Наряду с положительными существуют и курьезные отклики на «Русскую ловушку». Несколько дней назад один из моих давних уважаемых читателей опубликовал хороший отклик на эту книгу, но в комментариях к нему некий «мыслитель», не читая «Русской ловушки», сделал вывод о том, что она представляет: «евреи пишут, какие плохие русские». Мой читатель постарался объяснить комментатору, что тот Травина с кем-то спутал, и содержание книги иное, но выяснилось, что «мыслитель» даже одну из моих старых книг читал. Прочесть новую оказалось, однако, свыше его сил. Проще было прокомментировать. А самое смешное, что через день я обнаружил в комментариях к одной из своих публикаций его текст. «Уважаемый Дмитрий Яковлевич…», – писал он, не догадываясь, видимо, что мне известно, как он меня уважает. И дальше шел целый список вопросов о судьбах России, на которые он ждал от меня ответа. Вступать в переписку с подобной публикой я, естественно, не намерен. Просто посмеялся. А вот другой случай меня огорчил.
Подарил книгу одному своему старому другу – человеку умному, начитанному, вполне способному ее одолеть, обсудить со мной впечатления и дать критику по существу. Меньше, чем через пару суток, получаю от него письмо, в котором написано, что он все прочел, пропустив лишь страницы о религии и искусстве (это около трети книги, причем важнейшей по смыслу), но так и не понял, в чем ловушка. Я ответил, что мне самому, когда вычитывал «Русскую ловушку» при редактуре и просмотре верстки, требовалось не меньше четырех дней для работы с текстом. Ждать серьезного комментария от своего друга я перестал. Разочарование в умных читателях меня огорчает значительно больше хамства, выраженного неумными.
И, конечно, немало курьезов в комментариях. Многие лишь используют мои страницы для болтовни, показывающей, что книгу они не читали и читать не собираются, а мнение обо всех проблемах имеют. Подобные комментарии я игнорирую, и прошу не думать, будто они отражают хоть в какой-то степени содержание моей книги.

Каждого из пяти испанских королей династии Габсбургов как-то раз решили охарактеризовать одним словом. Получилось так: «Карл V вызывает энтузиазм, Филипп II – уважение, Филипп III – равнодушие, Филипп IV – симпатию, Карл II – жалость». Прочтя об этом, я подумал: как можно было бы охарактеризовать российских монархов из Гольштейн-Готторпской династии (Романовы с Петра III)? Сопоставить те же самые черты с нашими царями оказалось нетрудно. Екатерина II вызывает энтузиазм, Александр I – симпатию, Николай I – равнодушие, Александр II – уважение, Николай II – жалость. Но осталось еще три неохваченных испанскими характеристиками императора. Пришлось добавить кое-что от себя. Петр III вызывает удивление, Павел I – презрение, Александр III – отчаяние.
Понятно, что это лишь примерные характеристики. Сложность любого исторического периода невозможно описать одним словом. А самое главное – этот период зависит от множества обстоятельств, а не только от личных черт государя. Но все же интересно, наверное, выглядела бы книга по истории России с 1762 по 1917 гг., состоящая из восьми глав, названных:
1. Удивление
2. Энтузиазм
3. Презрение
4. Симпатия
5. Равнодушие
6. Уважение
7. Отчаяние
8. Жалость
Кажется, что-то в этом есть?

Вообще-то нормальное отношение общества к правителю – это равнодушие. К подавляющему большинству государей в истории так и относились, поскольку они не делали ничего, что затрагивало бы повседневную жизнь обывателя. Именно так мы относились к правлению трехголового генсека Брежнева-Андропова-Черненко. Именно так общество XIX века относилось к Николаю I. Этот царь тридцать лет сидел на престоле, готовил реформы, важность которых прекрасно понимал, но так и не решился их осуществить. Конечно, над больным Брежневым втайне посмеивались, а над Николаем нет (поскольку он был высоченный красавец, да к тому же природный государь), но по большому счету равнодушно воспринимали долгий николаевский застой. Даже лучшие интеллектуалы эпохи не были уверены, что в России может быть как-то иначе. Уходили мечтами в выдуманное славянофильское прошлое» или в отвлеченную немецкую философию: «В тарантасе, в телеге ли // Ночью еду из Брянска я. // Всё о нем, всё о Гегеле // Моя дума дворянская».
Александр II вызывал уважение отвагой и решительностью, которыми в отличие от отца обладал в полной мере. Александр был не идеальный правитель, но он все же решился на реформы, понимая, что лично для него преобразования могут плохо кончиться в стране, богатой государственными переворотами. А затем царь мужественно переносил попытки покушений. Терроризм показывает, конечно, что уважение было не всеобщим, но поведение маргинальной среды не заслоняет того искреннего уважения, которое испытывали к царю-освободителю люди, европейски образованные, нормально мыслящие и трезво оценивающие происходящие события. Думы дворянские, а также купеческие и интеллигентские (от Брянска до Тобольска), все чаще обращались к реальным российским делам. Формировалось ощущение, что со временем наша страна может качественно измениться. Сформируется общество, способное оказывать воздействие на экономику и политику, сократится разрыв между модернизирующейся и традиционалисткой частями населения.
Великие реформы Александра II пробудили надежды, показали, что мы – не топкое евразийское болото, а европейская страна. Поэтому к его сыну и внуку уже не могло быть такого равнодушия, как к его отцу.

