Мамин отец ушёл в 1942-м. Странно называть его «дедом», ведь ему было всего 23 года…

https://gazetakifa.ru/v-poiskah-mogily-deda/

В русской поэзии времён Великой Отечественной войны стихотворений, напрямую затрагивающих религиозную тематику, крайне мало. Духовная традиция в СССР последовательно искоренялась в предвоенные десятилетия, воскреснуть в одночасье она не могла. Да, некоторые молодые поэты обращались к ней, но больше как к атрибуту истории, она им была нужна для самоидентификации. По-настоящему с религиозными темами могли работать только авторы, у которых был дореволюционный бэкграунд. К ним относится Михаил Зенкевич, написавший в 1942 году стихотворение «У двух проталин»
Продолжение тут https://gazetakifa.ru/pashalnoj-nochju-u-dvuh-protalin/

Тропарь Антипасхи, глас 7
Запечатана была гробница, / но Жизнь воссияла из гроба — Ты, Христе Боже. / Заперты были двери, / но Ты, Воскресение всех людей, / ученикам явил Себя, / чрез них Дух правый обновляя в нас, // по Твоей великой милости.

Кондак Антипасхи, глас 8
Испытующей рукою / животворящие рёбра Твои, Христе Боже, Фома осязал, / ведь вошёл Ты при за́пертых дверя́х, — / и с прочими апостолами он воскликнул Тебе: // «Ты — Господь и Бог мой!»

Величание Антипасхи
Величаем Тебя, / о Податель Жизни Христос, / ради нас во ад сошедший // и с Собою всех воскресивший.

К 220-летию видного русского философа и богослова Алексея Степановича Хомякова- вспомним, что писал о нем наш современник философ Сергей Сергеевич Хоружий.

Мысль философа должна выражать его жизненный мир. Будь это условие единственным, что требуется от философии, – русские философы всегда были бы в ней в числе виднейших фигур, а Хомяков был бы меж ними из самых первых…

Для Хомякова высшие ценности, движущие начала существования – не в отвлечённом мышлении, а в «жизни», в живом «великом организме», которому принадлежит человек и которым для него самого была православная Русь. Поэтому его мысль побуждается к развитию не проблемами теории, а жизненными запросами, которые, по пресловутой воинственности его духа, виделись ему большей частью в полемической плоскости – в защите прав, отстаивании смысла и ценности «великого организма»… На первый план в этих полемических задачах всё больше выходят религиозные и богословские вопросы, а обсуждение их приобретает глубину, весьма превосходящую уровень дилетантского и кружково-салонного дискурса…

Богословие Хомякова составило новый этап не только для русской, но и для общеправославной богословской мысли, с течением времени всё более становясь предметом активного исследования и полем межконфессионального диалога. В новейшем католическом обзоре-исследовании русской мысли прочтём: «Хомяков открыл новую эпоху в истории богословской мысли»1. Столь же несомненно и то, чем именно обеспечивается такая роль: это – экклезиология Хомякова, в основе которой – его знаменитое учение о соборности…
Дальше тут https://gazetakifa.ru/tainstvennoe-soedinenie-edinstva-i-svobody/

Прямой эфир презентации новой книги священника Георгия Кочеткова "Православная миссиология". Пишите ваши вопросы и реплики https://www.youtube.com/live/NcMyGls0O9w?si=yWNKH2AxuP9YgbTB

Тропарь перенесения мощей святителя и чудотворца Николая из Мир Ликийских в Бар, глас 4
Настал день светлого торжества, / град Бари радуется, / и с ним воспевает весь наш мир песнопения и песни духовные, / ведь сегодня — священное торжество: / перенесение святых и многоцелебных мощей / святителя и чудотворца Николая. / Он же, как солнце незаходимое, воссияв светозарными лучами, / избавляет от множества искушений и бедствий всех, кто с верою взывает: // «Спасай нас, о Николай, наш великий заступник!»

Кондак перенесения мощей святителя и чудотворца Николая из Мир Ликийских в Бар, глас 3
Мощи твои воссияли, словно звезда, от востока до запада, / море же освятилось шествием твоим. / Град Бари через тебя получает благодать, / ведь ради нас ты явился чудотворцем изрядным, // предивным и милостивым.

