Листал в книжном магазине всякие книжки. Научился этому искусству, читать книги у стеллажей, недавно совсем. До этого не мог избавиться от желания немедленно хватать приглянувшуюся книгу и, зыркая по сторонам из- под кустистых бровей, рваться к кассе.
Прорвёшься к кассе и ещё раз по сторонам посмотришь, оскалив клыки и подняв шерсть на загривке. Всё ли взял, что хотел? Не упустил ли чего нового про калийные удобрения? А?! Нет, вроде всё успел захапать. Достаешь ассигнации, дёргая и распуская зубами узел на бархатных искристых шараварах. Вокруг лежат в беспамятстве книжные консультанты. Старший консультант ещё сипит у энциклопедий, выгибаясь в дыму зачинающегося полымя.
А утром встаёшь в разорванной рубахе, голова от “Эпитом” Корнуэлла болит-ломит, пелена с глаз спадает и смотришь на новую книжную груду в кабинете. Домашние бродят по комнатам, глаз не поднимают, только губы поджимают. Опять, значит, в книжном был, наш-то. Опять натащил не пойми чего. А на душе в этот момент у меня ох, как стыдно, темно и нехорошо. Головой мотаешь перед зеркалом, клянёшься, что в последний раз, в самый последний разочек. Что станешь лучше с этого момента… Что впредь… Со стоном идешь в людскую, просишь щец налить да хлебушка дать.

В тяжёлую стопочку желтоватую льют тебе казённого зелья из штофца. Хлебаешь щи, отмокаешь душой с полотенцем тяжёлым серым на шее, потом мосол грызешь, потом пальцем в мозговую кость, сопишь, вздыхаешь. Сядет рядом сердечко моё разлюбезное, говорит певуче-плачуще: “Ты б больше не ходил в ту книжную то яму пыльную, себе на погибель-нам на позор, ведь люди окрестные смеются с тебя глядючи, семью нашу позорят, ты вот как, ты перемогнись что ль, перетерпи тягу-то свою, не неси к нам в углы погань эту, плюнь, разотри, подойдут к тебе дружки-то твои, станут звать на новинки книжные глядеть, а ты и не ходи! Не ходи, ясный наш! Не губи себя!
Стыд-то какой – меж страниц в книги заглядывать, обложки пальцами разводить! Давай лучше на пати сходим, а?! Как люди хрестианские под Си Ар Ди Кемикл вспеним! ” И в плечо уткнётся носиком своим красным от слёз и прежних клубных пристрастий к горящему в стакане рому с сахаром.
Поэтому теперь изредка зайду, полистаю и, твёрдо ступая как по болотной гати, выхожу. Шапку нахлобучу и в сани.
А ещё вот подумал я. Вот книжки эти про чародеев и оборотней, и про прочую жизненную правду. Их ведь с голодухи пишут разные бабы немолодые. И подворовывают в писанине этой у зарубежных авторов, а те же описания всякие воровали из книг про следствия над европейскими ведьмами да колдунами. Фактически, покупая очередную фэнтези, человек читает результаты пыток невиновных, несчастных людей.

И не просто читает, а ещё и платит за это. Кого-то в тумане и сырости резали, прижигали, вешали, топили, загоняли колья в тело, кто-то бился на дыбе, бредил, кусал губы до крови, признаваясь в кошмарах всяких, в оборотничестве, в том, что человечину в образе волка жрал, и что сатану вызывал, и совокуплялся с жабами. А теперь какая-то сволота всю эту кашмарию аккуратно литературно обрабатывает и хреначит свои тексты, чтобы новые трусы купить для похода в ресторан с Хачатуром Леонтьевичем. Хорошо ли это? В нравственном смятении я.
Я б не кофейню устраивал с пирожными. Я б, конечно, столы бы ставил крепкие и выносил бы в котле жирно-варево. И ложек. И чтоб сидели все кругом, хлебая бережно, ломти ситные у подбородков держа. А чтец тоненький, чтоб стоял у пюпитра поодаль и зачитывал бы места по заказу. Или чтоб женщина какая толстая приседала бы рядом, вытягивая руки вперед.

