Давайте за этой красотой тихонечко понаблюдаем!

Въехал в город, надувшись и свирепо шевеля усами. Подбоченясь в парадной военной шубе. Конец света будет - так решил. Потом, страшно хэкая и размахивая тремя саблями, танцевал на площади.

Укачивал Александру Георгьевну в своем душном логове.

Она доверчиво тыкала мне пальчиком в глаз. А я, уставив морду на луну, хрипло выводил полюбившуюся мелодию.

Шапокляк танцует в бежевом платьице,
Гена с Чебурашкой на неё будут тратиться!

Уснул первым и счастливым.
Снилась Шапокляк, на неё буду тратиться.

Я пытался им мешать, но они опять оказались сильнее меня.
Принцессный класс и Всероссийская Олимпиада школьников. Это как Кубок Огня, но интересно.

Чем бог послал. Рецепт воспоследует.

Но в целом как-то так…Негромко и доверчиво.

Сварил гречневой каши. Размазни.
Взял горшочек. Горшочки всенда интригующи. Кастрюлю хватаешь и всё. В горшочек все обязательно заглянут. Нет такого человека, который берет горшок и не заглядывает пытливо внутрь. Все заглядывают. Ждут. А вдруг! Память предков. Мало ли…
Взял горшочек. Заглянул. Ничего нету в нём почему-то. Налил в горшок немного постного масла. Гречку перебрал. Немного прокалил на сководке. И в горшок ссыпал. Залил говяжьим бульоном горячим. Бульон жирен. Нет жирного бульона? Тогда говяжьего жира половину чайной ложки. Или целую Это важно. Стесняться некого. Духовка. 200 градусов. Крышку на горшок. Поставил в духовку. 10 минут. Достал, шипя на невзгоды, из духовки. Перемешал. Убавил температуру до 150.. И снова горшок обратно. С лязгом закрыл духовку. Надо ждать. Пока не настанет пора. Казалось бы стакан крупы, два стакана бульона. Чего ждать от такого?
Когда бульон в горшке исчез, вывалил размазню, скребя ложкой по стенкам, из горшка. Размазня не хочет никуда. Ей отлично! Пахнет.
Вывалил. Разровнял. Надо, чтобы остыла. Как стала размазня не пыхуча, а тепла, разбил над ней два сырых яйца. Размешал. “Что-то еще будет?”, – слабо спрашивает размазня, -“мне кажется, ты меня немного мучаешь…”
Будет ещё! Будет, родная.
Растер творог и мед. Тонкая струйка меда в творожное размятое. Мёд змеится. Пятерню сверху и пальцами. С творожным мягким чавканьем и всхлипыванием. Пальцы сжимаются и разжимаются. Между пальцами охи. Творог и мед. Мало меду. Вливаю ещё. И снова господство над покорным белым и сладким. Липко, прохладно и хорошо.

В творожномедовое выкладываю гречневую размазню. И снова пальцы и снова вздохи. Размазня ведь девушка-девушка. А тут такое! Елена в гостях у кентавров. Обещали танцы. Иди ко мне!
Чернослив с вечера мок в тепле. Мок и растлевался. Смешал портвейн и ложку рома. В этом-то чернослив ночь и провел. Ничего не соображает! Вытаскиваю его и секу ножом в мелкое. Портовые притоны Касабланки не прощают слабость. Облава! Аресты! Жаркий ветер мутного утра.
Иссеченный чернослив к размазне и творогу. И снова! Пальцы. Тут не удержался и палец облизал. Смутился. Обтер палец.
Беру форму. Форму смазываю сливочным маслом. Выкладываю половину творожномедовогречневого. На эту половину нарезанную пластинами грушу. Груша некрепкая. Повидала и потому добрая и желтая.
Укрываю грушу второй половиной смеси.
Снова духовка. Пасть. Привычна и ждёт. 180 градусов. Тридцать минут. Достаю. Сметана. Сметану сверху. В сметану немного сахарной пудры. Сметана жирна. Пампадур такая. Поэтому пудра из тростникового сахара.
И снова в духовку. На три минуту. Чтобы поняла сметана всё!
Вынимаю. Смотрю. Из формы бережно. Пейзаж!

