Последнее время я уже не пишу регулярно рецензии, но считаю своим долгом рассказывать читателям о наиболее полезных книгах. А новая биография Бисмарка, написанная Николаем Власовым, настолько хороша, что мне захотелось тряхнуть стариной и сделать специальный текст о ней для журнала "Горький". Это книга, которую надо прочитать. https://gorky.media/reviews/realnaya-zhizn-tvortsa-realpolitik/

В этой беседе я решил по-новому взглянуть на трагедию Октября 1993 г. Прошедшие с тех пор 30 лет и та катастрофа, которая нас сегодня постигла, заставляют перейти от разбора вопроса о виновниках кровавых октябрьских событий к вопросу о фундаментальных причинах подобных кризисов в российской истории. Я не отказываюсь от той позиции, которую занимал 30 лет назад, но могу себе сегодня позволить быть не в схватке. а над схваткой. https://www.youtube.com/watch?v=IM8P-leQ7Rs&list=PL_Py0ysjU3UyahjMJEw7TtZicVXNOXEhQ&index=1

Осенняя буря в Петербурге вряд ли может кого-то удивить, но минувшей ночью она была поистине уникальной. Не припомню на своем веку столь страшного шторма. Ветер временами просачивался даже сквозь плотно пригнанные окна-стеклопакеты и так стонал, что мне казалось, будто в дом через щели лезет сам дьявол.
Наутро у дома лежало два поваленных дерева. Ничего подобного не случалось за те четверть века, что я здесь живу. В соседних парках сломанными ветками усыпана вся трава. Но самое удивительное даже не это. Впервые я видел, как на зеленой траве лежали толстенным слоем зеленые листья. Деревья за уникально теплый сентябрь так и не успели пожелтеть. Ну, может быть, начали уходить «на покой» лишь в самые последние дни. Буря сорвала с веток листву, еще не готовую умирать, еще надеявшуюся на солнце и на тепло, на продление своей и без того короткой жизни. Сорвала с ветками, «с мясом», с надеждами и с иллюзиями.
Желтая осень – символ тихого, красивого и, можно даже сказать, благополучного ухода. Уходишь из жизни, сделав в ней все необходимое, отдав миру радость, отдав свежесть осеннего влажного воздуха. Уходишь трагически-удовлетворенно. Уходишь, понимая, что в этот момент уже нельзя не уйти. Нынешняя зелено-изломанная осень – символ безвременного ухода, символ войны, символ внезапной смерти. Еще утром кажется, будто лето лишь ненадолго укрылось и выйдет вот-вот из тени. Однако внезапно вдруг налетает буря – и нет больше жизни. Обломки веток лежат на земле, извиваясь как отделенные от тела, но еще полуживые конечности.
Лишь самые стойкие смогли выдержать шторм, уцелеть и подготовиться к красивой, мудрой и благородной старости. К медленному пожелтению. Медленному опаданию. Медленному умиранию. Вместе с ними мы встретим зиму. Они еще будут в конце октября кружиться над парком, утешая и вдохновляя. Предлагая забыть бурю, войну, обломки, разруху, смерть. Предлагая помнить, что всякие бури есть аномалии, но жизнь возрождается, несмотря на прорывы смерти. Возрождаются ветви, возрождаются цвета, возрождаются надежды.

