До «длинного XVI века» Англия – это, безусловно, периферийно-островная часть романо-германской цивилизации, однако в ходе этого «века» и тем более после выявляются странности и проблемы. Формирование особой властной конструкции лишь одна из них, один из аспектов более сложной мутации. Дело в том, что исторически цивилизации возникают на земледельческой (сухопутно-речной) основе. Морские народы – торговые народы, существующие как посредники между земледельческими обществами, в их порах или в порах между ними, как писал Маркс. До «длинного XVI века» морских цивилизаций не было, в лучшем случае – морские отростки, продолжения великих локальных земледельческих социумов. Они могут враждовать с последними, но сами талассократии цивилизации не создают.

https://rutube.ru/video/e9ee77945e57ed93cabfd2edb3d5a0ce/

«Длинный XVI век» стал временем возникновения мирового рынка, основанного на морской, прежде всего североатлантической торговле. Стал оформляться Атлантический мир, центром которого так и не стала Испания, несмотря на свою трансконтинентальную империю (и имперскость). Весь «длинный век» к положению центра пробивалась и пробилась, создав все условия и формируя события для победы над страной-амфибией Нидерландами, островная/морская Англия. В этом плане она стала Новой Атлантидой. Собственно, задача создания нового, адекватного ему социокультурного комплекса и была поставлена формирующимся североатлантическим геоисторическим субъектом. Идейным обоснованием решения этой задачи стала «Новая Атлантида» (1626) Фрэнсиса Бэкона. В незавершённом и опубликованном посмертно утопическом романе Бэкон описал общество будущего на некоем острове Бенсалем (в переводе с древнееврейского «Сын целостности»). В основе социальной жизни острова – научная организация в соответствии с методом Бэкона (позже Дж. Свифт высмеет это в образе летающего острова Лапуты в «Путешествиях Гулливера»). Учёные на острове стоят над государством, не случайно бэконовская утопия стала вдохновением для создания Королевского общества, а позднее – ряда реформ.

Связанный с розенкрейцерами Бэкон изобразил мир, не похожий на тогдашнюю европейскую (романо-германскую) цивилизацию, пройдя на этом пути намного дальше ещё одного англичанина, Томаса Мора, с его «Утопией» (1516). Показательно, что поместил этот мир Бэкон на острове далеко за пределами Европы. Если учесть, что он сыграл огромную роль в организации английских колоний в Америке, то, хотя в книге остров находится где-то к западу от Перу, становится понятно, где он видел реальную Новую Атлантиду, принципиально отличающуюся от Европы. Именно Бэкон, получив королевскую хартию, активно работал над созданием английских колоний в Вирджинии, обеих Каролинах, на Ньюфаундленде. Под влиянием книги Бэкона в конце XVII в. группа розенкрейцеров во главе с Иоганном Кельпиусом переплыла на вёсельном судне «Сара Мария» Атлантический океан и основала в Пенсильвании колонию, оказавшую большое влияние на культуру, искусство и общественную мысль Америки. Историк У.Х. Диксон, написавший одну из недавних (2003 г.) биографий Бэкона, с полным основанием считает его одним из основателей США, т.е. североатлантического мира.

«Новая Атлантида» – это одновременно проект и идейное обоснование нового Североатлантического социокультурного комплекса, цивилизационно отличающегося от западноевропейского (романо-германского), хотя и являющегося его островным, и в то же время морским/океаническим внеевропейским производным. Стал ли североатлантический комплекс с английским ядром отдельной цивилизацией? Нет. Но и многие черты западной цивилизации он не просто утратил, а сознательно уничтожил в себе. К этому его подталкивала логика развития морского торгового социума, устремлённого через моря в мировые, надлокальные, надконтинентальные просторы, повёрнутого спиной к континенту Евразии и готовящегося к конфликту с ней, с её государствами как к способу своего существования. Более того, он вступил в конкуренцию с континентом, а следовательно, с его цивилизацией в качестве альтернативного – не европейского, а «новоатлантического» варианта геоисторического развития, претендовавшего на избранность тех, кто его реализует, – в отличие от «неизбранных» континентальных европейцев (в свою «новоизбранную» компанию англичане готовы были взять только евреев).

