были обнаружены весьма поздно, ведь в этом случае очень вероятны подделки. Я не раз наблюдал, как именно из-за этого посыла о них, да и мне тоже, говорилось немало недоброго, хотя в действительности ничего такого в этом совете нет, он очень даже широко практикуется в научной среде, где нимало не уважается принцип «написанному — верить».

Так, скажем, «Афинская полития» Аристотеля была найдена в 90-ые гг. XIX в. среди папирусов, счастливо обретённых Британских музеем. Только простолюдин, презренный «недоделанный» не заподозрил бы, что тут дело может быть нечисто, не прибегнул бы к тому, что со времён Фрейда и Ницше называется философией подозрения. Надо ли говорить, что среди учёных было немало дебатов на тему того, подделка это или нет?

Как пишет о том Бузескул, «в наш век критики и даже гиперкритики странно было бы, если бы неожиданно найденный памятник не подвергся беспощадному критическому разбору и не вызвал скептического отношения к себе». Впрочем, к средневековым источникам в этом плане царит замечательно попустительское отношение. В общем, это норма вещей — спрашивать, откуда взялся тот или иной источник, и только обыватель боится это делать, полагая «фричеством» и «лженаукой».

Впрочем, не за это profanum vulgus с синдромом утёнка более всего ненавидит Д.Е., а за его отношение к Средним векам, которым он попросту отказывает в существовании, тогда как тот же Богемик более умерен и всего лишь полагает предлагаемую нам их историю откровенной выдумкой. Так или иначе, если мы теперь, обобщив уже сказанное, попытаемся взглянуть на эту эпоху непредвзято, то мы легко поймём, чем вызваны подобные воззрения, и, быть может, даже разделим их.

Состояние первоисточников по этой эпохи более чем, скажем так, своеобразно, и если каждый первый специалист по Античности и просто интересующийся эпохой знает, кто такие Плутарх, Диодор или Тит Ливий, может запросто напрямую обратиться к ним, если хочет узнать о том, как оно в древности бывало, то для Средних веков всё не так, и мало кто из увлекающихся эпохой способен внятно рассказать, на кого же мы там опираемся, да и не склонен лишний раз задаваться этим вопросом — вот и выходит художественный текст, а не научное исследование.

Ярким примером тут может служить коллега и современник Бузескула д.и.н. Р.Ю. Виппер (1916), труды которого касаемо Античности приятно впечатляют качеством критики, глубиной осознанности в этом вопросе. Он, например, не доверяет Диогену Лаэртскому, называя его «рассказчиком плоских анекдотов», «писателем донельзя мелким и недогадливым».

Плутарха же Р.Ю. характеризует как «добросовестного в собирании сведений», однако отмечает, что в его и Аристотеля сведениях об Афинах VII-VI вв. «нет почти ни одной достоверной черты», «не только не опираются на какие-либо исторические свидетельства, но они неудачно и неуместно сочинены», и, в итоге, из них «составляется картина, которая в целом неправдоподобна и фальшива». Аристотель, на его взгляд, в «Политии» «целиком зависит от тенденции своих источников». В общем и целом он называет «недостоверной» афинскую историю того времени, отмечая, что для неё «подлинного материала … не было вовсе».

Что же касается Спарты, то и там, на его взгляд, «необходима крайняя осторожность», ведь у Ксенофонта, Платона и Плутарха «мы знакомимся не столько с различными описаниями лаконских порядков, сколько с чаяниями и программами, бродившими в публицистике эпохи упадка Греции»: эти «литераторы смело переносят теории наилучшего общественного строя и проекты реформ … на глубокую древность» — жаль, этого не учёл Богемик, вроде как поклонник критицизма, который в случае Спарты, однако, бездумно поверил тому, что о ней писали те, кто там никогда не бывал, принял за чистую монету будто бы бытовавший в этом полисе феминизм, хотя на деле это была лишь идея, которая владела умами афинян куда более позднего времени.

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 4/12 ⤴️➡️

Читая Виппера, я не мог отделаться от мысли, что если такого же рода подход применить к источниковедению Средних веков, то от них и вовсе ничего не останется. При этом у автора имелось сочинение касаемо этой эпохи — это наверняка настоящий клад, решил я.

Однако меня ждало разочарование: там вообще не имеется рефлексии на тему «а откуда мы всё это узнали», но просто ведётся рассказ, изложение, как будто авторы лично музы передали, как всё там было. Если история Греции у него не обходится без ремарок о том, кто сообщает о том или этом, и насколько ему можно верить, то средневековая повествуется по принципу «Генрих IV сделал то-то, а Ричард Львиное Сердце — вот это», как будто это роман, а не историческое произведение — и, в принципе, так всегда в случае повествования о Средневековье и оказывается.