Последняя фраза, которую я слышал от Бориса Максимовича: «Вот Галя поднимется – мы вместе выйдем». Я уже прощался с Фирсовым в дверях его старой квартиры на Петроградской и поинтересовался, выходит ли он еще на улицу? Без жены, которая давно болела и не вставала с постели, он выходить отказывался.
Галина Степановна так и не поднялась. Скончалась перед Новым годом. А вчера ушел и сам Фирсов, пережив супругу лишь на двадцать дней. Ушел основатель Европейского университета, великий человек, мудрый ученый, старший товарищ. Ему было 94 года. О нем уже много пишут, вспоминая яркие научные достижения последних десятилетий, нонконформизм давней советской эпохи и, конечно, создание в Петербурге уникального университета. Не буду сейчас повторяться. В конце концов для желающих узнать биографию Бориса Максимовича есть отличная книга Валерия Выжутовича. Мне Фирсов запомнился больше всего своей удивительной жизненной силой, своим интересом к жизни и желанием жить ярко, несмотря на возраст. Может, потому он так много и сделал, что обладал страстью, недоступной подавляющему большинству людей, медленно затухающих с годами.
Фирсов всё хотел знать. Казалось бы, он и так знал больше других: и в силу возраста, и в результате научной деятельности. Фирсов побывал и секретарем райкома, и директором телевидения, и ученым-социологом. Но пока еще были силы, он ездил в университет и ходил к нам на семинар. Делал доклады, которые, увы, уже не превратятся в книгу. Когда Борис Максимович был с нами в маленькой аудитории, меня не покидало странное чувство: мы говорили об истории, а История жила среди нас. Неужели мы можем быть ему интересны? Ведь он – это целая эпоха. Но Фирсову было интересно всё, что происходит в его университете. Фирсов, как отец, интересовался жизнью своих детей и потому жил в детях, не старея. Да, силы, конечно, уходили. Но дух оставался. Великий университетский дух, который он поселил в стенах Европейского. И этот дух живет, хотя отца уже нет с нами.

Борис Максимович Фирсов (1929 - 2024)

Мне доводилось бывать дома у Бориса Максимовича Фирсова, Мариэтты Омаровны Чудаковой и Виктора Леонидовича Шейниса – трех великих шестидесятников, трех замечательных деятелей российской науки. Все они недавно ушли из жизни, и можно, думается, сказать о том, что меня поразило во время тех визитов. Поразило, как скромно они жили. А ведь Фирсов в свое время был первым секретарем райкома, Шейнис – народным депутатом. В поколении семидесятников успешный человек редко живет в небольшой квартирке на окраине города.
В московскую квартирку Чудаковой у метро «Беляево» даже трудно было зайти. Уже коридор был полностью заставлен книгами. Книги лежали стопками даже в крохотной кухне, где мы с ней пили чай. Книги толстые и тонкие, читанные и перечитанные, потрепанные и проработанные. «Я ведь всю жизнь изучала литературу ХХ столетия, – сказала Мариэтта Омаровна, видя мое изумление, – а Саша (Александр Павлович Чудаков – литературовед и писатель, лауреат «Русского Букера десятилетия» – ДТ) занимался XIX веком. Вот и накопилось».
Шейнис жил в Черемушках. К тому же не у метро. До его дома надо было минут двадцать идти дворами, и Виктор Леонидович по телефону заранее мне подробно разъяснял этот путь, чтобы не сбиться с дороги. Не представляю, как он ездил на метро в центр Москвы, когда ему было уже под девяносто. А ведь ездил, участвовал в конференциях, выступал с докладами. Квартиру в Черемушках Шейнис получил после изгнания из Ленинградского университета, инициированное лично Григорием Романовым. Тогда Виктора Леонидовича «подхватил» Институт мировой экономики.
А Фирсов с детства жил в одной квартире на Петроградской стороне, в доме тридцатых годов постройки. Конструктивизм – тесно, скромно, не разгуляешься. Трудно представить себе, что в бытность первым секретарем Дзержинского райкома КПСС он не перебрался в этот самый Дзержинский район. Скажем – на Мойку, где через много лет поселился Анатолий Собчак. В девяностые годы в Дзержинском (ныне Центральном) районе разместился созданный Фирсовым университет, но сам он так и остался жить в своей небольшой квартирке.

