«Статус: наблюдаю, молча восхищаюсь, иногда ставлю смайлик невпопад»

Сидишь вот так иногда, вроде бы один в комнате, а на самом деле — нет. На самом деле ты как будто в планетарии. Только не звезды рассматриваешь, а целые жизни. Целые галактики из постов, сторис и дурацких селфи.

И я это очень люблю. Подглядывать. Не в замочную скважину, а в огромные, на весь экран, окна, которые люди сами нараспашку открывают. Смотреть, как эти люди живут свои жизни.

Вот этот, он три года назад кактус на подоконнике сфоткал. Одинокий такой, колючий, как и он тогда. А сейчас у него жена, собака и он жарит шашлык на даче, которую вместе с отцом строил. И я помню этот кактус. Я-то помню. И я ставлю ему смайлик под шашлык. Не «нравится», а именно смайлик. Тот самый, ухмыляющийся. Он не поймет, конечно. Он подумает: «А, клевый шашлык, народ лайкает». А это не про шашлык. Это я ему говорю: «Я видел твой кактус. И я видел, как ты вырос. Молодец». Но сказать так нельзя. Это же странно. Поэтому — смайлик.

А вот эту девочку… ей двадцать два, кажется. И у нее трагедия в сторис каждые полчаса. То любовь, то ненависть, то платье не то купила. И я ей пишу дурацкие комментарии. Согласно образу, да. Такой вот старый ворчун, который ворчит, но на самом деле — подмигивает. Пишу: «Опять драма? Как насчет двойного самоубийства?!» Она в ответ: «ты не понимаешь!!!» А я понимаю. Я-то как раз и понимаю, что это и есть ее рост. Она корчуется, как бабочка в коконе, и ей больно, и тесно, и страшно. А я снаружи стучу по кокону пальцем: «Давай-давай, ты сможешь, я верю». Но сказать так — сломаешь весь этот хрупкий, истеричный, прекрасный ужас взросления. Поэтому — дурацкий комментарий.

А есть еще такие… за ними — только молча. Трепетно. Как за редкой птицей в лесу. Дышишь затаившись. Вот у нее… не буду показывать пальцем… у нее сейчас такой творящийся хаос в жизни. Все рушится и строится одновременно, все непонятно, все болит. И она выкладывает какие-то обрывки, полунамеки, тени от мыслей.

И мне так хочется иногда написать. Хоть что-то. Но я не пишу. Точнее пишу очень и очень редко и глупо. Потому что это как крикнуть в момент тишины в филармонии — все обернутся и зашикают. Можно спугнуть. Можно своим внезапным участием, своим серьезным и умным советом — испортить весь этот прекрасный, ужасный, необходимый беспорядок. Она должна сама. Она должна в этом хаосе найти свой собственный кирпич и начать строить заново. А мое дело — сидеть на другом конце Москвы помалкивать и наблюдать. Болеть. Переживать. И верить, что она справится. Она еще тот алмаз неограненный.

И получается, что я у себя в телефоне собрал целый сад. И я в нем не садовник, нет. Я такой… тихий посетитель. Который ходит по дорожкам, смотрит, как растут чужие цветы, и радуется за них. Иногда поливаешь из леечки в виде смайлика. Иногда подпираешь палкой в виде комментария. А иногда просто стоишь и дышишь с ними одним воздухом, одним временем.

И это очень странное и очень честное чувство — быть свидетелем чужой жизни. Таким односторонним свидетелем, которого иногда спросят: «А у тебя-то что?». А ты тихо улыбаешься и скажешь: «А у меня смайлик есть для вас, куда ставить?»

Моё любимое фото за 2024 год. Вряд ли я сниму что-то лучшее когда-нибудь.

Вот доживает мужчина до сорока двух годиков. Должность. Кабинет. Кресло вращающееся. Из окна видно небо, кусок трубы и дерево, которое он видел, еще когда его маленьким мальчиком, папа на работу приводил.

И всё у него прилично. Костюм приличный. Галстук приличный. Машина приличная, прилично едет от приличного подъезда дома до стоянки на работе. Стоянка тоже приличная. Всё при нём. Всё на месте.

И женщина ему, в общем-то, не нужна. Либидо уже не то…То есть, ну… как сказать… Нужна. Но не женщина, а «жена». Как элемент интерьера. Как диплом о высшем образовании в рамочке. Или как дорогая ручка в стакане на столе. Не пишет, но есть.

Зачем? А очень просто. Чтобы с родителями не жить. А то мама: «Опять носки на батарее? И когда же ты остепенишься?». А папа: «В твои годы у меня уже третий ребёнок родился!». Неудобно. Мужчина с должностью, а живёт с дивана на кухню, как студент.

Вот он и решает проблему, как просят. Женился. Не на женщине — на решении проблемы. Нашёл подходящий экземпляр. Молчаливый. Чтоб не трещала. С руками — чтоб убиралась. С фигурой красивой— чтоб статус «успешного семейного человека» подкрепился.

Приводит её домой. Говорит: «Вот твои владения. Шкаф вот этот. Холодильник вот тот. Я тут буду ночевать. В основном на работе. В командировках. Часто будут важные совещания. Ночные дежурства. Годовой отчёт, в год раза четыре».

Она сначала не понимает. Думает, шутит. Потом понимает, что не шутит. Что её взяли не для того, чтоб с ней жить, а для того, чтоб было от кого-то уходить по утрам. Чтоб от родителей отгородиться ею, как ширмой.