Сказанное выше свидетельствует о значительно более глубоком противостоянии, чем только геополитическое. А поскольку квинтэссенциально континентальной страной была именно Россия, к тому же христианская православная страна, чуждая идеям любой избранности, то именно она стала метафизическим врагом англичан. Да и по части властной организации Англия уже в «длинном веке» была странным созданием. Король был главой церкви – англиканской, т.е. в религиозном плане он стал как бы рядоположен папам римским и русским патриархам, архиепископа Кентерберийского премьер-министр назначает от имени монарха. Католические монархии связаны с папой, а британский – нет. Таким образом, властное устройство Великобритании приобретает черты теократии. Это впечатление в наши дни усиливается тем, что англиканская церковь контролирует 25% школ, владеет 105 тыс. акров земли (не считая церковной земли в городах), а никем не избранные священнослужители (епископы) заседают в парламенте – как в Иране, с которым Британия составляет исключение . При этом нужно помнить, что папа римский – религиозный правитель, а король – ещё и светский.

Иными словами, по своему властному устройству «североатлантис» Англия/Великобритания принципиально отличается от Западной Европы, да и в цивилизационном плане это особая конструкция: и цивилизация, и нет; и Запад, и нет. Эти два «нет» обусловили её враждебное или, как минимум, как к чужому, отношение к континентальным государствам, а во многом и к европейской цивилизации.

Картина английской/британской англосаксонской власти как отличной и от западноевропейской, и от русской, была бы неполной без масонских лож и такого феномена, как клубы. Первые клубы как добровольные ассоциации возникли в Англии в 1580-е годы. В течение сотни лет до «славной революции» их число росло постепенно. Экспансия началась после 1688 г., и к 1800 г. клубная система сформировалась. Клубы были совершенно новым институтом не только для раннесовременной (early modern) Англии/Великобритании, но и для Европы. Идеи и практики клубов представляли собой заимствования у других организаций – средневековых братств, торговых гильдий, иностранных академий, протестантских сект. И тем не менее, они были sui generis, изобретением доиндустриального периода Нового времени . Их экспансия была связана с ещё одной раннесовременной формой – масонскими ложами.

24 июля 1717 г. (день Иоанна Крестителя) представители четырёх масонских лож («Гуся и противня», «Короны», «Яблони» и «Виноградной лозы»), собравшись в таверне «Под яблоней» в Ковент-Гардене (Лондон), объявили о создании Великой ложи вольных каменщиков . Хотя масонство формально стартовало в 1717 г., как уже говорилось, этому должен был предшествовать латентный период, о чём свидетельствует сам факт объединения 24 июля уже существовавших лож. Пройдёт ещё 20 лет, и в 1737 г. шотландский дворянин и якобит шевалье Рэмзи не заседании Великой ложи Франции заявит о связи масонов с тамплиерами , т.е. прочертит их историю, отчасти фиктивную, отчасти реальную, в прошлое. Если в 1717 г. в Лондоне было четыре ложи, то в 1725 г. уже 60 (плюс 10 в провинциях); в 1740 г. – 113 (плюс 53 в провинциях и 14 в колониях и в Европе); в 1760 г. – соответственно 97, 91 и 57; в 1778 г. – 137, 109, 118 и в 1800 г. – 93, 263, 171 (всего в 1800 г. – 527 масонских лож) .

Значительно важнее количественного был качественный аспект. Дело в том, что островные (лондонские и провинциальные британские) ложи отличались от континентальных. Во-первых, островные ложи, как правило, были главными, ведущими, если не управляющими, а континентальные – ведомыми. Во-вторых, существование некоторых главных островных лож часто хранилось в тайне от континентальных. В-третьих, и это, пожалуй, самое главное, идеология островных лож носила британско-ориентированный характер (Британия – превыше всего, Британия – центр, Британия – модель для подражания), упирала на английские традиции, т.е. была патриотической. «Благодаря такому приёму, – пишет де Ренн, – Англии в течение долгого времени удавалось уберечь руководящие слои своего собственного народа от той заразы, которые она вносила в остальной мир» , поскольку установка континентальных лож была диаметрально противоположной таковой островных – космополитизм, подрывавший государственность, традиции и религию (прежде всего католицизм) континентальных государств в интересах Великобритании; в одних случаях это была установка на «самоопределение наций», в других – «объединение наций» (например, Германии и Италии под контролем лож). «Из недр этих лож, покрывших с течением времени своими филиалами все государства мира, вышли так называемые либеральные учения» , предназначенные сугубо на экспорт: континентальных «братьев» вели по пути, прямо противоположному тому, которым шли «островные»: «разрушая традиции в других землях, Англия бережет их у себя как зеницу око, ибо это её главное духовное богатство, составленное как синтез из многовекового опыта […] Осмеивая внешние формы традиционного быта других народов, Англия с умилением держится за свои формы, за свои обычаи и за свои церемонии, как факторы, отмежевывающие её от остальных рас и народов, и в этом она следует по стопам другого народа, который благодаря таким же причинам, пронёс сквозь тысячелетия свою национальность и сохранил её жизненные силы до настоящих дней» – де Ренн имеет в виду, конечно же, евреев.