Четвертая (после двух московских и одной петербургской) презентация моей книги «Русская ловушка» состоится в Доме журналиста на Невском проспекте (дом 70) 25 января в 19.00. Вход свободный и место очень удобное.
Но это будет не простая презентация, а первая серьезная полемика с оппонентом. Мой давний друг, коллега и оппонент Андрей Заостровцев (профессор Высшей школы экономики) согласился изложить иной взгляд по ряду важных вопросов, анализируемых в книге. Я всегда приветствую серьезную полемику, поэтому рад перейти от простого рассказа о книге к обсуждению тех взглядов на развитие России, которые предлагаю читателю. Подробное обсуждение с выступлениями целого ряда экспертов состоится в конце марта в Европейском университете, а сейчас, как я полагаю, будет нечто среднее между презентацией и интеллектуальным баттлом типа тех, которые неоднократно проходили раньше с моим участием.
Приходите. Но желающих получить автограф на книге прошу заранее ее приобрести (например, в магазине «Подписные издания» на Литейном в 10 минутах ходьбы от Дома журналиста), поскольку продажи от издательства на презентации не будет.

Замечательный отклик на мою книгу "Почему Россия отстала?" на "Маяке Коуза". Автор, в частности, очень хорошо рассказывает, кому нужно читать мою книгу, а кому - нет. Это как раз тот случай, когда со стороны виднее. Я сам, наверное, не смог бы так четко все сформулировать. Советую посмотреть этот 15-минутный рассказ тем. в первую очередь, кто еще книги не читал и раздумывает. стоит ли ему это делать. https://www.youtube.com/watch?v=B2OmCxa5L_s&t=568s

Сегодня исполняется сто лет со дня смерти Ленина. Эту статью я написал лет 20 назад, но, думается, сегодня она по-прежнему актуальна.

Художнику Анненкову довелось увидеть банку, где хранится заспиртованный мозг Ленина. Картина оказалась ужасной: «Одно полушарие было здоровым и полновесным, с отчетливыми извилинами; другое как бы подвешено на тесемочке – сморщено, скомкано, смято и величиной не боле грецкого ореха». Подобное состояние мозга – следствие болезни, от которой Ленин умер, не дожив до 54 лет. Но это и символ всей его жизни – полноценной и насыщенной и в то же время убогой и страшной.

Ирония судьбы, или «Я себя под Лениным чищу».
За последние годы мы пережили трех Ильичей. Историческое время бежало столь быстро, что один устоявшийся уже было стереотип начинал вдруг отступать под воздействием новых оценок. Ленин менялся быстрее, чем менялись поколения. И это неудивительно, поскольку образ его значил так много, что самоидентификация каждого вольно или невольно проходила через определение отношения к вождю.
Первый Ленин был прост и однозначен, как памятник самому себе. Самый человечный человек, самый великий ученый, самый энергичный революционер. Все, способное запятнать светлый образ, исключалось настолько тщательно, что в одной из официальных биографий о происхождении Марии Александровны Ульяновой-Бланк, говорилось: мать – немка, отец – врач. Дедушка Сруль Мойшевич Бланк сохранил только профессиональную принадлежность.
Долгое время подобный подход многих устраивал, поскольку лишившееся привычного объекта поклонения безбожное общество жаждало сотворить нового кумира. Этот Ленин сохранился в умах и по сей день – как Ленин бескорыстных коммунистов, тех несчастных стариков, которые служат массовкой на краснознаменных митингах, отчаянно цепляясь за прошлое, поскольку для них уже нет никакого будущего.
Второй Ленин медленно вызревал в недрах первого еще до перестройки, но в полную силу поднялся уже при Горбачеве. Это был кумир, но кумир нестандартный, кумир шестидесятников, желавших не слепо поклоняться, но сочувствовать со-переживать. Как протестанты былых времен, шестидесятники искали себе личного Бога, которого они могли понять и принять, минуя посредничество партийных секретарей и пропагандистов. Не случайно три лучших артиста этого поколения пробовали себя в роли Ленина, перенеся на зрителя собственное отношение к образу.
Сначала появилась милая киносказочка, повествующая о любви Ленина к Крупской, с мягким, интеллигентным Андреем Мягковым. Из нее следовало, что ничто человеческое не чуждо самому человечному человеку. Ильич выглядел героем «Иронии судьбы», но на этот раз абсолютно уверенным, как в своей Наде (даже имена героинь совпали), так и в исторической значимости своего «ценного веника».
Затем был «Революционный этюд» в Ленкоме, где Олег Янковский сыграл умного и холодного нонконформиста, столь созвучного проблематике конца 1980-х. Вождь был без грима, сцена - без декораций, и, казалось, что это не артист играет Ленина, а Ленин играет в нас, заставляя пересматривать жизнь в свете новых веяний эпохи.
И наконец – «Так победим!» с Александром Калягиным во МХАТе. Загнанный в угол дискуссией о Брестском мире, Ленин стоит спиной к залу. Но вдруг в ответ на нервный выкрик оппонента: «Я не могу голосовать за виселицы для моих товарищей!» - резкий поворот к залу, взмах руки и нервное, срывающееся, почти истеричное: «А я могу?!...»
И все. Убеждало наповал. Как в сложности и глубине личности вождя, так и верности болезненного, но необходимого решения. Наше политизированное, но еще совершенно иррациональное мышление перестроечных лет без боя сдавалось силе личности актера, творившего Бога по образу и подобию своему.
А затем с этой вершины произошел резкий срыв в мир жесткого, но объективного подхода постшестидесятников. Ленина стали оценивать на основе исторических фактов, и король внезапно оказался голым. Романтический образ исчез. На место гения, чье наследие якобы чудовищным образом исказили, пришел жестокий тиран.