И начинается самая тихая, самая приличная трагедия на свете. Он ночует на работе. Она ночует в одиночестве в его трёхкомнатной крепости. Он думает, что всё в порядке: статус «женат» получен, родители довольны, мама перестала спрашивать про внуков. Стала молча ждать. Задача выполнена.

А жена, бедная, ходит по этим комнатам, как привидение. Убирает пыль, которую некому оставить. Готовит еду, которую некому есть. Ждёт, не придёт ли хозяин экспозиции посмотреть на свой живой экспонат.

А он сидит в кабинете, в своём вращающемся кресле, смотрит на кусок трубы и дерево. И чувствует себя абсолютно нормально. Всё прилично. Всё на своих местах. И жена есть. И с родителями он не живёт.

Вот и вся эволюция. Из-под маминого каблука — под каблук собственного равнодушия. А должность… должность тут ни при чём. Она только голову кружит, что он уже большой. А внутри — всё тот же мальчик, который просто хочет, чтобы его не трогали. И чтобы носки на батарее просто были.

Сидишь такой. Читаешь. Нет, не просто читаешь — ты «потребляешь контент». А контент этот — книга. Не просто книга, а та самая. Та, которую в свом телеграм-канале с портретом в усыпанной снегом еловой ветке рекомендовал тот самый парень. У него борода, он пьёт крафтовое, и он знает всё. Ну, он точно знает, какие книги надо читать.

И ты читаешь. Читаешь и чувствуешь, как интеллект твой наливается силой, как мускулы у спортсмена. Хочется встать и сказать кому-то: «Маш, ты понимаешь, вся проблематика постмодернистского дискурса заключена не в деконструкции, а в преднамеренном игнорировании метанарратива!». А Маша спрашивает: «Кто последний хлеб резал и крошки на столе оставил?». И ты понимаешь, что она не доросла. Ещё нет. Ей надо эту книгу прочитать. Ту самую. Хотя... Вряд ли она что-то поймет с первого раза...

А книга, надо сказать, странная. Написана как будто на другом языке. Не русском и не человеческом. Даже американский не подходит. Предложения длинные, как зимний вечер в коммунальной квартире. Мысли вьются, как кот вокруг сметаны, но не приближаются ни к чему внятному. Ты вроде каждое слово понимаешь, а вместе — ничего. Абсолютное ничто.

И ты думаешь: «Вот он, момент истины! Я, наверное, глуп. Надо читать дальше. Надо прорваться. Все же прорвались! Тот парень с бородой прорвался! Он же написал: „Эта книга перевернула мой мир“».

И ты читаешь дальше. Страницу. Вторую. Потом смотришь в окно. Потом проверяешь телефон. Потом думаешь о том, как хорошо, что купил эту книгу в твёрдом переплёте. Она так солидно смотрится на полке. Её даже читать не обязательно — она уже работает. Стоит и делает тебя умнее.

Потом доходишь до середины. Сюжета нет. Герои говорят цитатами. Диалоги напоминают не разговор, а обмен визитками на поминках по смыслу. А ты сидишь и киваешь. Киваешь с умным видом, будто уловил нить. А нити нет. Есть клубок. И ты не Ариадна, ты — тот самый Минотавр, который в этом клубке заблудился и уже боится выйти, потому что стыдно.

И вот главное открытие приходит не из книги, а изнутри. А что, если все они — те, кто рекомендует, и те, кто хвалит, — тоже ничего не поняли? Что если они все тоже сидят, кивают, и боятся в этом признаться? И этот их умный вид, эта задумчивость — это просто униформа? Как каска у строителя. Не для того, чтобы голова работала лучше, а для того, чтобы было понятно — свой.

И ты закрываешь книгу на той же середине. Ставишь её на полку. Корешком наружу. Правильным корешком. Чувствуешь лёгкую пустоту. И гордость. Гордость от того, что приобщился. Что прошёл полпути к великому непониманию.

И ты уже почти интеллектуал. Почти. Осталось только завести телеграм-канал и посоветовать эту книгу другим. Написать что-нибудь загадочное. Например: «Эта книга — тихий ужас бытия, воплощённый в тексте».

А про хлебные крошки… Ну, Маша же разберётся. Для вопроса хлебный крошек, интеллекталом быть не нужно...

«Уверенность в завтрашнем дне».

Опять меня по телевизору успокаивают. Говорят, надо, чтобы у человека была уверенность в завтрашнем дне. И я всегда думал – о чём это они? Ну, день, ну завтрашний. Понятно дело, что в нём уверенности нет, он же ещё не случился…

А вчера сижу, слушаю, и меня как током ударило. Не «в дне» дело! Не в дне! Во фразе этой упоминается не «день», а «дно». Уверенность в завтрашнем дне.

И сразу всё встало на свои места. Логика железная.

Уверенность в завтрашнем дне – это что? Это твёрдая гарантия, что завтрашнее дно не будет хуже сегодняшнего. Что оно, в крайнем случае, будет таким же. Привычное и такое знакомое, так сказать. Не провалишься внезапно, не улетишь в бездну, а аккуратно достигнешь уже изученной глубины. Своего рода, стабильность.

Раньше боялся: а вдруг дно провалится? Сейчас успокаиваюсь: куда уж дальше? Оно же одно. И в этом есть странное, зыбкое утешение и спокойствие.

Вот и живём. Не в ожидании света, а в надежде на знакомый мрак. Не в предвкушении праздника, а в уверенности, что завтрашнее дно будет того же качества, что и вчерашнее. Не рухнет. Не распадётся. Не подведёт.