Впрочем, critical apparatus по Средним векам, конечно, существует, — нет лишь такого изложения этого периода, которое учитывает его в той же мере, в какой это делает тот же Виппер. Она носит как бы рекомендательный, необязательный характер, от неё принято лениво отмахиваться, ведь она, будучи принята всерьёз, способна до основания разрушить все до единого наши жалкие попытки реконструкции этого периода.

Как ни стараются авторы средневековых историографий сгладить откровенную сомнительность данных по своей эпохе, реальность упорно пробивается сквозь их увёртки и ужимки. Как пишет д.и.н. и медиев. Е.А. Косминский (1963), у Эйнгарда лишь «проскальзывает … ряд конкретных данных из жизни реального Карла Великого», ведь он и «не задавался целью дать … историческое произведение … литературные приемы преобладают … [у него] над историческим анализом», при этом его сочинение «пользовалось необычайной популярностью … его использовали хронисты».

Итак, мы видим, что самим базисом сведений об этой эпохе является что-то глубоко сомнительное, буквально какое-то фэнтези. Лучшие современные концепции, касающиеся Античности, предполагают удаление подобных источников из конструкции, но для Средних веков иных и не бывает.

Право, по достоверности они напоминают всё ту же «Стену Искандера»: если бы мы попытались реконструировать биографию Александра по оной, то пришли бы к выводу, что он был бастардом Дария, захватил Занзибар, подавил восстание франков, совершил хадж, а в битве при Гавгамелах на его левом фланге стояло 100 тыс. русов. Как-то так, здраво мыслится, соотносятся с исторической реальностью и всякие иные сочинения Средних веков.

Е.А. далее задаётся вопросом, «в какой мере средневековые хронисты точно передают факты» и уклончиво отвечает, «что они далеко не всегда точны», однако тут же пристыженно уточняет, что «даже в простых случаях, когда дело идет о констатировании какого-нибудь факта или изложении документа … это изложение дается крайне неточно», не говоря уже «о более сложных исторических событиях, где приходилось устанавливать сложные причинные связи».

«Средневековые писатели и не ставили перед собой задачу точного установления фактов … работа по критике источников не представляла для них интереса и была им незнакома», сообщает он. Впрочем, Е.А. спешит обрадовать, что она затем появилась, чему «содействовало … то, что в средневековой Европе имело хождение огромное число всевозможных фальсификаций»; действительно, пишет ист.-медиев. Г. Эллингер (1884), «никогда так откровенно не лгали и фальсифицировали, как в эту эпоху».

«Это справедливо не только по отношению к истории и публицистике, но и по отношению к официальным документам», продолжает д.и.н. О.Л. Вайнштейн (1940): «Количество грубых подделок, особенно в течение X-XII вв., превосходит всякое воображение», при этом на основе них выстроены целые миры. Воистину, прав оказывается Богемик, когда говорит, что медиевист — это в первую очередь специалист по фальсификатам, и если от наслоения оных очистить историографию этой эпохи, то там попросту нечего будет изучать.

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 5/12 ⤴️➡️

«По фактическому содержанию, по форме, по технике обработки и подачи материала средневековые исторические произведения стояли … бесконечно ниже античных образцов», сообщает О.Л.. «Эти произведения заполнены, прежде всего, различными чудесами, легендами, нелепыми измышлениями … [которые] хронисты [имели обыкновение] выдавать … за истину, не заботясь о критической проверке самых невероятных данных и … не подвергая их ни малейшему сомнению».

Античности же подобное, действительно, нимало не было свойственно, скептически воспринимает легенды и мифы уже первый греческий историк Гекатей, который начинает свой труд со слов: «Я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется». Вот и Павсаний, «начи­ная … опи­са­ние … смот­рел на все эти пре­да­ния элли­нов в луч­шем слу­чае как на лег­ко­мыс­лен­ные и глу­пые рас­ска­зы»; он убеждён, что «рас­ска­зы­ва­ет­ся … мно­гое … невер­ное … людь­ми … кото­рые все, что они в дни дет­ства слы­ша­ли в хорах и в тра­геди­ях, счи­та­ют за исти­ну».

Наконец, Дионисий, повествуя об истории Ромула и Рема, основывается на историках, которые уверены, «что исто­ри­че­ско­му сочи­не­нию не при­ста­ло ниче­го из мифо­ло­ги­че­ских рос­сказ­ней» и «насме­ха­ют­ся … над руч­ной вол­чи­цей, кото­рая дала детям свои сос­цы, как над пол­ной неле­пи­цей»: как и все другие авторы он передаёт наивную рационализацию этого мифа, согласно которому не волчица то была, но женщина-проститутка, которую тоже называли в Риме словом lupa. В общем, для всех них эта история столь же невероятна, сколь и для нас, и такое отношение повсеместно; иное мы видим в Средние века.