Творог я полюбил недавно. Тридцать лет назад. До этого творог у меня был связан с диктатурой.

Наставники смотрели на меня с постоянным недоверием и желанием улучшить природу.

Глядели с высоты на то, как я ковыляю, смеюсь, сажусь, ковыряю, тычу, шепелявлю, и говорили негромкими породистыми голосами (генеральный штаб 1912 год): “Надо давать ему творог, господа. Может быть, таким образом… надежд немного, но…удвоить…немного насилия…выслать команду…”

Детство под звон малиновых шпор многим кажется романтичным.

Не видали люди краснорожего меня, когда я тряс прутья колыбели с рыком “врёте! не пойду на флот! лошадей боюсь! и в детский сад ваш! вонючий! не возьмёте! нет! па-ма-ги-те!”


А потом я творог полюбил.
В Шотландии дело было. Сидим за столом. Родственники приехали в гости. Соседи-сикхи. Два пакистанских доктора. Нубиец- жених племянницы. Я что-то волнуюсь. Говорю в разгар: “А Питеру дайте ещё еды! Он ведь белый!”
За столом расовое разнообразие. Я хотел сказать бледный. Но как-то…В политкорректной страшной тишине засмеялся только прадедушка. Так-то он мне дядя. Но выглядит прадедушкой. Ему за это прощают многое.

А мне многое не прощают. Пока прадедушку увозили на кресле, он все вытирал глаза руками и говорил негромко “хороший негритёнок какой…” Это он про меня. Или вспомнил что из прежней жизни. Вечером научил меня рецепту с творогом.

Во всех школах страны есть чаты для родителей.

Дети, узнаёте взгляд своего учителя? Доброго и нежного романтика.
Мы увеличиваем на три часа программу подготовки к ЕГЭ

В СССР это называлось оборудованием для животноводческих ферм.
Элегантно, сирого и в цель.
Коровы подходили к оборудованию строем и давали молоко самостоятельно. Закуривали потом. Молчали.

На питерхэдском берегу, в засаде Мак Дугалл пять дюймов стали в грудь тебе отмерит мой кинжал…

Известная шотландская колыбельная. Мамы пели малюткам. А малютки твердо смотрели на мам и запоминали, где старая прячет серебро.

Колыбельку деда я видел.
И не особо впечатлился.
А вот украшение колыбельки мне понравилось.
Примерно такое же есть в московском политехническом музее.
Ребенок должен привыкать к промыслу родителей с младенчества. И чуть погодя, примкнуть, умело размахивая топором.

У Ольги Степановны лучший на этаже чай. Я забегаю к ней, чтобы познакомится с новинками и завидовать её педагогическим умениям.

Вчера Ольга Степановна угостила меня новым чайком.
Я недоверчиво смотрел в коробку, не верил, что такое может быть.

Забытая бабушкина могилка, колдовской настой на мучениках.

Отведал. Ничего особенного. Не сказать, что проняло меня. Ничего не почувствовал. Равнодушно вышел.

Вечером помолился, открыл шифоньер, пересчитал наволочки, подумал, где буду прятать похоронные деньги, лег спать под Малахова.
Утром искал страховое, позвонил родственникам и на Дорожное радио, заказал исполнить для внучки песню Валентины Толкуновой.
Повязал вокруг талии теплый платок и на работу не пошел.

А рассаду куплю.

Георгьевна сегодня каталась верхом на деревянной лошади.
В крепкой панаме Георгьевна вставала в стременах. И смотрела в даль.
Любовался.
В Георгьевне не так заметна наша экзотика. Она голубоглаза, рыжевата и прямолинейна. Курноса. Ямочки. Колониальна она.
Более шотландской девы и не найти. Не знаю, как так вышло.

Где суданцы? - думает она в седле, - какую телеграмму посылать генералу Гордону?

Я при ней состою. На правах негра Али.

Обмахиваю, подношу, уношу. Повинуюсь. Верен.

Мне непривычно. Молитвы слишком многих женщин сбылись.