И когда говорят: «Мы создаём условия для уверенности в завтрашнем дне» – я теперь понимаю. Не лифт наверх строят. А люк в подвал укрепляют. Чтобы не сквозило.

И как-то спокойнее стало. Потому что день – он разный. А дно… дно – оно одно. И в нём, если разобраться, есть своя надёжность.

Мой кот спиздил носок

С середины лета у меня тут было одно видео... на песенку. Такую, дурацкую. Сочинил просто, по забаве. Песенку про кота. Который спиздил мой носок и теперь свободен, как Добби.

Я собрал это видео в нейронке. Склеил. И подумал: ну, вот... заготовка. Черновик. Кадры так себе, нейронка тупила, сюжет, конечно, хромает... Надо будет потом. Переделать. Чтобы получился... ну, знаете, шедевр. Настоящий. Чтобы можно было аплодировать, не стоя, но хотя бы сидя, оглядываясь по сторонам.

И я откладывал. Ждал. Какого-то особенного случая. Идеального момента, идеального кота, идеального носка...

А сегодня наткнулся. Включил. И всё... всё понял.

Тот самый момент. Этот наглый, вопрошающий, торжествующий момент... Его уже не повторить. Не поставишь же всё это на паузу и не скажешь: «Так, Вселенная, давай по-новой... но уже выразительнее, с чувством носочной собственности!» Нельзя.

Потому что этот самый носок... он БЫЛ. А тот «идеальный» ролик... его не было. Его и нет.

И лучше... оно не наступило. Оно всегда где-то там, за углом. Где кот спит, и ему не до носков.

Поэтому... вот. Кот спиздил носок. Что есть, то есть. И это, в общем-то, и есть самое лучшее. Потому что это — было. А что может быть лучше того, что было на самом деле?

«Любовь? Нет, мы здесь просто торгуемся»

Сидишь вот так иногда вечером у окна. Чай остыл. Дождь за окном не дождь, а так… мокрый снег с дождём. И думаешь.

Ни о чём таком, знаете ли, глобальном. Не о войне и мире, не о смысле жизни. А вот о чём думаешь.

О любви. Ну, конечно, о любви. О том, что все её хотят. Абсолютно все. Это как… как желание дышать. Вдохнуть, выдохнуть. И всё.

И вот ты смотришь на людей. В метро. В очереди в магазине. На себя в зеркале, в конце концов. И понимаешь странную вещь. Почти все мы… ну, как бы это помягче… не очень. Не очень готовы. Не очень достойны.

Не в смысле, что мы плохие! Нет-нет. Мы в основном нормальные. Не убийцы, не насильники. Сдаём батарейки в специальный контейнер, уступаем место старушкам. Иногда.

Но любовь… она же требует… она же ждёт чего-то другого.

Она ждёт, что ты будешь внимательным. А ты устал после работы и смотришь в телефон.
Она ждёт, что ты будешь нежным. А у тебя свои тревоги, свои комки в горле, которые ты постоянно проглатываешь.
Она ждёт, что ты будешь терпеливым. А ты сорвался на кассирше, которая медленно пробивает твой чек.
Она ждёт, что ты увидишь другого человека. А ты всё время видишь только его отражение в себе. Удобно он тебе или неудобно. Комфортно. Не комфортно.

А снаружи-то всё это… это ж ужас что творится. Совсем уже притчей во языцех стало, а всё равно режет глаз. Как будто все играют в одну и ту же странную, очень грустную игру. Где мужчины… они как бы должны быть кошельками. С работой, с карьерой, с возможностью оплатить. Не человек, а функция. «Обеспечивает». А женщины… они как будто становятся товаром. Красивой, ухоженной упаковкой. Молодостью, которая является главной ценностью. «Соответствует».

И встречаются они, эти «кошелёк» и «упаковка», и начинают… не любиться, нет. Торговаться. Ты мне — безопасность и статус, я тебе — красоту и присутствие. И всё это называется «взрослые, серьёзные отношения». А на самом деле — рыночные отношения. Биржа.

И в этих рыночных, торговых отношениях нет ничего настоящего. Ничего по-настоящему ценного. Того, что нельзя купить или продать. А что нельзя купить? Вот эту самую нежность, которая ни за что. Вот это молчаливое понимание в глазах, когда всё плохо. Вот эту общую, совсем невыгодную и даже глупую радость от пустяка. От того, что снег пошёл. Или что суп сегодня особенно вкусный.

Всё это там, в этих расчётах, не числится. Не котируется. А раз не котируется, значит, будто бы и не существует.

И ты сидишь, смотришь на мокрый асфальт за окном, на размытые огни фонарей. И понимаешь, что это не злой умысел. Не чья-то вина. Мы все в этой бирже по разные стороны прилавка. И все в душе — несчастные продавцы и покупатели, которые мечтают украсть что-то настоящее, пока никто не видит. Но боимся. Или не умеем.

Просто… большинство из нас — незрелые садовники для такого нежного и капризного цветка, как любовь. Хотим сорвать и поставить в вазу, чтобы пахло. А ухаживать, поливать, терпеть колючки — на это сил не хватает. А тут ещё и рынок кругом, где все торгуются за искусственные розы. Они не пахнут, зато не вянут. И прослужат долго.

И от этой мысли не грустно. Нет. Как-то… тихо. Пусто.

Как в прихожей, когда все уже разошлись, а ты ещё не разделся. Стоишь и слушаешь тишину.

