Булгакова давно читал, когда еще был в самиздате, когда ходил по рукам второй вариант – вариант без преобразования в финале этого человека опять в собаку.
Не знаю, почему так помню второй вариант. Наверное, Булгаков настолько велик, что так давно прочитан, но все время жил внутри меня. <…>
Есть некоторые ощущения, хочу в них сам разобраться.
Операторская работа, атмосфера, музыка –все это сделано по высокому классу. Выбор изображения – не цветного, а моно– черно-белый цвет –это создает определенную атмосферу 20-х годов.
Но вот вторая серия вдруг распалась. Не знаю, почему? Первая серия была интереснее потому, что я был в ожидании – когда же будет превращение собаки и что будет дальше? Может быть, не оттого, что я знаю ответ. Но я был в этом ожидании.
А вторая серия вдруг стала распадаться на куски, я стал ловить себя на мысли: когда это кончится? <…>
Мне казалось, что Шариков играет плохо. Он играет самодеятельно. Это чисто мое впечатление. Это мешало восприятию второй серии. Может быть, я глубоко ошибаюсь.
Константин Георгиевич [Палечек] говорил о монологе собаки, когда она еще собакой. Понимаете, монолог собаки – и финальный и начальный – здесь я ему сочувствую. А потом я удивляюсь развитию характера Шарикова. Есть какое-то ощущение, что это само по себе, а это само по себе. Костя определил это словом «интонация». Может быть, интонация. Но удивление заключалось в том, как из милой, прекрасной собачки, страдающей, получилась такая сволочная псина?
А потом, ах, опять хорошая, трагическая собачка. Я думал, как эта метаморфоза происходит? [ЦГАЛИ СПб. Ф. Р-257. ОП. 40. Д. 83].

Войнович избрал здесь смертоносное оружие – интеллигентскую иронию. Каждое слово, движение, мысль, а точнее, каждое сокращение извилины любого из действующих лиц лишь проявляет и подчеркивает их ничтожество. Жалкие, убогие людишки, создавшие свой особый мир и убежденные, что живут правильно, «по-человечески», они одержимы одной заботой: вовремя лизнуть нужную задницу и не допустить того, чтобы кто-то опередил их в этом благодорном деле. Тягучая, бессмысленная атмосфера «творческого» Союза, давно превратившегося в гигантский распределитель – шапок, званий, квартир, путевок, тиражей, – удивительно точно передана в повести [Юриков А. К шапочному разбору // Экран. 1991. №11].

Сама по себе тема Шостаковича в те времена была крайне взрывоопасной, и Госкино СССР охотно отдал фильм в провинцию. <…> Творческая группа фильма решила рассказать о Шостаковиче правду, пусть, конечно, не всю, а в возможных для того времени пределах <…> Особенно над фильмом трудился Саша Сокуров…
И вдруг «ЧП»! <…> В США готовится документальный фильм к юбилею Д. Д. Шостаковича, в котором будут использованы скандальные воспоминания Соломона Волкова и интервью с сыном Д. Д. Шостаковича.
Речь шла о закрытии [нашего] фильма…
Начались звонки во все инстанции. Совещания, консультации. Наконец, в Госкино СССР решают: работу над фильмом продолжать, но он должен носить контрпропагандистский характер, то есть нужно усилить официальную версию – «счастливый композитор в счастливой стране!». Сын? А сына не было! Как у М. Горького, – «А был ли мальчик?». Фильм ведь не о нем, а о великом композиторе – такова была идеологизированная логика полуправды. В который раз создается очередной миф! Миф о М. Горьком, но без «Несвоевременных мыслей». Мифы о С. Есенине и В. Маяковском, но без политических и личных трагедий. Миф о М. Булгакове, но без «Собачьего сердца» и «Мастера и Маргариты». Миф о И. Бунине, но без «Окаянных дней» и т. д. Почему бы не создать очередной кинематографический миф о Д. Шостаковиче, но без, печально известной статьи в «Правде» и Постановления ЦК, без дружного осуждения Союзом композиторов СССР «формализма» Д. Шостаковича, без личной трагедии и неизлечимой болезни и тяжелой смерти… Вот чего ждали в Госкино СССР!

[Кузин В. …Ино еще побредем (Из истории создания фильма «Дмитрий Шостакович. Альтовая соната» и о творчестве А. Н. Сокурова)]