День за днем в Петербург рвется мощный западный ветер. Спится ночами плохо. Неспокойно. Кажется, будто ветер бушует вовне и внутри. Бросив попытки заснуть, я отдергиваю занавеску и, не вставая с постели, смотрю в окно. Домов за окном нет. Или, точнее, их просто не видно, когда лежишь. Лишь небо. Лишь облака, несущиеся по мрачному ночному небу с запада на восток. Множество облаков, появляющихся и уносящихся. Белые на сером. Удивительно, как хорошо их видно. «Тучки небесные, вечные странники». Только у Лермонтова они мчались с «милого севера в сторону южную», а у нас нынче с запада на восток. День за днем. Ночь за ночью.
Вот только что они были в Эстонии. Пролетали над моим детством. Над Усть-Нарвой, где проводил я каждое лето много-премного лет назад, когда был еще школьником. Так вышло, что у меня в жизни две родины – Россия и Эстония. Петербург и Усть-Нарва. Родина городская, зимняя и Родина деревенская, летняя. Одну из них я сохранил, а другую потерял. И чем старше я становлюсь, чем чаще вспоминаю свое детство, тем ощутимее становится эта потеря.
Усть-Нарва по-прежнему рядом. В полутораста километрах. Такой беспокойной ночью по пустому таллинскому шоссе можно домчаться, наверное, за полтора часа. Пронестись по мосту над Наровой. Свернуть направо, оставив в стороне старинный замок, и вдоль реки, мимо памятника нарвской битве долететь до самого синего моря. Снять номер в отеле на берегу, скоротать остаток ночи и утром, как рассветет, бросится на пляж, где полвека назад играл с мальчишками в футбол. Стоять у моря, смотреть на волны, на белых чаек, на облака, несущиеся к Петербургу… Нет, ничего этого уже никогда в моей жизни не будет. Запад закрыт новым железным занавесом. Нет больше детства. Нельзя его ощутить. Нельзя вдохнуть его с западным ветром. Нельзя вымокнуть им с осенним ночным дождем. Оно осталось лишь в памяти.
А облака несутся. Несутся с дальнего запада. Несутся из Таллина. Из города моей первой любви. Нет, не любви, а веры и надежды. Из города, в который впервые попал я почти пятьдесят лет назад, и который потряс меня так, что отзвуки этого потрясения чувствуются по сей день. И по сию ночь – беспокойную, осеннюю, ветренную. Таллин, когда я увидел его впервые, поразил такой новизной, такой инаковостью в сравнении с привычным советским миром, что в душу вошло ощущение веры в позитивные перемены, в открытие непривычных миров, в неожиданные житейские повороты. Если есть Таллин, то будет, наверное, что-то еще… Будет жизнь, будет надежда, будет день, сменяющий темную ночь… Однако теперь для меня уже нет Таллина. Он скрыт за железным занавесом. И скрыты за ним вера в позитивные перемены и даже надежда на открытие непривычных миров. Никогда не постою я у стен Олевисте. Никогда не посмотрю на летящие с запада облака из окна высотного отеля «Виру».
А облака несутся. Несутся с дальнего запада. Несутся из Стокгольма. Из города моих первых творческих потрясений. Из города, в который я впервые попал тридцать лет назад, и где написал ту робкую, небольшую работу, из которой со временем выросли все мои нынешние труды. Если в Таллине у меня случился поворот душевный, то в Стокгольме – интеллектуальный. В том городе, на той стороне Балтики я понял впервые, что значит истинная научная работа, что значит библиотека с коллекцией хорошо подобранных научных книг, и что значит сам образ жизни, определяющийся непрерывным научным поиском. Днем я сидел в кабинете за книгами, а белыми стокгольмскими ночами, столь сильно похожими на белые петербургские ночи, бродил по городу, по его бесконечным набережным, где слышишь тихий шепот балтийской воды… Его я никогда уже не услышу в Стокгольме. Город, открывший для меня мир современной науки, закрылся теперь железным занавесом.