Евгению с детства говорили окружающие — хочешь жить, умей вертеться.

Говорили громко. Хором. Родители, учителя, дядя Боря с автобазы. «Жека, запомни: хочешь жить — умей вертеться». Сказано — сделано. Евгений с юных лет начинал усиленно крутиться. Вертёж у него был, в общем-то, неплохой. Вплоть до лёгкого головокружения.

Но у Евгения всегда были проблемы с первой частью высказывания. С этой, с отправной точкой. С мотивацией, если по-современному.

Жить Евгения не то что не хотелось... Нет! Он очень хотел... Но как-то... абстрактно. В теории. Как хотят полететь в космос. Вроде бы и хочется, но не до такой степени, чтобы прямо сейчас надевать скафандр и тренироваться в барокамере.

А ему всё: «Вертись, Женя! Крутись! Ведь жизнь — это борьба! Конкуренция! Белка в колесе!»

А он смотрел на эту самозанятую белку и думал: «А куда она, собственно, бежит? И главное — зачем? Бежит, чтобы крутить колесо. А колесо крутится, чтобы она бежала. Какая-то... круговая порука».

И вот он крутится. Уже закрутился. Уже все вокруг хвалят: «Молодец, Женя, вот это вертишься! Так держать!» А он внутри себя чувствует легкую, едва заметную прострацию. Стоит будто в центре этого самого вихря активности, а у него в голове одна единственная мысль: «А "хотеть жить" — это я, по ходу дела, так и не начал».

И получается какая-то дурацкая ситуация. Вселенная ему: «Жить будешь?» Он, вежливо так: «Ну, в принципе... да... можно...» А Вселенная ему: «Тогда извини, правила одни для всех — крутись». А он уже крутится, пыль столбом, все дела. Но сам-то он внутри — статичен. Сидит в этой центрифуге и листает календарик, смотрит — когда же конец рабочего дня.

И ведь самое обидное, что отменить этот аттракцион уже нельзя. Раскрутился. Инерция. Остановиться — значит подвести всех, кто верил в его вертящиеся способности. Значит, признаться, что сама-то цель как-то подзатерялась в процессе.

Так и живёт. Умеет крутиться. Мастер. А вот с первой частью... с первой частью, вы понимаете, всё ещё не ясно. Не ясно.

Она сказала это как-то невзначай. Мы пили вино на её кухне, задержались после вроде как дела. Она вертела бокал за ножку, смотрела куда-то в сторону огней в окне, и вдруг…

— Знаешь, мне кажется, если ты умрёшь… там, на той стороне, ты будешь жалеть, что не доделал здесь великих дел.

Сказала и сразу на меня посмотрела. Не строго, нет. С таким любопытством. И с вызовом. А в уголках губ — намёк на улыбку, которую она пока не отпускает. Ждёт.

А я почувствовал… не раздражение даже. А такую лёгкую, почти физическую тяжесть. Словно на меня надели пиджак, который на два размера больше. Неудобно, и не моё.
— Так это тебе с этим жить тут, — ответил я, глядя на неё. — А не мне. Страдай без моих свершений.
— Эгоист, — сказала она, и в этом слове не было никакого упрёка. Скорее… одобрение.

И тут мы оба поняли одну простую вещь. Страшную или смешную — не знаю.

Вот эти «великие дела»… Они же как долги. Их кто-то кому-то должен. Обществу, человечеству, ну… будущим поколениям. А если ты не чувствуешь себя должным? Если тебе и так, в этой самой обычной жизни, всего хватает? Вот это вино, вот этот вечер, вот этот разговор — это же всё и есть дело. Невеликое. Моё. Местами совместное.

А она сидит и ждёт от меня великого. Ждёт, переживает. Это же её от этого как-то… светлее должно стать. Или значительнее. Получается, я своим потенциальным величием должен как-то… улучшить и её жизнь и жизни тех других... Кого не знаю. Сделать её более осмысленной. Потому что если я, такой же, как она, не сделаю чего-то великого, то выходит, что и ей необязательно? И тогда как жить?

А я не хочу быть доказательством. Ни для кого.

И мы сидим. Молчим. Она — со своим ожиданием великого. А я — с чувством тихого, но полного освобождения от этой обязанности.

Мне почему-то стало всех жалко. Искренне. Потому что они, эти всё, так и останутся здесь. В мире, где кто-то кому-то не доделал чего-то важного. И от этого в мире как бы пусто.

А я… я буду на той стороне. Где, наверное, нет проектов и свершений. А есть только тишина. И в этой тишине мне точно не придётся жалеть о том, что я не надел на себя этот неудобный, чужой пиджак под названием «величие».

Я встал, подошёл к раковине, сполоснул свой бокал.
— Ладно, — сказал я. — Пойду я.

— Давай, — ответила она. — Будь.

И в этом «будь» было всё: и её несогласие со мной, и лёгкая обида, и даже какое-то пожелание. Но мне уже было не до этого. Я шёл домой по тёмной и мокрой улице и чувствовал себя на удивление… лёгким. Совершенно пустым и лёгким.

Всё. Будет. Хорошо.

Нет, ну я вас спрашиваю.

Вот сидишь ты, как будто, на своей кухне. А у тебя тут: кран подтекает. Не сильно, а так… по капле. Раз в минуту. Ту-к. Ту-к. И ты уже не знаешь, то ли сантехника звонить, то ли слушать, как метроном. А жизнь, она, в общем-то, тоже как-то подтекает.