Историки быстро проскочили наивную веру шестидесятников в то, что только запрет фракционной борьбы внутри партии стал причиной нарушения «демократических норм», и показали, каким образом сами большевики попрали все возможные нормы, узурпировав власть. Историки отказались от ограниченного взгляда на Брестский мир как неизбежный компромисс, показав, что именно деструктивная деятельность большевиков довела страну до такого состояния, в котором она не могла воевать даже с агонизирующей кайзеровской империей, просуществовавшей потом около полугода.
Историки покопались и в личных делах вождя, обнаружив ряд фактов, не слишком укладывающихся в образ милого кумира шестидесятников: жестоко унижавший Крупскую роман ее мужа с Инессой Арманд, использование немецкой помощи для устройства революции, явная жестокость при организации террора.
Третий Ленин предстал перед нами аморальным чудовищем с руками по локоть в крови. Это образ был наиболее близок к действительности, и, самое главное, он был абсолютно адекватен россиянину 1990-х, решившемуся на резкий разрыв с прошлым, на отказ от всяких догм и на демифологизацию нашей жизни. «Телец» Александра Сокурова – яркий пример жестокой и даже шокирующей попытки расквитаться с недавним кумиром, отряхнуть его прах со своих ног.
Но все же этот образ, как и два предыдущих, формировался, скорее, не с целью понять того реального россиянина, который родился в Симбирске 22 апреля 1870 года и умер в Москве 21 января 1924 года, а в стремлении понять самих себя. Ленин служил лишь инструментом нашей самоидентификации, но не раскрывался как личность. Затаившись где-то в тени и лукаво прищурившись, он молча смотрел на все старания потомков расхлебать круто заваренную им кашу.

Время – начинаю о Ленине рассказ.
Сегодня, когда уже страсти несколько отошли в прошлое, нам легче из XXI века без гнева и пристрастий взглянуть на Ленина, ставшего ключевой фигурой века ХХ. И начать следует с того, что вроде бы определяет суть всей его деятельности, - с марксизма.
Это, бесспорно, исходная точка. Ленин обожал марксизм, буквально трясся над ним. Но обращает на себя внимание тот факт, что он никогда не вел себя как марксист на практике. Апологеты назвали это полным творческим развитием учения, а противники – чудовищным искажением наследия классика.
Но не будет ли правильнее сегодня, когда у нас уже нет стремления навешивать на Ленина какой-нибудь ярлык, сказать проще: он вообще не был марксистом, а потому ничего не развивал и не искажал?
Парадокс? Не совсем. Для того, чтобы понять характер ленинского мышления, надо обратить внимание на специфику той эпохи, которая его формировала. Несколько огрубляя, можно сказать, что марксизм стал для Ленина тем же, чем для тинейджера является длина брюки или ширина брюк, - модой.
Мода в раннем возрасте принимается бессознательно, как средство самоидентификации, средство противопоставления себя миру взрослых. К тому времени, когда Володе Ульянову пришла пора повзрослеть, марксизм столь властно захватил молодое поколение мыслящих россиян, что миновать этот этап интеллектуального становления мог лишь абсолютно аполитичный человек, либо откровенный карьерист. Как тот, так и другой путь был для Ульянова отрезан после казни старшего брата Александра, оказавшегося замешанным в попытке покушения на царя.
Через марксизм прошло множество видных интеллектуалов ленинского поколения. Среди них были Петр Струве, впоследствии резко сдвинувшийся на правый фланг, Сергей Булгаков, избравший в середине жизни путь священника, Николай Бердяев, пришедший в зрелые годы к философскому осмыслению глубинных вопросов бытия, Михаил Туган-Барановский, ставший крупнейшим русским теоретиком социализма. Каждый из них в той или иной форме преодолевал марксизм по мере становления собственной личности, по мере того, как внутреннее начинало доминировать над внешним, а сущностные интересы – над временными пристрастиями.