А облака несутся. Несутся с дальнего запада. Несутся из Мальборка – старого крестоносного замка, что возвышается на севере Польши. Замка, который стал своеобразным символом жизни после смерти. Тевтонский орден давно уже умер, а замок стоит, напоминая, что нет ничего вечного в человеческом образе жизни. Достижения наши представляются порой вечными, но дунул ветер – и вот их уже нет.
А облака несутся. Несутся откуда-то из Штральзунда. Из небольшого балтийского городка, который стал для меня последним западным городом. Последним в моей жизни. Тогда, в декабре девятнадцатого, за пару месяцев до ковида бродил я по узким средневековым улочкам Штральзунда такой же, как сейчас, ветренной ночью. Бродил, не догадываясь, что это уже прощание с Западом, что никогда никаких средневековых улочек не будет, что только ветер да облака станут напоминать мне про мир той западной культуры, который так много для России значит, и который я нынче, по мере своих скромных сил, пытаюсь воссоздать в книгах.
В Штральзунде мне очень запомнился ветер. Западный ветер с дождем, пытавшийся загнать меня в комнатку моего отеля, но так и не сумевший этого сделать. Полночи бродил я по городу, как будто бы ощущая будущее и стремясь нагуляться на всю оставшуюся жизнь. А западный ветер несся откуда-то из Любека. И над Штральзундом летели быстрые любекские облака. Светлые облака на сером декабрьском небе. Так кажется мне сегодня, хотя, честно признаюсь, что облака той последней моей западной ночи помню я плохо. Помню камни средневековья, помню плеск балтийской воды в гавани, помню бюст короля Густава Адольфа, покорившего когда-то Штральзунд, но облака помню плохо. А ведь летели они из Любека и несли с собой дух любекского собора с его большим триумфальным крестом – с распятием XV века, вырезанном из дерева мастером Бернтом Нотке.
Креста этого я никогда уже не увижу. Не посижу в тишине Любекского собора под старым распятием. Не соберу свои мысли и чувства так, как удается собрать их только в старинных храмах с их уникальной духовной атмосферой. И только западный ветер, да облака, проносящиеся ночью над Петербургом, будут напоминать мне про Триумфальный крест. А крест этот будет напоминать про то, что есть смерть и есть воскресение. Есть возрождение жизни даже тогда, когда для нас, смертных, этой жизни уже не существует. Есть ночь, и есть день. Есть вечер, и есть утро. Есть ветер, и есть покой. Есть сокрушение былых надежд, и есть возрождение веры, которое не способны победить никакие демоны ночи.
Сейчас ночь. И демоны эти правят в ночи, полагая, что никогда уже не будет рассвета. Но я полагаю, что этот рассвет будет. И западный ветер вновь принесет в Петербург свежесть нового утра. Утра, встающего над моей Балтикой.

«Я кончил книгу и поставил точку // И рукопись перечитать не мог. // Судьба моя сгорела между строк, // Пока душа меняла оболочку». Это из Арсения Тарковского…
Я кончил книгу, начатую десять лет назад. За эти годы судьба моя целиком сгорела, и душа переменила оболочку. Но книгу я все же перечитал. Четыре дня непрерывно читал верстку. Порой бывало страшновато. За десять лет сгорело многое из того, что побуждало меня читать, размышлять, записывать, анализировать, компоновать книгу, делать научные выводы. Иной оболочке души временами казалось, что невозможно достать книгу из сгоревшего старого мира и дать нынешнему читателю. Но так видела мир лишь оболочка. Душа-то осталось прежней, хотя и сильно покореженной. Она не сгорела, не сгнила, не выветрилась. Она доработала до целостной книги все то, что десятилетие носила в себе. И вот теперь поставлена точка. Осталась лишь типография. Осталось напечатать и передать читателям.
Книга называется «Русская ловушка». Она продолжает монографию «Почему Россия отстала?». По большому счету это единый текст. Более восьмисот страниц, не считая библиографии. И более десяти лет работы, поскольку первую книгу я начал писать в 2009 году. В то время наш мир не выглядел еще таким мрачным. Но перечитывая в сейчас верстку, я радовался, что завершил труд, поскольку в мрачном мире лишь возрастает важность серьезных аналитических размышлений о том, что происходило с моей страной на протяжении долгого-долгого времени. Перечитывая верстку, я отчетливо сознавал, что стал значительно лучше понимать исторический путь России, что сотни прочитанных книг и статей сформировали в моей душе образ реального прошлого, и что никакая смена оболочки, вызванная трагедиями нашего смутного времени, не пошатнет уже этот образ.
Мне представляется, что там, в этой книге я более живой и реальный, чем в этом нынешнем времени. Там, между строк книги, где горела моя судьба, все настоящее. Без мифов. Без страхов. И без иллюзий. Там то, что столько лет мне хотелось понять.