По итогу поездки могу сообщить.
Настрящий девишник может получиться только на настоящем мальчишнике.

Средний возраст мальчишника в 62 года только обостряет остроту ощущений настоящего девишника.
Весь девишник гадал, а доживет ли мальчишник до десерта.
А он не дожил’

Про вредные игрушки, которые калечат психику ребенка.
Они есть.
Они калечат психику не только ребенка, но и конвоиров ребенка. И начальника ребенка.

Мою психику игрушки не калечили. А лечили.

Помню, бегу я, семилетний, от Федюнина, у него в руке палка.

В палке гвоздь, на гвозде крыса дохлая. Давно так помершая крыса на гвозде. И хочет Кеша меня этой крысой (с прилично торчащим из неё гвоздём) ударить.

Загнал за гаражи и в тупик меня. А у меня только кусок кирпича в руке.

Ну! И где моя искалеченная психика?! Где она?!
И буду ли я снова таким же счастливым?
 

У меня с Георгьевной есть общая тайна. И эта наша песенка. Мы под неё и будем жить. На то дедушка и нужен.

Хотя рецепт-то отцовский, конечно. Он его из нынешнего Пакистана вывез.

Что ж…

Я вчера убедительно доказывал собравшимся, что в первую очередь надо научиться считать. А потом уже все остальное.
Я научился считать в три года.
И считал, и считаю до сих пор всех окружающих опасными жадинами.

Два письма из города Угарит.
Первое письмо царь уютного средиземноморского Угарита с немного ворованным именем Аммурапи надиктовал про семь чужих парусов на горизонте. Это письмо RS 20.238. Семь парусов… Ничего страшного. Люди с «семи парусов» высаживаются на побережье. Немного сожженых деревень.
Где-то не очень близко от дворца. Как-нибудь уляжется все. В величайшей битве при Кадеше выстояли? Выстояли. Пять тысяч колесниц по нам прошли? Не прошли! Устоял Угарит. Восемьдесят лет назад всего. А тут семь парусов… не будем раскачивать ситуацию.

Второе письмо нашли случайно. Оно осталось не отправленным. В печи, куда табличку положили для скорого обжига. В панике. Не отправили, не успели.
Его нашли в 1994 в руинах погибшего уютного средиземноморского Угарита.
Опубликовали в 2016. Как письмо RS 94.169.

История Древнего Востока нетороплива.

Ана лугальена та гибима имма Амму ра пи иркама… яданиша су ту ( знак обозначающий цифру 7) амкут гишер арин меш лю…

Господин мой пусть знает, мы обречены, семь пришли, семь парусов стали семи по семь и семь.

Пусть господин спасет меня! Пусть господин позволит мне жить!
Помощи, помощи прошу.

Эрин меш кур калибад Анни и либалли таан ни! Таан ни!

Угарит был разрушен пришельцами за 12 веков до Рождества. Перспективными «народами моря» в рамках «коллапса бронзового века».

Крик обреченного города, запекшийся в глине.

На нашем горизонте сейчас семь парусов. А история ускорилась.
Вчера парусов стало восемь.

Джинсы. Есть джинсы. Они хорошие. Они удобные.

И как полагается, с джинсами человек безжалостно экспериментирует. Их варили, их совали в хлорку, их терли пемзой. В них засаживали резину. Их шрамировали.

Джинсы стали мстить. Они породили мерзость. Началось многое со скинни.
Потом была беспощадно низкая посадка. Джинсы держались только на коллективных молитвах ханжей.
Потом были джинсы с завышенной талией. Так что молния на них была по-слоновьи беспредельна. И порождала зоологические иллюзии. Потом появились какие-то другие уроды. Всех не упомнишь.

Теперь по городу ходят в широких джинсах чуть ниже или выше колена. Которые стоят по бокам колом, как заскорузлые галифе дезертира. И из джинсов лезет адская бахрома. Толстая. Которая шевелится от ветра вокруг тонких ног. Да и бахрома ли это?

Опомнитесь.

Единственный вариант ещё на два года не уйти в этакое - срочно заказать такие джинсовые махрошорты и раздать бомжихам и бомжам посговорчивей.