Так что же, Ленин остался вечным ребенком, для которого увлечения тинейджера превратилось в пожизненную страсть? Велик соблазн представить его этаким пожилым «ковбоем» в широкополой шляпе и потертых джинсах, не наигравшимся в молодости, а потому до седых волос гоняющим на «харлее» по хайвэю. Однако, думается, это было бы все же упрощением.
Конец XIX века стал для Ленина, как и для других представителей его поколения, периодом серьезных теоретических раздумий, когда марксизм прикладывался к российской действительности. Интеллектуальная деятельность в те годы у него еще явно доминировала над революционной, и ссылка в Шушенское стала скорее эпизодом, нежели закономерным итогом раннего развития личности.
Конечно, серия экономических трудов молодого Ленина, во главе с «Развитием капитализма в России», стала лишь откликом на новаторскую книгу Струве и явно уступала по качеству работам молодого Тугана. Но нам сегодня интересны не столько проблемы научной новизны и приоритета, сколько специфика личности самих авторов.
До начала ХХ века эти молодые интеллектуалы были по духу очень близки друг другу. Под модным марксистским ярлыком они проделывали объективный экономический анализ, в котором по сути не было почти ничего специфически марксистского. Лишь разменяв четвертый десяток и завершив духовную инициацию, каждый из них пошел своим собственным путем.
После тридцати Ленин уже не писал работ, напоминающих по духу ранний экономический цикл. «Теоретическая плодовитость» эмигрантского периода определялась скорее не потребностью в творчестве, а массой свободного времени, имеющегося у человека, замкнутого в узком мирке оторванных от родины изгоев, материально обеспеченного (благодаря материнской пенсии и партийной кассе), но органически не переваривавшего безделья.
Теперь попытки понять ход истории сменяются стремлением сцепится с оппонентом и утвердить свою, единственно верную точку зрения. Партийными склоками Ленин «дышал и ими жил, был занят беспрерывно». Театр его утомлял, к музеям он был безразличен, романов не переносил. Природу любил и, похоже, умел глубоко чувствовать. Но забравшись как-то на вершину альпийской горы, преодолев лесные дебри и опасные кручи, оказавшись, наконец над «вечным покоем», он тут же заявил своей едва отдышавшейся спутнице: «А здорово все же гадят меньшевики».
Все это стало естественной реакцией на утверждение жизненных приоритетов зрелого, сложившегося человека. Ленин кончил учиться и начал жить. А жизнью для него была борьба за власть.

Pater familias.
Думается, что власть для Ленина значила столько же, сколько значили для Струве либерализм, для Булгакова – Бог, для Бердяева – самопознание, а для Тугана – счастье человечества. В Бога он не верил, смысла самопознания не понимал, либерализм откровенно презирал, а думать о счастье человечества ему было сложновато после того, как это самое человечество отнеслось к его брату, да, собственно, и ко всей семье, ощутившей прелести родства с государственным преступником.
Воля к власти сама по себе не хороша и не плоха. Это просто свойство личности, сильно развитое у одних и почти отсутствующее у других. Однако у Ленина оно приняло специфическую форму. Похоже, что для него власть была абсолютной ценностью, тогда как у большинства людей она все же является лишь средством для карьеры, обеспечения материального благополучия или осуществления реформ.
На протяжении большей части своей жизни Ленин обладал очень малой властью по сравнению с той, которой позволяла добиться его чудовищная энергия, пойдя он по пути строительства легальной карьеры (скажем, в качестве члена Государственной Думы). Вплоть до 1917 года Ленин держал под контролем лишь маленький кружок маргиналов, назвавшихся большевиками, причем у него не могло быть никакой уверенности в том, что положение на протяжении его жизни может измениться.
Зато власть его в этой среде была абсолютной. Всякий диссидент беспощадно изгонялся или как минимум подвергался показательной порке. Эта манера поведения у нас традиционно интерпретируется как форма построения партии, максимально пригодной к революционному захвату власти. Однако, думается, все было гораздо тривиальнее. Ленину просто нравился такой образ жизни. Образ жизни деспота, в подчинении которого всегда есть десяток-другой людей, смотрящих ему в рот.
Ничего необычного в этом нет. Миллионы людей создают себе подобный мирок в рамках семьи, шпыняя жену, детей и прислугу. Ленин просто несколько расширил масштабы своей деятельности и видоизменил ее формы. Полемические труды, исправно штамповавшиеся им примерно со времени основания РСДРП, больше всего по своему содержанию напоминают рядовую семейную склоку, и даже используемая терминология («дурак», «мерзавец», «политическая проститутка» и т.п.) очень напоминает ту, с помощью которой pater familias ставит на место зарвавшуюся супругу или непослушного наследника.
Марксизм был способом легитимизации pater familias в этом необычном семействе. Ленин активно использовал его, искренне веря в то, что сам является марксистом, примерно так же, как обычный отец семейства искренне верит в то, на чем покоится его легитимность, - в любовь супруги и законность происхождения детей.
В принципе, жить подобным маленьким мирком большевики могли бы бесконечно долго, если бы не мировая война, сформировавшая почву для революции. В 1917 году в России создались такие специфические условия безвластия, в которых наиболее эффективно функционирующей структурой оказалась именно маленькая партия с жестким единоначалием и радикальными лозунгами. За несколько месяцев Ленин с Троцким «выложились на все сто», и власть оказалась в их руках.
Естественно, законы функционирования своей секты большевики сразу перенесли на всю страну. Иного и быть не могло. Более того, об ином в большевистской среде невозможно было даже помыслить. По-прежнему pater familias устраивал показательные порки (по вопросу восстания – Зиновьеву и Каменеву, по Брестскому миру – Бухарину, по профсоюзам – Шляпникову), только теперь от исхода «семейных ссор» зависела жизнь миллионов.
Впрочем, определяющую роль в судьбе миллионов сыграла не специфика построения большевистской партии и даже не сделанный ею упор на диктатуру пролетариата. Вот уж когда явно возводят на Ленина напраслину, так это при обвинении его в особом пристрастии к диктатуре. Пристрастие, бесспорно, было, но никакое не особое.
События в России того времени могли теоретически развиваться по разным сценариям (с большевиками или без таковых), но во что поверить практически невозможно, так это в ее движение по демократическому пути.