Величание перенесения мощей святителя и чудотворца Николая из Мир Ликийских в Бар
Величаем тебя, / святитель Николай, отец наш, / и почитаем святую память твою, / ибо молишь ты за нас // Христа, Бога нашего.

В день 150-летия Честертона вспомним, что писал о нем академик Сергей Аверинцев:

«Оптимист считает, что все идет к лучшему, что битва будет выиграна; для Честертона акценты ложились иначе - бытие хорошо не тем, что оно идет к лучшему, а тем, что оно противостоит небытию, и, чем бы ни кончилась битва, нужно с благодарностью принимать именно ее риск, ее нерешенность, ее непредсказуемость, с которой, как уже говорилось, связана свобода человеческого выбора».

Сегодня - 225 лет со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина.
Это выступление о. Александра Шмемана мы публикуем ко дню рождения великого русского поэта

ОБЩЕСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ И ПУШКИН

В истории русского общественного самосознания был момент как бы некоего чудесного равновесия, когда после бурь и переживаний восемнадцатого века и до трагедий и разрывов века девятнадцатого вспыхнуло пускай на короткое, но незабываемое время некое видение, некий образ России, в котором именно это равновесие было обретено. Время это – «дней Александровых прекрасное начало», по знаменитой строчке поэта. Оно продолжалось недолго и закончилось, как всем известно, сначала аракчеевским гнетом, а потом – кровью, пролитой 14 декабря 1825 года на покрытой снегом Сенатской площади... Но оно было – мелькнуло и просияло, и к нему все чаще потом начал возвращаться взор русских людей, измученных разделениями и борьбой, расколом, все глубже проникавшим в русское общественное сознание. И, быть может, лучшим эпонимом и выразителем этого момента и этого равновесия остается в памяти России Пушкин.

Мы говорим сейчас не только о гармоничности и равновесии пушкинской поэзии, его поэтического дара. Пушкин – явление не только в истории русской литературы, но также и в истории именно русского общественного сознания. Как правильно пишет в своей прекрасной статье «Певец империи и свободы» Георгий Петрович Федотов: «Как не выкинешь слова из песни, так не выкинешь политики из жизни и песен Пушкина. Хотим ли мы этого или не хотим, но имя Пушкина остается связанным с историей русского политического сознания. <...> Его письма, его заметки, исторические темы его произведений об этом свидетельствуют. Конечно, поэт никогда не был политиком (как не был ученым-историком). Но у него был орган политического восприятия, в благороднейшем смысле слова (как и восприятия исторического)... Он никогда не был тем отрешенным жрецом красоты, каким хотел порой казаться. Он с удовольствием брался за метлу и политической эпиграммы, и журнальной критики. А главное, в нем всегда жили нравственные основы, на которых вырастает политическая совесть и политическое волнение. Во всяком случае, в его храме Аполлона было два алтаря: России и свободы... Пушкин никогда не отъединял своей личности от мира, от России, от народа и государства русского. В то же время его живое нравственное сознание, хотя и подчиненное эстетическому, не позволяло принять все действительное как разумное... Но главное, поэт никогда и ни при каких обстоятельствах не мог отречься от того, что составляло основу его духа, – от свободы. Свобода и Россия – это два метафизических корня, из которых вырастает его личность. <...> Замечательно, – продолжает профессор Федотов: – как только Пушкин закрыл глаза, разрыв империи и свободы в русском сознании совершился бесповоротно. В течение целого столетия люди, которые строили или поддерживали империю, гнали свободу, а люди, боровшиеся за свободу, разрушали империю. Этого самоубийственного разлада – духа и силы – не могла выдержать монархическая государственность. Тяжкий обвал императорской России есть прежде всего следствие этого внутреннего рака, ее разъедавшего. Консервативная, свободоненавистническая Россия окружала Пушкина в его последние годы; она создавала тот политический воздух, которым он дышал, в котором он порой задыхался. Свободолюбивая, но безгосударственная Россия рождается в те же тридцатые годы с кружком Герцена, с письмами Чаадаева. С весьма малой погрешностью можно утверждать: русская интеллигенция рождается в год смерти Пушкина. Вольнодумец, бунтарь, декабрист, Пушкин ни в одно мгновение своей жизни не может быть поставлен в связь с этой замечательной исторической формацией – русской интеллигенцией. Всеми своими корнями он уходит в XVIII век, который им заканчивается. К нему самому можно приложить его любимое имя: «Сей остальной из стаи славных екатерининских орлов».