Как готовят баклажаны в семьях, где пробуют говорить с южным акцентом даже на сцене Большого театра во время балета? Их готовят вкусно. Но очень часто пожирают те семьи баклажаны горячими в смеси с чем-то раскалённым. Туда ещё чеснока вбухают и всё! всё кончено! Глаза вытаращены, вкусно же, рты обожжены, кривятся ранами, на губах запекается коркой боль и наслаждение. Говорить над горячими баклажанами бессмысленно ибо вой. Чеснок слезами из глаз мутной слезой, прожигает борозду в баклажанной икре на щеке. Запах от сгоревших в духовке баклажанных шкурок пропитывается все мысли. С дымком такие мысли получаются. Не сдёрнуть ли в Стамбул на этом угольщике, что у пирса?

Я люблю баклажаны уже холодные. Я сам не так чтобы молод, не так уж и горяч, я люблю размеренно и часами.

Поэтому варю зарезанные баклажаны в кастрюльке. Ловлю несколько некрупных баклажанов, они в городе недавно, доверчивы. Надрезаю их вдоль, не чищу, не целую. Отсеку хвостики и всё. Взмахом отсеку. Уложу баклажаны плотно в кастрюлю. Посолю. Солю крестообразными взмахами. Ибо, если отсëк хвостик у баклажана и погрузил его в чашу, то соли его крестообразно и тихо. Огонь маленький. Полчаса варю. Или минут сорок.

Вот и пришёл срок. Отзвонил по душе колокол. Подрясник повыше за пояс затыкаю и достаю две допросочные доски. Они заслуженные. С подпалинами, края обкусаны, борозды от сечки, стёсы от ножа. Бывали времена. Ходили на абордажи.

Вынимаю баклажаны, укладываю их на одну доску, а сверху, стало быть, вторую доску кладу и с вопросами про веру наваливаюсь всем телом на конструкцию. В глазах огонёк конфорки отражается. Синенький огонёк в красных глазах. Благословение.

А дальше всё по писанию:
- грецких орехов две-три горсти
- 5 долек чеснока
- кинзы пук влажный
- базилика пучок молодого
- петрушки скупо
- сельдерея чуть.

Всё прокручиваю в мясорубке. Мало одного раза? Я и второй раз прокручу. Азарт! Луку зелёного пучочек ножом порезал, зверея от маслянистого, чесночного, кинзиного месива. Лук насечённый сбрасываю в миску к ореховому соблазну. Соль снова нужна. Как на раны сыплю. Крупную. Чёрный перец прокручиваю в крошку, а не пыль. Оливковое масло зеленовато вьётся-плетётся струйкой из бутыли туда же. И! И гранатового сока четыре ложки, в котором ложку сахара растворил, наблюдая, как сахар кровавится сначала, а потом на дно, а потом я его размешал и просто Сальери. Иногда два варёных желтка туда же. В общую смесь. Размешал вторично и строго.

В разрезы обмякших баклажан вкладываю начинку до упора. Уминаю пальцами. Соплю. Я ведь пытливый. С первой женой меньше времени тратил, честное слово.
Вложил.

А дальше что? А дальше - холодильник на три часа. Для единения элементов и для того, что зной вокруг. Надо поспать.
Проснулся. На смеси сливочного и оливкового масла обжариваю сыр, который все кличут сулугуни. Почему на смеси, а не на решётке? А нравится мне на смеси. Лопаткой сыр растерявшийся подцепил. На тяжёлую тарелку его. На него баклажан - он холоден, он умеет ждать, а сверху второй ломоть сыра. И хлеба тут рванёшь. Сколько хочешь.
И сядешь. И понюхаешь. И зарычишь. Помидор специально берёг. не трогал его.
Он и поверил! А ты его за бок и половину сразу и сыру туда, и баклажанов, и хлеба.
Сыр ещё пробует пузыриться, помидор обалдел, а начинка прохладная всё разъясняет уютно.
Так я провёл вчера.

Немного бал зажиточных вампиров .

Было как-то много трогательного.
Я все думал, что в толчее из перьев и атласа запросто можно скрыть эмоции. Нет.