Неделя была весьма нелегкая. Сначала четыре дня плотно сидел за компьютером, вычитывая верстку своей новой книги «Русская ловушка». А затем три дня мотался в больницу через весь город: с юго-запада на крайний север. Лечусь не я, но смотреть на больничную медицину со стороны несильно легче. В общем, организм слегка сдал. Прошлую ночь мне плохо спалось. Часа в три вышел пройтись, посмотреть на звезды, подышать свежим воздухом. Он оказался не только свежим, но и морозным. Видно было, как речка на глазах застывает.
Сегодня утром, посидев слегка за книгами, вдруг понял, что не могу больше ни читать, ни писать, и бросился по паркам в сторону Петергофа. Слабый морской ветерок сдувал листья с деревьев так легко, будто их вчера только присобачили к веткам солдатики в ожидании генеральского визита. Летела листва мягко, красиво, плавно. Усеивала собой парковые дорожки, газоны, пруды. Бредя потихоньку мимо моих любимых прудов, я просто не узнавал их. Листва плотным слоем ложилась на воду… и не тонула. Лишь присмотревшись и отойдя чуть-чуть в ту сторону, где нет на берегу деревьев, я понял вдруг, что за ночь пруды целиком замерзли, и под слоями листьев уже не вода, а лед (на фото один и тот же пруд, выглядящий по-разному).
Все смешалось в природе. Лед встал на воде раньше, чем опали деревья. А опадали они большей частью зеленой листвой, превращая пруды в газоны. Осень сегодня каким-то странным образом смешала лето с зимой. Голые ветки, зеленый покров под ними, а между листьев, коль присмотреться, слегка голубеет лед: тонкий и нежный, свежий, легкий, прозрачный. Не проживший на воде еще даже десятка-другого часов.
Хотелось срочно найти Левитана, пока дождь и ветер не сгубили все это чудо, расположившееся над вечным водным покоем. Но где теперь Левитанов найдешь?
Так от пруда к пруду и от аллеи к алее я вновь дошел сегодня до Петергофа. Сорок тысяч шагов. Сезон закрыт.

Я бы точно поверил в рассказы Валерия Соловья, но, как известно, он умер от сердечного приступа лет десять назад, не перенеся провала своего политического проекта по созданию националистической партии. И вместо Соловья нынче работают двойники😀. Именно этим объясняется разнообразие прогнозов. Двойник «Ильич» все время рассказывает нам о надвигающейся революции. Двойник «Сменщик» – о преемнике Путина, который заменит президента не позже следующей недели. А двойник «Веселый» (наиболее востребованный в массах) – сами знаете о чем вещает. Чем больше двойников – тем выше степень удовлетворения глубинных чаяний российского народа. Каждая наша мечта и каждая наша надежда должны иметь своего Соловья. Больше двойников, хороших и разных!
Впрочем, если серьезно, я стал со временем веселее относиться к Валерию Дмитриевичу. Соловей – это не из сферы политологии. Это из области психотерапии. А все, что помогает нам пережить тяжелые времена, заслуживает поддержки, или, хотя бы, толерантного отношения. Если бы нашелся такой Соловей, который пел мне о том, что наступят в России такие времена, когда народ «не милорда глупого», а книжки Д.Я. Травина «с базара понесет», я бы тоже его слушал. Может, мой навык критического мышления сопротивлялся бы столь откровенной лести, но все же приятно было бы слышать подобное мнение влиятельного эксперта. Глядишь, оно и работоспособность мою поддерживало бы.
Рынок информации очень диверсифицирован. Нет такой информации, в которой нуждался бы весь наш народ. Каждый свое «хавает». Это примерно, как на продовольственном рынке. Если вы, скажем, едите огурцы и не едите помидоры, бесполезно рассуждать с вами о качестве разнообразных сортов помидоров. Вы все равно к огурцам потянитесь. Так и с комментариями. Если вам не нужен качественный политический комментарий (тем более, что на них сейчас не сезон, и все политические комментарии эксперты достают из старой морозилки!), а нужен комментарий оптимистический, вы просто выбираете свой вариант Соловья.
Этот мой комментарий, кстати, тоже не политический. И даже не комментарий, а, скорее, тост. За сбычу мечт!