И вот в такой момент, обязательно находится человек. Ну, он обязательно находится. Он заходит, смотрит на тебя этим… понимающим взглядом, хлопает по плечу и говорит. Говорит эту фразу. Всего три слова. «Всё. Будет. Хорошо».

И вроде бы от этих слов должно стать легче. А оно не становится. И сразу вопрос возникает. А откуда вы знаете? У вы изобрели машину времени? Это данные американской разведки? Вам сводку завтрашнюю по утрам приносят, сразу после Путина? «Так, Владимир Владимирович, сегодня к вечеру в 77 квартире, кран перестанет течь, да и всё наладится. Мы уже готовы, шампанское охлажденно».

Но нет... Они не знают. Они просто так говорят. Это такое слово-одеяло. Им накрывают любую проблему. Прогноз погоды неблагоприятный? «Всё будет хорошо!» Курс рубля опять сделал что-то неприличное? «Всё будет хорошо!» У тебя ощущение, что мир медленно, но верно плывёт в некую воронку… а они тебе: «Не волнуйтесь, всё будет хорошо!»

А ведь это они, выходит, взяли на себя ответственность. Да-да! Они же не сказали «есть небольшая вероятность, что всё наладится» или «я верю, что ты с большей вероятностью справишься». Нет! Они заявили это как факт. Как приговор. Как диагноз.

И теперь, представляете картину? А если это самое "хорошо" не наступает? Могу ли я подойти к такому человеку и спросить с него? Мол «Извините, а вы помните, 17 марта, вторник, шесть вечера, вы мне сказали, что всё будет хорошо? Так вот… не сложилось. Не хорошеется что-то. Оно, знаете ли, скорее в другую сторону».

И что он? Он разведёт руками. Скажет: «Ну, я же хотел как лучше». А я ему: «Нет, дорогой мой! Раз сказал «будет» — значит, будь добр, обеспечивай! Где оно? Где моё «хорошо»? Я его на завтрак жду, на обед жду… а его нету! Оно потерялось где-то между 17 марта и никогда!»

Они же не понимают, что, говоря эту фразу, они подписывают вексель. Выдают гарантию. Беспроцентную, беззалоговую ссуду на будущее счастье.

Так что, если вы такой человек, который говорит «всё будет хорошо»… Вы знайте. За вами числится. За вами числится огромное, невыданное количество хорошего. Целая невыплаченная вселенная благополучия.

И рано или поздно, мы, те, кому вы это пообещали, придём к вам. Не с претензией. Нет. Мы придём за своим. За тем, что причитается. И если его нет… Ну, вы знаете. Будет очень нехорошо.

А кран всё капает. Ту-к. Ту-к. И в его ритме слышится только один вопрос: «И-когда? И-когда?»

А вот, понимаешь… встречаешь ты девушку. Ту самую. Ту, которую ты помнишь… ну, как картину в музее. Помнишь раму, каждый мазок, оттенок. Помнишь, как тогда, несколько лет назад, смотрел на неё и думал: «Боже, вот же оно. Совершенство». Думал и боялся дышать, чтобы не спугнуть.

И вот ты встречаешь её снова. Она подходит, улыбается. Та же улыбка, те же глаза, тот же голос. Всё то же. Ничего не изменилось. Ничего! Она не поправилась, не похудела, причёска та же, даже куртка, кажется, та самая.

А ты смотришь… и ждёшь. Ждёшь, когда же внутри ёкнет. Ждёшь, когда по телу побегут мурашки, когда дыхание перехватит. Как тогда. А внутри… тишина. Пустота. Как в квартире, из которой съехал, и остались только голые стены. А ты вещи уже собраны и уже едут к новую квартиру.

И ты начинаешь судорожно искать изъян. Может, нос как-то не так? Нет, нос прекрасный. Может, волосы потускнели? Нет, блестят. Может, взгляд потух? Нет, живой, добрый взгляд. Всё на месте. Всё правильно. А картины – нет.

И ты понимаешь, что дело не в ней. Она – как та самая песня, которую ты когда-то слушал до дыр. Ты знал каждую ноту, каждую строчку. А потом ты её убрал на полку. И сейчас ты её достал, поставил на плей… а мелодия не трогает. Она та же, но уши-то стали другими. Душа загрубела, что ли.

И самое странное и несправедливое – что ты чувствуешь перед ней какую-то вину. Словно ты её обманул. Тогда, в прошлом. Дав ей понять, что она – это та самая мелодия. А теперь ты молчишь, улыбаешься, поддерживаешь разговор, а сам думаешь: «Куда же оно всё подевалось? Куда?»

И не найдёшь ответа. Потому что изменился не её нос, не её глаза. Изменился тот, кто на них смотрит. Изменился пейзаж за окном этой картины. А вставить в новое окно старый пейзаж… уже невозможно. Просто невозможно.

Вот и всё.

Живешь. Живешь ты, понимаешь, нормально так живешь. Утром кофе. Денём работа. Вечером помидор. Ну, почему помидор? Главный овощ. Стоит на столе, красный, такой фундаментальный. Все вокруг него вертится: огурец... ну это так, зелень, добавка; лук, вообще чисто чтобы поплакать. А помидор - он основа. Цель. Смысл салата, в конечном счете.

И вот живешь с этим. И ты думаешь, что все так живут. Все знают, что помидор главнее огурца. Что суп нужно есть именно с черным хлебом, а не с белым, потому что белый, он для колбасы, в крайнем случае для сыра, но только утром и только с кофе, и только потому что колбасы не было.