Желание отца Федора из “12 стульев” заиметь себе на склоне лет свечной заводик в Самаре всегда казалось мне трогательным.
Воображение рисовало картины чистенькие и славные: аккуратные барабанчики наматывают на себя восковые колбаски. Кругом снуют опрятные богомольные свечкорезчицы. Руками взмахивают, фартуки новые. Гул такой пчелиный.
Пасечное благолепие. Солнышко. Окна большие и чистые. Свечи заворачивают в особые бумажки. Укладывают в липовые духовитые ящички.
И контраст между постыдной суетой отца Федора и его мечтой казался мне тоже очень милым. Есть, мол, и у служителя-расстриги уютное место в душе. В котором живут мечты и покой.
Поверх – мелочность, подворовывание колбасы, нарушение тайны исповеди, корысть. А в глубине – цветочный луг и восковые соты, огонек свечи и глаза-умилёнки. Чай в блюдце. Полотенце на шее. Ложка с цветочным тянет ниточку сладкую. Сдоба этакая повсеместная. Матушка не стара ещё.
Потом я понял, что свечной заводик на одном восковом производстве не построить. Восковые свечи- дорогие. Да и кто бы их покупал в конце 20-х годов? Староверы на пути к стройкам? Недодавленные камер-пажи?
Ясно, что завод у отца Фёдора был бы стеариновый. И делали бы на нём стеариновые свечи. Они ярче, дешевле и как-то прогрессивнее.

А стеариновые свечи – это совсем другое дело. Никакой идиллии медовой.
Вот о чем мечтал отец Федор? Вот какие картины рисовались ему на Кавказском хребте, в Баку и под верблюжьими плевками?
Объясню. Вы отметите, как у вас изменится отношение к мечтаниям религиозного деятеля.
Стеарин.
Животное сало пастами и кусками варят на пару. Наваливают жир. Котёл. Сало обдирают неподалёку. Огонь. Жар. В сало льют кислоту. Серную. Крупный план – руки рабочего с бутылью. Язвы. Вонь. Кислота разъедает в сале волокна. Потом сало чавкающе отжимают гидравлическим прессом.
Пресс ухает. Масло из цилиндров фонтанчиком. Чавканье. Свист пара. Лицо рабочего. Язвы. Ожоги. Жидкая часть сала – олеин сгребают лопатами в одну сторону. Вонь. Стеарин ( твердую часть) ловят в кипятке.
Мат, визги отца Федора. Резиновые фартуки лоснятся. Кашель. Пары кислоты. Лампочка тусклая под потолком. Стеарин снова топят. Он тает, оплывает, сочится. Его начинают лить в другой чан. Тяжелый гуд изумрудных блестящих мух.
Глаза рабочего – крупный план. Кадык.
Вот такая мечта голубая была у отца Федора.

Иллюстративный материал к

26 октября 1707 года (годовщина сегодня не очень круглая) Петр Алексеевич отправил в Новгород “старцам-братьям Лихудеевым” для перевода на русский два латинских трактата.
Которые “нашлись случаем солдатом Прокуньевым в погребе во время пожара мызы Ванниаки, а их увидал порутчик Сувалдин да отобрал строго”. Трактаты были обернуты в черную ткань с “серебристой рисовкой адамовых голов и пламени” и увязаны “бечевою черной тож с красной нитью и печатями воска багряна с оттиском горы и всадника, гору ту оседлавшего”.
Трактаты, с осторожностью вынув из ткани, рассматривала специально собранная комиссия. Во главе с государем. Рисунки в трактатах ужасали. Полковнику Бахчееву сделалось “дурно до обморока и пускали ему кровь до трех раз с перерывом”. Поручику Вреденёву явились “в ночи прелестные видения о разъятых на анатомические части тварях”.
Петр Алексеевич, видя эффект от изданий, сел за их прилежное изучение. Меншиков отступает от Варшавы. Карл со своими стальными далекарлийцами рвётся в Россию, форсируя Вислу. Русские без боя отходят к Минску. Шведы прошли непроходимые Мазурские болота. Кругом, понятно, пепелища, виселицы и голод. Конца войне не видать. Петр Алексеевич требует перевести латинские трактаты. Срочно!
Старцы-братья Лихудеевы были разбужены “приличным караулом” и “поброшены в сани для скорости” В письме, которое сопровождало трактаты, ничего особенного про старцев сказано не было, но было указано категорично “срочно и весьма”. Поэтому старцев-братьев для начала, разминки для, связали, повалили в сани и ринулись в Новгород.