Последнее время я мало выступаю, поскольку много читаю и пишу. Книги в моей жизни постепенно вытесняют лекции. Но в ближайшие дни у меня будет сразу два выступления, на которые приглашаю своих петербургских друзей (ссылки на анонсы даю ниже).
1. В отеле «Индиго» (ул. Чайковского, дом 17) 31 октября в 19.00 я выступаю с лекцией «Почему Россия отстала?» Хотя название соответствует названию моей книги, на деле разговор пойдет по значительно более широкому кругу вопросов. В частности, я впервые перейду в публичном выступлении от проблематики книги «Почему Россия отстала?» к проблематике новой, еще не опубликованной книги «Русская ловушка». Друзья меня неоднократно спрашивали, почему я оборвал повествование в старой книге на самом интересном месте. Вот с этого места мы и начнем наш разговор в отеле «Индиго». Я постараюсь показать, почему тот историко-социологический анализ, который был дан два года назад, необходим для понимания той трагической русской ловушки, в которую наша страна угодила.
2. В Фонтанном доме (музей Анны Ахматовой, Литейный пр., дом 53) 2 ноября в 18.30 мы в диалоге с писателем Валерием Шубинским поговорим на тему «Переломы истории: как и что говорить». Название не вполне отражает суть. Если по-простому, я хотел бы поставить вопрос, можем ли мы говорить о Великой России? В нашем языке существует много устоявшихся сочетаний со словом «великий». Петр Великий, Екатерина Великая, Великий Сталин, Великие реформы, Великая Русская литература, Великая Октябрьская революция, Великая Отечественная война, Великая Победа, Великий перелом и, наконец, Великая Россия. Понятно, что люди обычно политизируют эти словосочетания. Но если мы хотим остаться в рамках научного анализа, в каких случаях действительно можно говорить о величии? Прав ли тот, кто говорит, будто мы становимся имперцами, когда используем слово «великий»? Этот разговор не основан на моих книгах, писать о проблеме величия я вряд ли что-то буду, поскольку такого рода тема, скорее, подходит для беседы. Так что, приходите.

Помните, я тут на днях писал с «чувством глубокого удовлетворения», что вычитал верстку своей новой книги «Русская ловушка», поставил последнюю точку и отправил в издательство?😊 Вчера мое «чувство глубокого удовлетворения» слегка пошатнулось. Нашел в книге ошибку… Ну, не ошибку, если уж честно, а неточность. Даже, скорее, недоработку. Найти бы ее неделей раньше, можно было бы исправить. Всего лишь строчку дописать. А нынче поздно. «Поезд» ушел в типографию. Если скажу, что рвал на себе волосы от обиды, вы мне не поверите, поскольку рвать-то особо уже нечего (разве что бороденку!), но обидно и впрямь было.
Интересно, найдет ли внимательный читатель мой прокол? Дам лишь одну подсказку: это относится к характеристике некоторых аспектов русского искусства… Эх, ладно: дам еще одну. Найти мой прокол будет легче петербуржцу, чем жителю другого города, потому что надо хорошо знать Петербург. Каюсь, сам я один важный момент в своем родном городе недосмотрел, и отсюда прокол как раз образовался.
Концептуально в книге это ничего не меняет. Просто глубокое удовлетворение стало чуть менее глубоким. Жена говорит обычно, что это перфекционизм. Но вообще-то, завершая «Русскую ловушку», как и предшествующую ей «Почему Россия отстала?», я четко осознавал, что в книге наверняка есть много ошибок. Для того, чтобы их минимизировать, я просил вычитывать рукопись коллег-историков, являющихся специалистами по отдельным странам и проблемам. Но в историко-социологических трудах, основанных на компаративистских исследованиях, совсем без проколов не обойтись. А теперь скажу, о чем я мечтаю, и это будет самое странное из того, о чем говорю. Мечтаю о том, что лет через десять пяток молодых ученых пересмотрят написанное мной, скажем, в третьей главе, где речь идет о сравнении становления парламентаризма в разных европейских странах, и эксперт по Кастилии, прочтя книги на испанском, покажет, где я напортачил с кастильским материалом, знаток Польши выявит мои польские ляпы и т.д. Ведь если концепцию пересматривают, уточняют и исправляют, значит, книга живет.