Впрочем, дело, отмечает О.Л., не только и «не столько в „легковерии“, сколько в самом бесцеремонном обращении средневековых историков с фактами, которые ими извращаются или даже выдумываются … свою политическую или иную тенденцию историк раннего средневековья проводил преимущественно путем сочинения нужных ему данных».

Позднее ситуация стала не лучше, а просто качественнее, менее топорной: как говорит Вайнштейн, «в связи с историографией XII и последующих столетий» мы можем говорить лишь о начале «относительно умелой фальсификации истории». Словом, мы видим разительный контраст с теми временами, когда Цицерон требовал от историка равно убояться солгать и скрыть правду.

Вайнштейн далее говорит, что «по части объяснения исторических событий все дело сводится к тому, что „бог покарал“ такого-то за грехи, и он потерпел поражение либо умер, и т. д.», i.e. тому, что им характеризуется как «убогий провиденциализм». Г. фон Зибель (1885) утверждал, что тогда люди «не имели представления об исторически обоснованном суждении … исторической реальности … даже намека на критическое рассмотрение … фантазия всюду преобладала над рассудком», всё то, за что античного или современного автора бы просто подняли на смех.

Отношение это идёт от Августина Аврелия, который писал: «Мы опираемся в истории на нашу веру и на авторитет бога и убеждены, что все, противоречащее этому, безусловно лживо»; Вайнштейн (1964) отмечает, что «эти слова как бы предвосхитили господствовавшие на протяжении целого тысячелетия после Августина отношение к истории и к исторической истине», и прав был Ницше, когда говорил, что «в мире представлений христианина нет ничего, что хотя бы отдаленно соприкасалось с действительностью», и полагал «поразительным» факт «существования религии, которая не просто обусловлена заблуждениями, но которая изобретательна или даже гениальна» лишь в области таковых.

Итак, средневековые источники уступают даже самым сомнительным и недостойным своим собратьям, сообщающим об Античности. Что же касается наилучших из последних, то, как пишет Бузескул, Фукидид «стоит уже близко к историографии XIX в.», и, таким образом, о переданном им периоде истории мы можем рассуждать с той же степенью достоверности, — чего и близко не сказать о Средневековье.

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 6/12 ⤴️➡️

Это, надо сказать, весьма часто встречающаяся ремарка в современных исследованиях, касающихся классической древности. При чтении самой разнообразной литературы постоянно можно обнаружить замечания на тему того, что уровень того-то и этого в древности был таким, какой-де затем был достигнут только в XVIII, XIX, а то и XX вв. — выходит, прав был Ницше, писавший, что «всё завоеванное нами сегодня … всё это было, всё это уже было более двух тысяч лет назад! … Мгновение, и от всего осталось одно воспоминание! … вдруг засыпано, разрушено».

Ну вот, а ведь некоторые ещё говорят о каком-то там превосходстве Средневековья над древностью — какое там, если её и куда более поздние времена обойти не могли. Впрочем, да, действительно, такие есть: они называют «французским мифом эпохи Просвещения» мнение о небывалом превосходстве Античности над тем, что ей наследовало, вместо этого предлагая считать, что никаким цивилизационным провалом Средневековье не было, а развитие общества не проваливалось тогда в глубокую яму, но продолжало планомерно идти вперёд, медленно и уверенно прогрессируя. От таких приходилось слышать нечто в духе «Античность нравится? А каменный век тогда ещё лучше?»

Сейчас уже ясно, что к реальности подобный вульгарный прогрессивизм никакого отношения не имеет, и, более того, самые смелые предположения былых времён об успехах древних оказываются недостаточно громкими: как пишет проф.-клас. И. Моррис (2013), «последствия распада Римской империи, которые многие исследователи после 1960-ых взяли за правило преуменьшать, теперь зияют ещё сильнее».

Тут следует ненадолго вернуться к понятию «фоменковщина», отметив, что именно рассуждения в вышеописанном духе на моей памяти чаще всего характеризовались обывателями таким образом, хотя в действительности всё обстоит едва ли не с точностью до наоборот: ведь своеобразные изыскания Фоменко, или, точнее, ещё Морозова, были инспирированы как раз сильным сомнением того, что античная цивилизация могла настолько превосходить то, что было после неё, им казалось невероятной возможность тысячи лет стагнации Средневековья, поэтому-то они и объявили официальную версию истории выдумкой, предложив ей замену.

Иначе говоря, в самой ситуации сокрыт юмор, ведь оказывается, что тот, кто отвергает представление о бесконечно превосходящей своих эпигонов классической древности, называя это «фоменковщиной»… именно, сам же ей в известном смысле и занимается.

#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 7/12 ⤴️➡️