А потом выясняется. Постепенно. Сначала мелочь. Говоришь коллеге: «Ну, помидор же лучше огурца». А он тебе: «Что?» И глаза круглые. Ты думаешь - не выспался человек, бывает.

Потом дальше. Сидишь, салат делаешь, отдаешь гостю почетный кусок помидора. А он берет - и откладывает в сторону. И начинает есть только огурец. Так, с удовольствием, причмокивая. У тебя в голове что-то щелкает. Ты смотришь на него, как на инопланетянина. А он на тебя так же.

И вот ты начинаешь осматриваться по сторонам. И все вокруг едят салат как-то не так. И они все между собой общаются, кивают, смеются. И все у них правильно. А ты сидишь с своим помидором, и пытаешься вставить свою мысль в их огуречный разговор.

А они смотрят. Смотрят на тебя и не могут понять, о чем это ты. Что за помидоры? Ты пытаешься объяснить, жестикулируешь: «Ну как же, он же КРАСНЫЙ! Он же ЦЕЛЫЙ! Он в середине тарелки!». А они пожимают плечами. «Овощ, как овощ».

И ты понимаешь. Ты-то все понимаешь. Понимаешь всю нелепую, кричащую истину мира: что помидор - это царь, а огурец - придворный шут. А они нет. Они живут в каком-то своем, упрощенном мире, где все овощи равны, а с супом можно есть хлеб любого цвета. И от этого понимания становится вдруг очень одиноко. И тихо. И хочется пойти домой, к своей тарелке, где все на своих местах. Где все правильно. Где помидор - главный.

Понимаешь, все они, все эти люди, они как в мультфильме этом… ну, как его… про кота и мышонка...

Том и Джерри.

Вся эта беготня, эти ужимки, этот вечный цирк с гонками, взрывами, палками-стульями. Эта великая, священная суета сует. Она же держится на одном-единственном факте, понимаешь, на одном правиле. Неписаном.

Если Том убьёт Джерри - шоу закончится.

Всё. Титры. Конец. Эфирное время пустует, можно выключать.

И они все это знают. Глубоко внутри, в самой своей анимационной душе - они это знают. Поэтому Том никогда по-настоящему не поймает Джерри. Не сможет. Он может схватить, поджарить, запустить в космос - но не убить. Потому что в тот миг, когда когти вонзятся по-настоящему, когда не будет этого театрального визга, а будет тихий, влажный хруст… в этот миг исчезнет всё. Исчезнет его роль Гоняющегося. Исчезнет роль Убегающего. Останется пустой экран. Тишина.

И мы вот так же. Все мы - Томы и Джерри в своих уютных, насиженных ролях. «Начальник» и «подчинённый», «муж» и «жена», «обиженный» и «виноватый». Мы гоняемся, мы убегаем, мы строим друг другу рожицы. Мы создаём эту грохочущую, яркую, такую привычную суету сует.

Но стоит только одному из нас сорваться с роли, выйти из сценария… Сказать «я вообще-то люблю» там, где нужно было сказать «я тебя ненавижу» по тексту… Схватить не понарошку, а по-настоящему…

Всё. Занавес.

И тогда наступит та самая, самая страшная тишина. Без суеты. Без гонок. Без шоу.

И мы останемся одни. Без ролей. Посреди пустой, тёмной кухни. С мёртвой мышью в лапах. И с одним-единственным вопросом: а что делать дальше, когда мультфильм закончился?

А делать нечего. Поэтому все и играют. Притворяются, что не знают правил. Бегают. Кричат. Свистят. Лишь бы не услышать эту звенящую тишину за кадром.

Ты знаешь, что самое интересное в метро? Не то, что все смотрят в телефоны. А то, что все смотрят в маленькие, личные церкви. Каждый — себе священник, себе прихожанин. И вот там, в этом светящемся алтаре, происходит самое важное — ритуал.

А ритуал сейчас один: показывать. Просто показывать. Не делать, не быть - показывать. И вот ты, значит, показываешь. Небо за окном, чашку, лицо свое, не прибранное, не припудренное. И кто-то, пролистывая это мелькание, вдруг останавливается и говорит: «Ты, должно быть, очень смелый человек».

И фраза эта зависает в воздухе, как пылинка в луче света. Смелый. Как будто ты идешь в атаку. Как будто поднимаешься на баррикады. А ты просто… не надел доспехи. Не натянул на лицо этот гладкий, упругий, немыслимый фильтр, который делает кожу - фарфором, нос - идеальным, взгляд - кукольным. Ты просто вышел из строя солдат, марширующих в ногу под барабанную дробь перфекционизма. И это - смелость. Стать дезертиром от всеобщего парада безупречности.

А потом - другое. Запрещенограмм. Это же смешное слово, правда? Как будто там запрещенные граммы чего-то очень... И там она. Модель. Она не из нашего мира. Она из мира глянцевого листа, из мира холодного экранного сияния. Каждый мускул - выверен, каждая тень под скулой - прорисована, каждый волос - на месте. Она как существо из иной, более совершенной реальности, которая нарочно маячит перед тобой, чтобы ты почувствовал шероховатость своей.

И ты смотришь. Это же тоже ритуал. Поклонение. В своей личной церкви.

А потом встреча. Не в храме, а в сквозняке у входа в метро. И она - женщина. Просто женщина. Не статуя. На ней - не макияж, а усталость, толстым слоем лежащая под глазами. Не подтянутая кожа, а жизнь, оставившая едва заметные письмена у уголков губ. Ее «идеальность» куда-то испарилась, а вместо нее - реальность. Тяжелая, теплая, дышащая. Она стоит, чувствуется себя той идеальной, из своего храма. Но увы.