О чём шептались братья-подвижники в санях нам не известно. А они шептались, потому как после первой ночёвки в деревне Костырки, караул решил вынуть из старцев-братьев Лихудеевых кляпы. И развязал им ноги, ибо “зябли их ноги так, что чуть не обморозились до черноты”.
Латинистов приволокли в “управительную избу”, где спрашивали при уютном потрескивании жаровни, как, когда и кто обучил их латинскому языку? Что переводили с латыни на русский? Какую цель при этом имели?
Сидя обалдевшими кулями на допросной лавке, старцы-братья отвечали синхронно, что собой они греки и один из них медик из Падуанского университета, занимался сутью флегмы в жидкостях человека. А второй до принятия пострига был капитаном корабля и возил живых черепах с греческих островов в Ливорно.
Лучше бы он про живых черепах промолчал. Сказал бы кратко, был пиратом, мол, грабил, резал, Анжелику- маркизу ангелов лично руками, раскаялся в неаполитанском притоне, нашел свой путь.
Потому как на вопрос о цели транспортировки живых черепах ответил Лихудеев, что возил живых черепах для продажи любителям “оных черепах ести, в кипятке обварив”.
Новгород. Город, который готовили недавно к смертельной обороне от Карла. Кругом валы, рогатки, пушки. Снег. Костры. Пыточная. Клещи. Сидят гарнизонные чины над указом государя. Пальцами водят по строкам. Смотрят на братьев-старцев. И слушают про Мальту, паруса, золотые цехины, турок, фелюги, Падую и черепах, немо орущих в остром кипятке. Вероятно, в воздухе повисла пауза.

Тут и трактаты внесли. А отдавать после черепах и флегмы боятся. По приметам выходит, что дело тут бедовое. Отслужили молебен. Братья подпевать было начали. Hо их осекли. Старшему зачем-то ещё раз кляп в пасть засунули.
Поставили к переводчикам трёх часовых с багинетами. Один стоял над душой братьев. Второй через “прощель в двери запертой” смотрел за первым. А ну как преображение начнется. Зловещее. А третьему велели стрелять и колоть каждого, кто из избы будет выходить без сопровождения специального офицера.
Выдали свечи. Бумагу. Чернил налили. Все книги на руки выдавать скованным переводчикам не решились. Распотрошили тома. Всовывали по странице. Переведенную станицу тут же выдергивали обратно и сносили в “починенный для сего ларь”.
Перевели, слава господу нашему И.Х., черные трактаты с чудовищными рисунками разрезанных тварей. Один часовой, правда, запил. А комендантского офицера нашли утопившимся в проруби на монастырском пруду. Следствие начали. Всё честь по чести.
Братьев-старцев выпустили по холодку. Они уж и не верили.

Видимо, мыслями своими к Элладе отплывали насовсем. Угорели немного. Таласса! Таласса! Так греки в “Анабасисе” ксенофонтовом радостно приветствовали свою родину, увидав море после скитания по Персии. Ибо родина у грека там, где море и другие греки.

Перевод отправили Петру Алексеевичу. Карл взял Могилёв, разбив Репнина при Головчине. Переправы через Днепр были захвачены шведами. Петр начал тактику выжженной земли. Шведы шли по черному праху спаленных деревень и полей на свою полтавскую голгофу. Ну так им и надо.
Перевод трактатов Петру понравился. Он их отправил Фёдору Матвеевичу Апраксину с требованием применить в жизнь немедля. А братьев-старцев Лихудеевых затребовал к себе.
Сочинения о строении и дрессировке собак вошли в русскую историю. “И чтоб умели есть просить и сидеть”.