Валерий Соловей начал любопытный эксперимент. Он фактически сейчас пишет альтернативную политическую историю сегодняшней России. Да-да, это именно не политический анализ, а сериал в жанре альтернативной истории. Нам трудно, конечно, привыкнуть к мысли, что можно сочинять сериал в форме квазианализа. У нас в голове плотно сидит догма о разделении жанров (здесь, мол, наука, а там литература), но на самом деле все новаторские идеи находятся на стыке разных творческих миров. И только зрительский интерес может показать, насколько востребован на рынке массовых развлечений очередной жанровый переворот. Судя по тому, что российский зритель все чаще переходит от оценки «Брр, что за чушь!» к вопросу «Ха-ха, а что же будет дальше?», Соловью эксперимент пока удается.
Сильным ходом сценариста стало, бесспорно, приглашение на главную роль неформального правителя России мрачного, аскетичного и загадочного Николая Патрушева. Массовый зритель, почитающий усатого грозного Сталина и травящий анекдоты про лысого Никиту-кукурузника, должен клюнуть именно на Патрушева, а не на какого-нибудь там Михаила Мишустина, хотя по конституции именно премьер-министр должен исполнять обязанности главы государства. Но причем здесь конституция, если у нас сериал, а не политический анализ?
Впрочем, сериалы снимать тяжело. Главная их проблема состоит в том, что с какой-нибудь сто двадцать пятой серии зритель начинает скучать и переключать каналы. Требуется принципиально новый сюжетный ход. И тот, кто придумал начальные ходы, втянувшие в сериал миллионы зрителей, может не справиться с развитием сюжета. Давно уже не работают методы Агаты Кристи, когда для удержания читателя можно было добавить к первому трупу еще парочку. Теперь нужны ведьмы, дементоры или что-то совсем необычное. Справится ли Соловей?
Кстати, у нас есть еще один похожий опыт трансформации жанров – телеграмканал Дмитрия Медведева. Если слегка упростить, я бы сказал, что иностранный агент Валерий Соловей пишет утопию, а заместитель председателя Совета безопасности Дмитрий Медведев – антиутопию. И все это в жанре альтернативной истории. Удивительно, не правда ли? Но, каково время, таковы и истории.

В плохую погоду Петербург, как будто, сжимается. Или, возможно, вернее сказать было бы, что он, наоборот, расползается, впуская в себя стихию, не свойственную хорошо обустроенному европейскому городу. Идешь по Невскому, и вроде бы все там на месте: вот Дума, вот Гостиный, а вот Казанский собор. Но ощущение такое, будто они уже далеко, а возле тебя лишь злая ноябрьская стихия: дождь, ветер и мрак, чуть развеиваемый пугливыми уличными фонарями. Если же выйдешь в такую погоду к Неве или даже к Мойке-Фонтанке, снизу от черной воды вползет в тебя ледяной холод. Старое допетровское болото никуда не ушло. Оно здесь, с нами. Оно тянет к себе в ту ночь, когда силы зла на болотах царствуют безраздельно и кажется, будто из подворотни выскочит вдруг Собака Баскервилей или какая-нибудь иная нечисть.
Таким был Петербург еще несколько дней назад и думалось, что до весны он уже не вытравит из себя болотистую стихию. Но нынче вдруг резко потеплело, и город начал вновь сползаться во что-то урбанистическое. Дома стали как будто бы ближе к прохожим и чуть теплее. Защебетали выбравшиеся из этих домов девушки. Заиграли уличные музыканты. И медленно уползло куда-то прочь старое болото. Ни хмари, ни сырости, ни злобного ветра, ни безнадежного зимнего мрака… Я шел нынче вечером по своему городу и мне казалось, будто вокруг не улица, а теплый уютный дом.
Как удается Петербургу так играть с нами? Загадка. Мне скажут, конечно, что каждый город меняется в зависимости от погоды. И я соглашусь. Но Питер не просто меняется, а сбрасывает вдруг старую шкуру. В промозглые вечера он весь состоит из холода и влаги. В теплые – из архитектуры и музыки. Львы у подъездов начинают нам улыбаться. Ангелы спускаются с храмов и колонн чуть ниже. Атланты с кариатидами расслабляются, поскольку удерживаемые ими конструкции начинают парить сами. Небо не падает в такие дни. Оно становится легче, светлее и ближе.