Так пишет профессор Федотов.

Но в чем же, конкретнее, состоял этот общественно-политический идеал Пушкина, идеал, распавшийся после его смерти? Хронологически, биографически на первое место следует поставить унаследованную им от XVIII века интуицию России как мощной и славной империи, любовь к той «славе», о которой мы говорили в предыдущих беседах как о содержании и вдохновении нового сознания, привитого русскому образованному обществу Петром Великим.

Не случаен, конечно, его культ Петра Великого, образ, красной нитью проходящий через всю его поэзию, всегда его вдохновляющий. Нужно ли напоминать «Полтаву» и «Медного всадника»? О «Медном всаднике» прекрасно пишет тот же Федотов: «В этой поэме империя представлена не только Петром, воплощением ее титанической воли, но и Петербургом, его созданием. Незабываемые строфы о Петербурге лучше всего дают возможность понять, что любит Пушкин в «творении Петра». ...все волшебство этой северной петербургской красоты заключается в примирении двух противоположных начал: тяжести и строя. <...> Но эта эстетическая стройность империи получает – по крайней мере, стремится получить – и свое нравственное выражение . <...> Но еще более, чем правда и милость, подвиг просвещения и культуры составляет для Пушкина, как для людей XVIII века, главный смысл империи: он «нравы укротил наукой», «он смело сеял просвещенье». Преклонение Пушкина перед культурой, еще ничем не отравленное – ни славянофильскими, ни народническими, ни толстовскими сомнениями, почти непонятное в наши сумеречные дни, – не менее военной славы приковывало его к XVIII веку. <...> В своей поэзии – включая и прозаическую поэзию – Пушкин чтит в венценосцах XVIII века – более в Петре, конечно, – творцов русской славы и русской культуры». Таким образом, империя, ее мощь, ее сила суть опора культуры, как культура является опорой свободы. «Петр I, – пишет Пушкин в 1822 году в «Заметках по русской истории XVIII в.», – не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения».

Вдохновение империи неотделимо для Пушкина от вдохновения свободы. «Свобода», «вольность», «воля» – нет слов, которые чаще бы бросались в глаза при чтении Пушкина. Правда, эта тема свободы и вольности не сразу облекается у Пушкина в свою окончательную форму. Сначала, в юности и ранней молодости, – это вольность разума, любовных приключений, голубого пунша пирушки холостой. За этой вольностью, навеянной легкой поэзией французского XVIII века, приходит уже «вольность» наносной революционности, протест против тирании. Но и это ненадолго. «Очищение Пушкина от «роковых страстей» протекает параллельно с изживанием революционной страстности. «Прощание с морем в 1824 году не простая разлука уезжающего на север Пушкина... Это внутреннее прощание с Байроном, революцией – все еще дорогими, но уже отходящими вдаль, но уже невозможными». После декабрьского восстания несомненен поворот в нем к тому, что Вяземский называл его «свободным консерватизмом». Пушкин не отрекся от своих друзей-декабристов, по-человечески ни в чем не предал их. Но он и не пошел по их пути. Слишком долго и внимательно вглядывался он в пугачевский бунт – «бессмысленный и беспощадный», чтобы принять дух разрыва, отречения и насилия. Как опять-таки хорошо пишет Федотов о позднем пушкинском консерватизме, «в главном он связан, конечно, с "поумнением" Пушкина: с возросшим опытом, с трезвым взглядом на Россию, на ее политические возможности, на роль ее исторической власти». Личный опыт и личный ум при этом оказываются в гармонии с основным и мощным потоком русской мысли. Это течение – от Карамзина к Погодину – легко забывается нами за блестящей вспышкой либерализма 20-х годов. А между тем национально-консервативное течение было, несомненно, и более глубоким и органически выросшим. Оно являлось прежде всего реакцией на европеизм XVIII века, могущественно поддержанный атмосферой 1812 года. У его истоков «История Государства Российского», в завершении – русские песни Киреевского, словарь Даля, молодая русская этнография николаевских лет. «Народность» не была только официальным лозунгом гр.