Эпоха политической эмансипации многомиллионных темных масс обрекла практически всю Европу на существование в условиях авторитарных режимов левого или правого толка. Любителей диктатур от Ла-Манша до Босфора было пруд пруди, причем лучшие социологические умы эпохи – Вильфредо Парето и Макс Вебер – уже успели объяснить, почему именно так все и должно происходить.
О «тяге» россиян к демократии убедительно говорит тот факт, что «уставший» матрос Железняк перевесил своим авторитетом все Учредительное собрание. Так что теория диктатуры пролетариата (с упором на первое слово), как бы она ни была нам противна, никак не может считаться слабым местом ленинизма. Ильич абсолютно адекватно понимал, что происходит в социуме. Другое дело – теория социализма. Вот здесь-то увязший в своих семейных разборках pater familias попал в жестокую ловушку, куда потянул за собой всю страну.

Блудный сын своего времени.
Будущий строитель социализма в своих многочисленных трудах о социализме как таковом вплоть до 1917 года ничего не писал. Нелепость? Парадокс? Ничуть не бывало. Развернутого описания того, как должна работать социалистическая экономика, нет и у Маркса, сотворившего несколько пухлых томов, описывающих капитализм, который, с его точки зрения, отживал свое. Чуть ли не единственной обнаруженной историками экономической мысли попыткой научного описания экономики коллективистского государства является опубликованная в 1908 году, но еще тридцать лет не переводившаяся на английский статья малоизвестного итальянца Энрико Бароне.
Научный анализ социализма просо никого не интересовал. И это при том, что миллионы людей хотели воплотить его в жизнь. То, что произошло в России, определялось не просчетами или кознями Ленина, а самим духом эпохи, одним из ярких представителей которой был вождь революции. Светлое будущее казалось предельно простым. Лишь редкие умы, такие как Струве, понимали опасность авантюризма. Основная же масса интеллектуалов обладала весьма специфическим сознанием. Их мозг был как бы разделен на две части: здоровую, с помощью которой они занимались профессиональной деятельностью, и чахлую, больную, предназначенную для размышления о социальных проблемах.
Каким презрение покрывали Ленина меньшевики за авантюрное решение с разбегу устроить в России социалистическую революцию! Но на чем основывался их собственный «глубокий» подход? На представлении о том, что в странах с развитым капитализмом заработает та утопия, которая не может работать в отсталой России. В ГДР система и вправду работала лучше, чем в СССР, но трудно представить режим Хонеккера воплощением вековой мечты человечества о счастье.
Ленин не был гением зла. Он являлся сыном своего времени, хотя, пожалуй, сыном блудным. Он полностью вписывался в интеллектуальную атмосферу рубежа XIX-XX веков с такими своими детищами как социализм и диктатура, но совершенно не вписывался в непосредственно окружавшую его жизнь, благодаря ряду особых черт своего характера. Отторжение в стане левых вызывали не социалистическая догма и диктатура, а легкость обращения со священными догмами и диктаторство в отношениях со жрецами, их охраняющими.
Ленинская нетерпимость постепенно переросла в нетерпеливость. Идиотизм эмигрантской жизни его достал, и примерно со времени начала мировой войны Ленин стал формировать теорию под свое личное нежелание влачить и дальше убогую жизнь мелкого семейного деспота.
Это был период ренессанса ленинского интеллектуализма. Он переходил на новую стадию духовного развития и должен был построить у себя в голове новый мир. Качество переработки экономических проблем в его труде «Империализм как высшая стадия капитализма» не вызывает сомнения. Как и во времена «Развития капитализма в России», Ленин оказался на уровне знаний современной ему науки. Но с выводами тем не менее вышла промашка. Они подгонялись под желание видеть современный капитализм обществом загнивающим и не имеющим перспектив – кануном социалистической революции.