Если кто хочет понять, к чему нынче клонят генерал СВР и профессор ВДС, то стоит вспомнить изрядно подзабытую уже историю с умным голосованием. Суть ее состояла в том, чтобы голосами активной общественности раскачать на выборах авторитарную политическую систему. «Умный избиратель» должен был голосовать против ЕдРа за любую другую партию, но не потому, что эта партия была лучше, а для того, чтобы поссорить прокремлевских партийцев друг с другом и спровоцировать раскол элит. Сей ход, естественно, ничего не дал, поскольку власть в условиях персоналистской автократии сосредоточена не в ЕдРах и тому подобных имитациях парламентаризма, а в высшей бюрократии, в том числе силовой. А ее умное голосование раскачать даже не пыталось. Никто не знал, как это сделать.
Генерал с профессором решили, что знают. В каждом тексте генерала и в каждом интервью профессора за последние дни активно подчеркивалась роль Николая Патрушева, который якобы правит страной при отсутствии Владимира Путина. Имя таинственного Патрушева, про которого раньше знали лишь очень политизированные граждане, нынче жестко вколачивается в сознание читателей генерала и зрителей профессора. Происходит своеобразное «умное голосование» за Патрушева против Путина. Возможно, через некоторое время начнут обнародовать «рейтинги», согласно которым секретарь Совбеза начинает обходить по популярности аж самого главу Совбеза. Попутно «страдает» не только Путин, но и Михаил Мишустин. Если верить, что Путина нет, то исполнять обязанности должен премьер-министр. А про него даже не вспоминают. Ему, наверное, обидно становится от такого невнимания.
В отличие от профессора я не пиарщик и в отличие от генерала – не разведчик. Не стану гадать, сформирует ли подобный подход раскол элит, или в элитах над ним лишь посмеются. И еще не стану гадать про бенефициаров всей этой истории. Прогнозы – неблагодарное дело, если ты хочешь обсуждать со своим читателем подоплеку происходящих событий, а не манипулировать им. Но вне зависимости от практического результата, опус в области альтернативной истории у профессора с генералом получается весьма любопытный.

Есть такая дама – Карин Кнайсль, поселившаяся недавно в Петербурге. Известна она тем, что была недавно министром иностранных дел Австрии. А еще больше известна тем, что, выходя замуж, пригласила к себе на свадьбу Владимира Путина. После этого дела в Австрии у нее не задались, и она отправилась жить в Россию. И так ей у нас понравилось, что Кнайсль заявила: «Все люди здесь дружелюбны и готовы помочь. Если подойти на улице к прохожему и спросить у него дорогу, сказав при этом, что ты не говоришь по-русски, то на его лице появится широкая улыбка – и он подскажет». Она добавила, что в Австрии или Германии в такой ситуации человек сразу может «испытать на себе чувство неприязни к иностранцам».
Этот тот случай, когда человека, сказавшего чушь, легко поймать за руку, или, точнее, «за язык». Много нам втюхивают сегодня вранья про ужасную Европу, но в данном случае могу ответственно сказать: либо это нахальное вранье, либо полное незнание того мира, из которого эта дама к нам приехала. Я очень много путешествовал по Европе, особенно по Германии, Италии, Польше, Бельгии, странам Балтии. Чуть меньше по Австрии, Чехии, Франции, Финляндии, Швеции. Много лет назад прекратил всяческие попытки пользоваться услугами турфирм и экскурсоводов, поэтому, постоянно приезжая в чужой город, спрашивал на улицах людей, как добраться до нужных мне мест. Не было ни одного случая проявления неприязни к иностранцу. Все по мере сил объясняют и часто улыбаются (как, кстати, и у нас).
Немцы и скандинавы практически всегда отвечают по-английски, говорят четко и обстоятельно. Итальянцы и французы часто английского не знают, но хоть знаками путь показывают. Итальянец при этом может долго объяснять что-то на своем родном языке, понимая, что я его не понимаю: но очень уж любит он говорить. Поляки и чехи (что постарше) худо-бедно помнят еще русский язык. И в странах Балтии помнят. Но с молодежью, естественно, надо уже говорить по-английски.