А ты стоишь, и в голове обломки. Обломки того идеального образа, что ты собирал по пикселям. И ты понимаешь, что все это время смотрел не на нее. Ты смотрел на идею. На зеркало, в котором хотел увидеть отражение недостижимого.

И вот парадокс: когда ты выложил свое неидеальное лицо в сторис - тебя назвали смелым. А когда она, эта «богиня», явила тебе свое неидеальное, живое, постаревшее лицо - это оказалось самым горьким и самым настоящим разоблачением. Не ее. А тебя самого. Твоей готовности верить в фасады.

Смелость, выходит, не в том, чтобы показать свои немытые волосы. Смелость - в том, чтобы увидеть немытые волосы жизни у той, кого ты назначил богиней. И не разочароваться. А облегченно выдохнуть.

Потому что мир за пределами фильтров и запрещенных граммов - он шершавый, пахнущий кофе и осенней сыростью. И он бесконечно, до слез, настоящий. И встреча с ним - это и есть самый главный, самый тихий подвиг.

ДЕЛЬФИНЫ

Меж тем, жизнь дельфина не сильно отличается от человеческой:
Несколько минут секса, пара минут депрессии,
Пятьдесят лет в неволе и в экзистенциальной пустоте.

Так и мы, скользя по глади офисного моря в пластмассовом бассейне,
Всплываем на миг за порцией селёдки в вечер пятницы,
Чтоб снова нырнуть в аквариум срочных отчетов и планов.

А дельфины-дельфины...
Плывут сквозь аспирин и тину,
Их морда крива от дежурной улыбки.
А дельфины-дельфины...

А потом - тишина. Лишь скрипят обшарпанные кресла,
Под ритмичный хлопок начальника по клавиатуре пальцем.
И в экран монитора упирается взгляд, как в икону,

Где плывут уведомления, точно призраки былой свободы.
И свистит в кадыке невысказанный комментарий на совещании,
Одинокий, как дельфин, которому в бассейн бросили селёдку.

А дельфины-дельфины...
Плывут сквозь аспирин и тину,
Их морда крива от дежурной улыбки.
А дельфины-дельфины...

А дельфины-дельфины...
Плывут сквозь аспирин и тину,
Их морда крива от дежурной улыбки.
А дельфины-дельфины...

И лишь мысль о том, что где-то есть море без КИПИАЙ и планёрок,
Заставляет надевать этот галстук-смирительную рубашку
И с улыбкой кивать на вопрос о «командном духе и семье».

А дельфины-дельфины...
Плывут сквозь аспирин и тину,
Их морда крива от дежурной улыбки.
А дельфины-дельфины...

НЕВЗАИМНАЯ

Опять рассвет в твоих окнах не мой,
Ты пьёшь кофе, улыбаясь чужой мечте.
Я просто тень, случайный, тихий герой,
В книге, где конец известен с первой строки.
Ты говоришь со мной, но смотришь мимо,
И в паузах я слышу лишь его имя.

И замок тишины, и ключ в чужих руках...
Я построил мост, но он ведёт в туман.

Твоя любовь невзаимная, ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!
И это не моя вина, ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла.
Ты искала в моих глазах его черты,
Играла не в те, увы, сюжеты.
Твоя любовь невзаимная, ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!
И это разбивает моё сердце из стекла.
Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!

Мы слушали один и тот же старый трек,
Но ты ловила в нём другой, далёкий смех.
Мои слова, как в пустоте, звенели,
Ты их ловила, чтобы им взамен найти
Тот самый тон, тот самый поворот,
Который он когда-то недодал.

Игра в вопросы, где все ответы — ложь,
Я ухожу, но ты едва замечаешь.

Твоя любовь невзаимная, ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!
И это не моя вина, ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла.
Ты искала в моих глазах его черты,
Играла не в те, увы, сюжеты.
Твоя любовь невзаимная, ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!
И это разбивает моё сердце из стекла.
Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла!

Пора собрать осколки с этого стола.
Уйти, не превращаясь в его голос, в его жест.
Пусть эхо стихнет. Боль не всегда зла —
Она последний честный в этой дрожи мост.
Я не виновен в том, что не он.
Мой берег пуст, но это мой закон.

Твоя любовь невзаимная, ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла...
И это не моя вина, ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла...
Ты искала в моих глазах его черты...
Играла не в те, увы, сюжеты...
Твоя любовь невзаимная... просто тишина.
А моё сердце... уже не из стекла.
Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла...

Вот, знаете, бывает так...
Стоишь, наблюдаешь, работаешь, снимаешь власть имущих. Ну, или около. И кажется, что у них... всё как-то по-другому. Серьезнее. Важнее. Солиднее в конце-концов.

А проблемы у них, высокие, недостижимые... А по факту, детский сад "Ромашка".

Было мероприятие. Ну, такое... где все в пиджаках, все улыбаются, пожимают руки. И я там был со своей камерой. Небольшой такой, негромкой. И вижу — стоят два мужчины. Разговаривают. Обычно так стоят. Один чуть наклонился к другому, тот в ответ улыбается. И свет падает удачно, и фон солидный.

Я даже не думаю, я просто вижу и просто нажимаю на кнопку камеры.

Щелк.