Действовали масонские ложи открыто, а вот внутренние правила, ритуал и, естественно, цели внутреннего круга (высших градусов посвящения) хранились втайне. Многие клубы заимствовали формы организации масонских лож, более того, последние нередко становились связующими звеньями между различными клубами. И чем более закрытыми становились ложи, тем с большей готовностью они выполняли роль «британских связных».

Как отмечает П. Кларк, клубы были одними из самых динамичных и всеохватывающих структур британского общества на рубеже XVIII–XIX вв.; конкурировать с ними могли только пивные и церковь . Отсюда их влияние на общественную и политическую жизнь общества: они дотягивались до тех её уголков, до которых не дотягивалось государство в силу своей слабой институциализированности и коренящейся в позднем Средневековье и раннем Новом времени отделённости господствующего слоя (класса) от государства.

После 1800 г. усилились роль и значение клубов как политических, а не просто социальных форм, историки даже говорят о «клубных правительствах» викторианской эпохи. Социально-экономическим фоном и основой клубного взрыва можно считать существенные изменения в характере господствующего слоя и структуры землевладения между 1780 и 1820 гг. За эти четыре десятка лет отдельные территориальные элиты Англии, Шотландии, Уэльса и Ирландии слились в реально единый британский землевладельческий класс, и те, кто в это время преуспел, обеспечил себе и своим семьям дальнейшее процветание. Причём, как подчёркивает британский историк, специалист по британской аристократии Д. Кеннедайн, это была уже не просто землевладельческая, а властная элита с чёткой идентичностью .

Под «клубным правительством» понимается тесное взаимоналожение политической сферы и деятельности клубов, которое привело к крупным организационным изменениям в политической практике. Уже в 1830-е годы сеть клубов расширилась настолько, что в них оказались включены многие члены парламента – так, что 90% были членами по крайней мере одного клуба . При этом нужно помнить, что клубы были элитарным институтом. Это не значит, что наиболее элитарные клубы были политически наиболее влиятельными – бывало по-всякому. В то же время, как отмечает А. Тевоз, при отсутствии в ранневикторианскую эпоху формального партийного членства, членство в клубе было максимальным приближением к партийной идентичности, и это влияло даже на тех членов парламента, которые не состояли ни в каких клубах .

Пик влияния Клубленда (Clubland) приходится на «эпоху Пиля (1830–1850-е годы). Во второй половине XIX в., особенно с 1870-х годов, Клубленд начинает уступать свои политические позиции, с одной стороны, централизованным партийным структурам, с другой – закрытым наднациональным структурам нового типа (общества Родса, Милнера). В то же время сами по себе клубы никуда не исчезают и сохраняют определённую степень влияния либо в старом виде, либо – чаще – в модифицированном (клуб «Апостолы», Фабианское общество и т.п.).

Венский конгресс (1814 г.), Ватерлоо (1815 г.), Аахенский конгресс (1818 г.) – цепь этих событий окончательно оформила трёхглавого «Змея Горыныча» как субъекта атлантической (капиталистической) системы, ядра его ядра, т.е. суперъядра: Великобритания как государство-гегемон капиталистической системы, Сити как ядро финансового капитала и, с одной стороны, государство в государстве, а с другой – надгосударство; масонские ложи как функциональные органы, щупальца и Сити, и государства и в то же время относительно самостоятельная сеть. По сути это был прообраз глобального варианта мирового устройства, однако на пути его реализации встала Россия, предложившая в Вене другую форму мирового устройства в лице Священного союза – межгосударственную. С этого момента Россия как государство и как цивилизация (соответственно, русские как народ и правящая в стране династия) окончательно становятся смертельным врагом Великобритании в лице сверхгосударства Сити (прежде всего Ротшильды и вообще финансовый капитал), британской короны и британского государства и масонских лож (особенно после их запрета в России).

Ослабление континентальных государств стало главной задачей англосаксонского «Горыныча». Революция 1830 г. во Франции, бельгийская революция 1830 г., наконец, европейская революция 1848 г. (то, что Ф. Тютчев назвал «февральским взрывом») – изо всех этих событий торчат «британские уши», за ними скрываются les hommes de l’hombre, les hommes de Londres (игра слов: люди из тени, люди из Лондона). Разумеется, у всех этих событий свои внутренние причины, порождающие недовольство и бунты. Однако превращение их в революции требовало организации и финансирования, а последнее как раз и обеспечивали «люди из лондонской тени». Конечно, это обошлось Альбиону дешевле, чем французская революция – У. Питт-младший в британском парламенте озвучил затраченную на неё гигантскую по тем (да и не только по тем) временам сумму в 5 млн ф. ст., но всё же.