Опять с утра меня про Сороса спрашивают. По вполне понятной причине (кто не знает, погуглите). Ничего толком ответить не могу. Мы ведь сегодня не знаем, как принимаются в Кремле принципиально важные для страны решения. А уж про мелкие наезды на университеты тем более. О роли Сороса я в жизни задумывался, кажется, лишь один раз, но это была любопытная история.
В конце 1990-х гг. я пользовался водительскими услугами друга моего друга. Сам машину не вожу, а потому иногда просил его за вознаграждение помочь с перевозкой вещей на дачу. Парень этот не имел постоянной работы и сильно нуждался. Естественно, в дороге мы с ним говорили помимо всего прочего и на эту тему.
Единственным стабильным доходом всей его семьи была стипендия Фонда Сороса: двести долларов в месяц, если правильно помню. Стипендию эту получал не он, естественно, а его отец – крупный ученый-биолог советского времени. Фонд Сороса платил деньги просто для того, чтобы пожилые ученые в нашей стране могли выжить. Не превратиться в консьержей, или автобусных кондукторов. Трудно сказать, могли ли они толком заниматься наукой без нормального финансирования лабораторий, но выживать, по крайней мере, могли. Друг моего друга, конечно, должен был бы сам позаботиться о своих доходах, но он оказался непутевым человеком, и в трудные времена растерялся. А вот отец его сам уже ничего не мог из-за возраста.
Интересно, как, выдавая материальную помощь обнищавшим ученым, Сорос разваливал нашу страну? Я не знаю. Страна, конечно, несла потери от того, что ученые помоложе перебирались на Запад, где им платили нормальные деньги за исследования. Но какой был ущерб от того, что Сорос спасал стариков, много сделавших для советской науки? Не переманивал, а именно спасал.
Я никогда не интересовался проектами Фонда Сороса, поскольку ко мне и к моей зарплате это не имело никакого отношения. Но история со стипендией для старых ученых запала в душу. Неблагодарность – это все-таки страшный грех.

Для того, чтобы справиться с возможной революцией, Владимиру Путину надо было прочесть всего лишь одну книгу. Я перечитываю ее сейчас (более чем через тридцать лет после первого прочтения) и поражаюсь тому, что обращаю внимание на совершенно другие места, чем раньше. Прожитая жизнь и обретенный опыт учат значительно более внимательной работе с текстами.
Книга эта «Дни» Василия Шульгина, известного политика предреволюционной эпохи. Столкнувшись с развалом государства в дни Февральской революции, Шульгин констатировал, что для предотвращения катастрофы необходимо совершенно иначе формировать гвардию, чем это делали русские цари. Во-первых, в гвардии должны служить люди за хорошее жалование. Во-вторых, нельзя пускать гвардию на войну. В-третьих, гвардия должна быть на случай проигранной войны. Проще говоря, она существует для войны с внутренними врагами, а не внешними. «Представим себе, – пишет Шульгин, – что в 1917 году мы бы имели нетронутую и совершенно надежную в политическом смысле гвардию. Никакой революции не произошло бы».
Насчет того, что не произошло бы, я не уверен, поскольку у революции было много причин. Но, бесспорно, одной из важнейших причин развала государства стала измученная войной и распропагандированная армия, потерявшая желание защищать старый режим. Если бы в Петрограде была сытая и всем довольная гвардия, точно знающая, что защищает царя, который не отправит ее на фронт, наверняка нашлось бы немало солдат и офицеров, готовых стрелять в народ.
Именно такую гвардию создал в свое время Путин. Гвардию, которая хорошо финансируется, дает возможность молодым провинциалам иметь престижную работу в столицах и существует только для решения внутренних задач. Вряд ли Путин читал книгу Шульгина, но советники, возможно, и с этим материалом познакомились, обдумывая вопрос о предотвращении революции.
Сейчас можно стало говорить, будто история ничему не учит. Тех, кто живет мифами, она действительно научить ничему не способна. Но тех, кто решает практические задачи, а не фантазирует, она учит многому. В частности, опыт былых революций научил правителей, как надо с ними справляться.