Определившись насчет кануна, Ленин уже с легкостью смог принять теорию перманентной революции, исповедовавшуюся ранее лишь таким маргиналом социал-демократии, как Троцкий, и взяться непосредственно за организацию прорыва цепи империализма в ее слабейшем звене – России. Это был его звездный час – момент, потребовавший концентрации всех физических и духовных сил, столь долго спавших в эмигрантской спячке. На едином дыхании Ленин прожил примерно пять лет до того момента, когда ему стало ясно, что все сочиненное в таком упоении является полной ерундой.
Накрылась революция в Германии, пала советская власть в Венгрии, белофинны раздавили краснофиннов, провалился поход Тухачевского на Польшу, предпочитавшую оставаться буржуазной. Что же касается остального мира, то пролетарии там даже не пошевелились ради мировой революции. А внутри самой России несколько лет военного коммунизма довели страну до ручки.
Сначала Ленин не хотел видеть очевидного и отверг впервые высказанное Троцким предложение по об отмене продразверстки, но к 1921 году уже невозможно было сомневаться в том, что бронепоезд революции заехал в тупик. Настало время полного пересмотра «всех наших взглядов на социализм».
Для Ленина это стало абсолютной личной катастрофой, усугубленной к тому же внезапной кончиной Инессы Арманд. На похоронах подруги он предстал таким, каким раньше его никто не видел. Смерть уже отразилась на собственном челе вождя. Вскоре последовал один удар, второй, третий… Когда после смерти вскрыли череп, управлявший мировой революцией, обнаружили сосуды, настолько заросшие, что по ним можно было стучать пинцетом, как по камню.
И все же кончина мировой революции вместе с ее вождем оказалась тупиком лишь в одном плане. Государство, основанное Лениным, сохранилось, а самое главное – в головах тысяч интеллектуалов из разных стран мира сохранились идет, которые ранее породили ленинизм. СССР еще несколько десятилетий мог поддерживать иллюзию того, что существует какая-о альтернатива рыночному хозяйству. И все это время неуспокоившийся дух вождя, чье тело так и не предали земле, бродил по всему свету, от Камбоджи до Чили, сотрясая мирную жизнь людей и будоража страсти, которые в самом основателе ленинизма уже давно отмерли.

Меня вновь отменили!
Вслед за отменой презентации книги «Русская ловушка» в Высшей школе экономики (это было в начале декабря) отменили презентацию и в петербургском Доме журналиста. Союз журналистов намечал ее на 25 января, и я уже объявлял о ее проведении, но администрация Дома сегодня проинформировала меня о запрете. Я благодарен Союзу за попытку, но решение зависит не от него. Приношу извинения всем, кто уже собрался идти на презентацию по моему зову. И прошу, по мере сил, проинформировать об отмене этого мероприятия друзей и знакомых, которые, возможно, собирались идти на встречу со мной 25 января.
Особенность нынешней отмены в сравнении с отменой в ВШЭ состоит в том, что мне позвонили и вежливо (с явной симпатией) проинформировали о запрете. Благодаря этому я имел возможность хотя бы кратко сказать, что значительная часть книги посвящена полемике с теми авторами, которые считают наш народ рабским по своей сути и, следовательно, полагают, будто Россия не может нормально развиваться. В этом смысле моя книга носит патриотический характер. И уж антироссийского в ней точно ничего нет. Я, как и раньше, считаю, что наша страна может нормально развиваться, модернизироваться и обеспечивать благосостояние народа. Более того, мы сошлись с моим собеседником в том, что у России, как и у любой другой страны, есть специфика исторического пути, и что важно эту специфику исследовать (а об этом речь идет буквально на каждой странице моей книги). Но всё это никак не повлияло на решение администрации Дома.
Таким образом, презентации не будет и, очевидно, в других местах ее тоже нельзя будет провести. Но обещанный автограф на книге будет у каждого. Возможности встретиться существуют. 2 февраля в 18.00 я делаю доклад в Европейском университете в Санкт-Петербурге (в Гагаринском зале). Подробности об этом мероприятии я дам через несколько дней, а пока объявляю, что там можно будет получить автограф. Книгу пока продают в «Подписных изданиях» на Литейном.