Они оба, этот щелчок почувствовав, поворачиваются ко мне. Улыбаются. Совсем по-другому теперь. В камеру. Позируют секунду. Искусственно так, профессионально-вежливо. А потом... потом они просто кивают друг другу и расходятся. Уходят в своё... мужское. В своё дело. В свои коридоры. Я даже не запомнил, о чём они говорили. Запомнил только, что говорили.

А потом... потом, когда я отдал снимки... началось.

Мне пишет первый человек, ответственный. Присылает на фотографию и говорит тихо, но очень чётко:
— Вы что... Вы не знали?
Я молчу. Я ведь многое не знаю...
— Они же не должны были разговаривать.
— Кто? — спрашиваю.
— Ну эти двое. Вот этот... и вот этот.

И начинает объяснять. Объясняет так, будто раскладывает передо мной шахматную доску, где фигуры не просто черные и белые, а... правильные и неправильные.
Оказывается, один из них... с дурной репутацией. Ну, вы понимаете. Не осужден, нет. Но... дурная. Пятно. Тень. С ним не здороваются, а если здороваются, то быстро и глядя в сторону.
А второй... с хорошей. Безупречной. С ним как раз здороваются, и пожимают руку двумя руками, и смотрят в глаза.

И вот они вместе на моём снимке. Они разговаривают. Не просто стоят рядом на общем фоне... Нет. Они общаются. Видно, что один что-то говорит, а другой слушает. И это - катастрофа.

И мне присылает голосовое второй человек.
- Ну как же так, - говорит он с искренним, почти физическим страданием. - Как он мог? С ним? На людях? Его же теперь... Его же теперь спросят. Обязательно спросят, да я сам спрошу его!

И пошло-поехало. Обсуждения. Шепотки. «А что, они давно?..», «А может, это случайность?», «Нет, смотри, как они стоят - это не случайность!», «Что он хотел этим сказать?», «Может, он хочет послать нам всем сигнал?», «НУ а помощник куда смотрел-то? Их же надо было растащить!»

А я смотрю на этот снимок. На два лица. На два пиджака. На простое человеческое движение губ одного и внимательный наклон головы другого.
И всё. Больше там ничего нет.
Но для них... для них там уже развернулась целая вселенная предательства, риска, политики, намёков и ошибок.

И знаете, что самое смешное и самое грустное?
Я-то снял просто разговор. Миг. Два человека.
А они... они увидели крах репутации, угрозу карьере, политический скандал и вопиющее нарушение неписанного этикета.

И теперь этот снимок - уже не фотография. Это документ. Доказательство. Компромат, может быть. Его анализируют. Его обсуждают на самых серьёзных лицах.

А эти двое мужика... они, наверное, уже и забыли, о чём говорили. Может, о погоде. Или о футболе. Или один просто спросил: «Куда говоришь мне пойти?» - а второй показал еще раз направление....

Но теперь-то... теперь это уже неважно.
Важно одно: они разговаривали.
А так - нельзя было.
И тем более нельзя было фотографироваться рядом и с улыбками. Плохиши фоткаются с плохишами, а отличники только с отличниками.

Иначе будут проблемы.
Страшные проблемы.
От которых... как-то даже и вздохнуть по-человечески нельзя. Повсюду жесты. Везде знаки. На кону репутация.

Сидишь и думаешь... Господи, да как же они устают-то.
Наверное, очень.

Я свято верила - земля плоская, как блин,
Пока в спорах не утонул мой каждый день.
Спасибо сказать надо тому парню из Матрицы,
Что врезался в край и "бах!" открыл мне дверь.
Он показал: куда ни шёл, ни мчись вперёд,
Ты всё равно вернёшься... Значит, шар!
Мой мир перевернулся в один миг,
И старые карты пора сдавать в утиль.

Всё же я пришла к суждению,
Что земля круглая, аха-ха-ха!
И теперь хочу висеть вниз головой,
Раньше лишь на руках стояла, и то - едва.
Забыла, какого цвета витамины были сегодня,
Но теперь твёрдо понимаю - можно на ногах!
Аллилуйя новому дню, аллилуйя шару!
Аллилуйя, что больше не боюсь я ветра, я - шар!

Я заглянула к гадалке на краю света,
Теперь я знаю всё... и ровно ничего.
О двенадцати ступенях - случайность это?
Иль тайный код, что дан для бытия?
Двенадцать, как апостолов, что шли, горя духом,
Как месяцев в году и стрелок на часах...
Светильник каждого из нас не должен гаснуть,
Чтоб не споткнуться в будущих шагах.

Всё же я пришла к суждению,
Что земля круглая, аха-ха-ха!
И теперь хочу висеть вниз головой,
Раньше лишь на руках стояла, и то - едва.
Забыла, какого цвета витамины были сегодня,
Но теперь твёрдо понимаю - можно на ногах!
Аллилуйя новому дню, аллилуйя шару!
Аллилуйя, что больше не боюсь я ветра, я - шар!

Как двенадцать месяцев, что сменяют лица,
Как двенадцать часов, чтоб успеть понять...
Всё связано, всё кружится, как водится,
И нечего за краем этого шара ожидать!

ДА, я пришла к суждению,
Что земля круглая, АХА-ХА-ХА-ХА!
И теперь лечу вниз головой,
Больше не стоять на руках в углу, едва!
Пусть витамины будут любого цвета,
Я теперь твёрдо знаю - можно на ногах!
Аллилуйя! Аллилуйя всему свету!
Аллилуйя! Больше нету страха в сердце, нет!