Фермата

2.52K views19:15

Бросили все и рванули в Пермь на «Травиату» Уилсона-Курентзиса. И это, конечно, поразительная вещь. То есть невозможно было представить, что это можно сделать с «Травиатой», самой популярной и самой слезоточивой оперой мира. Что ее вообще можно услышать другими ушами.

Это «Травиата», которая в принципе лишена романтического пафоса, хотя раньше казалось, что она целиком из него и состоит. Без розочек из крема, без канкана и рыданий белугой, без шальной шампанской лихости, с которой ее обычно исполняют. Курентзис сразу вытаскивает пружины из того дивана, на котором скачут все травиаты мира, и она не то чтобы обмякает, но становится строгой, аскетичной и сдержанной, практически как месса. Это какое-то удивительное, невероятное превращение, в которое все три часа совершенно не получается поверить. К тому же оказывается, что Виолетта полностью, до деталей срисована с последних концертов Марлен Дитрих. То же платье, та же пластика, те же губы, схваченные не то жалостью, не то презрением, не то судорогой. Вот представьте себе арию Виолетты из первого акта, которая спета как «Where have all the flowers gone» — это так точно и и одновременно так неожиданно, что просто дыхание перехватывает.

Ни Курентзис, ни Уилсон не делают вид, что до них никаких «Травиат» не было, и нужно играть ее как в первый раз. Первый акт — это как раз довольно злая насмешка над многолетней историей ее постановок, где массовка скачет китайскими болванчиками, припадочно трясет головами и падает на несуществующие козетки. Но музыку при этом Курентзис очень аккуратно перебирает, как перебирают запчасти изношенного мотора, а заодно замедляет и приглушает (подозреваю, что таких темпов и таких пауз у «Травиаты» никогда еще не было), Уилсон же своими световыми полями вычищает все лишнее — ни одного предмета, кроме кушетки, появляющейся в последнем акте, на сцене просто нет, одно неоновое сияние чистого разума.

Это аскетичная, но совершенно не хладнокровная постановка. Наоборот, на этом ровном фоне (который именно что фон, ничего лишнего, хотя свет тут становится одним из главных героев) сильнодействующими оказываются каждый жест, всякая каденция, любая затертая до дыр ария. Ну, а когда — очень редко — Уилсон немного подкручивает ручку эмоциональной громкости, сразу чувствуешь себя как на электрическом стуле. Лицо Виолетты в третьем акте, которое на секунду вытягивается в черную гримасу мунковского крика, я, как писала Марина Давыдова, умирать буду — не забуду. Это радикальная вещь, и одновременно — доступней некуда; невозможно представить, что в ней можно не понять и как ее можно не почувствовать. Под конец половина зрителей если не рыдала, то тихонько хлюпала носом.

И при этом круто, что это не просто Уилсон, а именно Уилсон в Перми. Что эту вмороженную в лед «Травиату» показывают именно в -16, в белом кубике пермского оперного, посреди сугробов. Что баррикады из хвороста на сцене рифмуются с воротами Полисского, уилсоновский мертвенно-голубой — с замершей Камой, а Виолетта в финале воздевает руки и принимает позу одного из деревянных ангелов из пермской галереи. Не знаю, имел ли все это в виду Уилсон, и это совершенно неважно.
Но поразительней всего, что эту «Травиату» в последний раз покажут сегодня, и на этом — все. Ни гастролей, ни повторов, ни записей, ни DVD. Зима холодная дохнула, и не осталось и следов.

❤4

2.19K views12:27