Уварова. Она удовлетворяла глубокой национальной потребности общества. И Пушкин принял участие в творческом изучении русской народности, как собиратель народных песен, как создатель «Бориса Годунова» и «Русалки»».

Таким образом, свобода для Пушкина в его последние, зрелые годы – это не романтическая революционная лихорадка, не темная стихия бунта, это – сочетание имперского, национального, гражданского и личного. Это свобода творчества и культуры, это, таким образом, прежде всего – свобода слова, но слова творческого и подлинного, это объективность и святость закона, это – в последнем итоге – свобода духа. «Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу». Беда власти, только рабства и лести требующей. В глазах власти Пушкин оставался «под подозрением», но в своем творчестве этот синтез – империи и свободы – он нашел и ему оставался верным «без лести, без рабства». Он знал, что при своей глубоко продуманной, глубоко пережитой верности империи он в свой жестокий век восславил свободу и служил ей по-настоящему.

Как правильно пишет Федотов, «Никогда сознательно Пушкин не переходил в стан врагов свободы и не становился певцом реакции... С именем свободы на устах Пушкин и умер: политической свободы в своем «Памятнике», духовной в стихах к жене о «покое и воле». Пусть чаемый им синтез империи и свободы не осуществился... ...пусть Российская империя погибла, не решив этой пушкинской задачи. Она стоит и перед нами, как перед всеми будущими поколениями, теперь еще более трудная, чем когда-либо, но непреложная, неотвратимая. Россия не будет жить, если не исполнит завещания своего поэта, если не одухотворит тяжесть своей вновь воздвигаемой империи крылатой свободой».

Редакция благодарит Елену ДОРМАН,
предоставившую для публикации этот материал, никогда ранее не публиковавшийся в печатных изданиях

Источник: КИФА № 10 (48) июнь 2006 года
gazetakifa.ru/content/view/5939/11/

Иллюстрация: К. Петров-Водкин. Пушкин в Петербурге. 1937 г.

Воскресенье о слепом.

Тропарь воскресный, глас 5
Слово безначальное, как Отец и Дух, / Девою рождённое для нашего спасения, / воспоём, верные, и покло́нимся Ему, / ибо Он возжелал во пло́ти взойти на крест, / и претерпеть смерть, / и восставить уме́рших // славным Воскресением Своим.

Кондак воскресенья о слепом, глас 4
С оча́ми души́ ослеплёнными / я к Тебе, о Христос, приступаю, / словно слепорождённый, / и в покаянии восклицаю Тебе: // «Ты для пребывающих во тьме — пресветлый Свет!»

Поздравляем Свято-Филаретовский институт с получением ещё одной государственной аккредитации - теперь по программе магистратуры по истории РПЦ в ХХ веке! 🌷

Свято-Филаретовский институт получил государственную аккредитацию магистерской программы по истории

Свято-Филаретовский институт получил государственную аккредитацию программы магистратуры «История Русской православной церкви в XX веке» по направлению подготовки 46.04.01 История в соответствии с Приказом Рособрнадзора № 1379 от 24 июня 2024 года.

Подробнее

Достойные плоды миссионерской деятельности могут быть выражены только в одном — в полном воцерковлении (понимаемом не как чин или соответствующий акт) определенного количества человек, «ощутивших и нашедших» истинного Бога во Христе Духом Святым. Подобно апостолам, миссионеры в результате своей деятельности должны видеть образование, укрепление и рост церквей, способных к самовоспроизводству «с прибылью». Эта «прибыль» может выражаться как в количественном росте, так и в духовном и душевном, в том числе культурном, совершенствовании церквей. История показывает, сколь взрывчатым оказалось христианство в этом отношении, особенно там и тогда, где и когда оно было на подъеме. Свидетельство тому — все предания Церкви и вся история ее миссий...