Жив ли Ленин ровно через сто лет после своей смерти? https://www.youtube.com/watch?v=3VlkkDV9euE

Проводили сегодня в последний путь Бориса Максимовича Фирсова – создателя Европейского университета в Санкт-Петербурге. Тяжко было и печально. Выпили с коллегами чуток, помянули, погрустили. Многих уже приходилось мне хоронить в последние годы. С возрастом это становится, увы, всё более привычным процессом. Но бывают особые случаи, когда трудно даже найти слова для описания своих чувств. Искал их, искал, а затем понял вдруг, что некая хорошо известная фраза сама крутится у меня в голове. «Мы лишь карлики, стоящие на плечах гигантов».
Этой старинной красивой фразой часто описывают положение дел в науке, но далеко не всегда она верна. Новые поколения часто смотрят дальше своих отцов и дедов, но немногие ученые былых поколений и впрямь тянут на звание «гигантов», способных вознести нас – карликов – на высоту, с которой удается увидеть дали, каких не могли увидеть они. Но Фирсов был именно таким гигантом. И я нынче отчетливо понимаю, как мало сумел бы сделать, если бы «не стоял на его плечах». Все, что мне удалось за последние 15 лет, написано в университете, созданном Борисом Максимовичем. Со стороны может, конечно, показаться, что много у нас всяких университетов: писать книги можно не тут, так там. Но это и впрямь лишь взгляд со стороны. Находясь внутри системы, обнаруживаешь колоссальную разницу между условиями, существующими в различных исследовательских центрах.
Возможно, мы – вознесенные на высоту карлики – что-то видели лучше Фирсова. Ведь 60 лет его жизни прошло в советской системе, жестко цензурировавшей поток знаний, и вынуждавшей тратить большую часть сил на преодоление барьеров, выстроенных тоталитарным государством. Возможно, Фирсову трудно было в 70 – 80 лет соперничать с молодежью, обретавшей в студенческие или аспирантские годы неподцензурные знания. Однако Борис Максимович понял, в чем его «конкурентные преимущества», и посвятил силы формированию той негосударственной научной структуры, в которой правила игры были с самого начала иными, чем в старых университетах. Его университет – это те самые плечи, на которые мы забрались.

Бескрылые выражения 7
В мире животных:
1. Моська не только облаяла слона, но и сделала официальное заявление для прессы о полном уничтожении противника от хобота до хвоста.
2. Апология малых дел: Говорят, что гора родила мышь, но это была та мышь, которая вытянула репку.
3. Не стоит делать из мухи слона. Мух от котлет еще можно отделить, но слоны просто затопчут котлеты.
4. Семь коров тощих съели семь коров тучных – это национализация. Семь коров тучных съели семь коров тощих – это приватизация. Приватизируют «коров», заморенных государством, а национализируют – откормленных хозяином.
5. О революции. «Черный лебедь» – явление, о существовании которого мы не догадывались, но оно появилось. В России наоборот: есть «красный лебедь». Мы точно знали, что он есть, пока не выяснилось: был, но давно издох.

Я чаще стараюсь читать не те каналы, где пишут об экономике или политике, а каналы, в которых рассказывается о том, что я плохо знаю. Наконец, нашел канал о музыке и театре с абсолютно профессиональным взглядом человека хорошо знающего по собственному опыту выступлений, что такое сцена Мариинского театра. Думаю тем, кто хочет в театре и музыке разобраться, стоит его читать.

Интересные мысли посетили меня во время просмотра « Раймонды» в МТ в минувшую среду.
Вообще-то спектакль был хороший. С чудесной Олесей Новиковой, которой очень «шла» главная партия. С роскошной музыкой Глазунова. Которой не помешала даже некоторая «лажа» в оркестре. «Духовенство» слегка подразошлось с идеальными струнными. А за скрипичное соло- отдельное «браво».
Помпезность и размах - истинно петербургский стиль повествования. Некоторая статуарность и замороженность- все на пользу красивой сказке в хореографии Мариуса Петипа. Неровная «корда», но зажигательный испанский танец. Сильные танцоры. Дамы чуть слабее.
И надо всем этим МУЗЫКА!
Страстная. Величественная. Сдержанная. Царственная МУЗЫКА!
И рай, обозначенный декорациями и божественным дуэтом во второй картине « Раймонды». Сон главной героини.
Как вы думаете, о чем я подумала во время «сна», сидя в бенуаре после рабочего дня? Любуясь горними небесами, полетами и зависаниями невесомой Раймонды- Олеси Новиковой?
« Хочу ли я там оказаться в тот самый час, который не минует никого из нас? В вечности меж пышных облаков в лазурных небесах. Меж ангелов, поющих гимны. В блаженной праздности…»
Бррррр… Сомневаюсь я:
«А что я там буду ДЕЛАТЬ? Чем займусь? Куда приложу свою энергию?»
Ответ прилетел моментально.
«Не надо волноваться, подруга!
Во- первых, вряд ли тебе «светит» путешествие туда- грехов и «скелетов в шкафу» ты накопила за жизнь предостаточно.
А во-вторых, там, где движуха и суета как-то попривлекательней. И дело всегда найдется. Найдут для тебя дело. Поинтереснее вдыхания ароматов цветов под звуки эоловых арф.
Наверное, тебе туда!»
Ну, а « Раймонда» была замечательна!
В родном театре.
Со странной, холодной и «чужой» публикой.