Свящ. Георгий Кочетков. Крещение Руси и развитие русской миссии

​​Русская идея — это призвание и идеал (часть 1)

Русская идея — это понятие давно не даёт нам покоя. Со времен Достоевского мы думаем над этим и по-разному подходим к этому вопросу, немного по-разному понимаем русскую идею. Иногда мы вываливаемся в идеологию, слишком подчёркивая национальный характер этой идеи, но иногда она нас зовёт вперёд. Русская идея — она живая, это тот образ жизни, который воспринимается как нечто целостное, интегральное не только для отдельного русского человека, но и для русского народа, русского сообщества, русской культуры и русской истории.
Мы не всегда можем легко ответить на вопрос о русской идее в прошлом, оглядываясь назад, если брать бо́льшую перспективу, двигаться не только до середины XIX века. Мы не всегда понимаем самих себя, не всегда понимаем, зачем нужно было в Древней Руси обращаться в православие князю Владимиру или княгине Ольге. Мы не всегда понимаем, зачем нужно было собирать воедино удельных князей, зачем нужно было создавать большое государство. Это действительно непростые вопросы — что вдохновляло создателей Московской Руси, Московского царства, а потом и Российской империи. Мы не всегда понимаем, зачем мы шли на Восток, зачем мы распространяли свою власть и свой порядок, свой образ мыслей и жизни далеко за пределами своей малой родины, своего родного края. Пока приложено недостаточно усилий для понимания этих вещей, но тем не менее мы сейчас очень чувствуем нужду в возрождении русской идеи.

СФИ переиздал книгу «Литургический канон теперь и прежде»

Работа, написанная будущим священномучеником Анатолием Жураковским в 1917 году, когда ему было двадцать лет, ставит самые актуальные вопросы церковной жизни. Статья посвящена сравнению современного автору литургического канона с древнейшими анафорами — их текстами и тем, как они совершались.

Священник Анатолий Жураковский (1897–1937) — известный проповедник, член Киевского религиозно-философского общества, ученик архимандрита Спиридона (Кислякова) и Василия Экземплярского, новомученик, расстрелянный НКВД на станции Медвежья гора (в Сандармохе).

Издание сопровождается вступительной биографической статьёй об отце Анатолии, написанной специалистом по церковной истории XX века Екатериной Степановой.

Приобрести книгу можно в интернет-магазине СФИ.

Подробнее

​​Русская идея — это призвание и идеал (часть 2)

Мы сейчас очень чувствуем нужду в возрождении русской идеи. Может быть, она сейчас прозвучит для нас и для других людей и народов как-то особенно, не совсем так, как она звучала даже в XIX веке или начале и в первой половине века XX.

Мы понимаем, что слишком многое произошло в XX веке. Слишком много было страданий, слишком резким был разрыв между традиционным русскими обществом, государством и церковью и церковью, государством и народом в их нынешнем состоянии. Это тем более заметно, когда мы живем в постмодерном обществе, когда каждый пытается утверждать лишь себя и маргинализировать мнение и опыт других людей. Русская идея собирает, объединяет, заставляет человека действовать в расчёте на всё более далёкую перспективу и на всё большую высоту мыслей, намерений и действий, что очень важно.

Русская идея — это своеобразное призвание. Мы же все недовольны тем, что было и есть, иначе и быть не может. Но если мы хотим иметь достойное будущее, то мы должны осознать своё призвание, на которое должны посмотреть sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности). Невозможно говорить о русской идее без этого нового измерения — без божественного откровения, которое мы можем познать и ощутить, исполнить или не исполнить.

Мы должны идти вперёд и вверх. Для этого нужно вдохновение и воодушевление. Призвание даёт вдохновение, а воодушевление даётся идеалом. Когда в человеке живёт настоящий идеал, пусть до конца и не достижимый, то это помогает не потерять воодушевления. Призвание и идеал прямо связаны с русской идеей — это то вдохновение и воодушевление, которыми мы можем и должны жить, несмотря на все трудности нашей жизни, хотя их всегда было много, и сейчас много, и в будущем, наверное, будет не меньше.