С осенью в сердце
Георгий Параджанов, 2015, Россия
по мотивам лирических новелл Леонида Енгибарова
Ему очень хочется снимать кино и продолжить традицию, всё равно какую. Стать признанным продолжателем дела, перехватчиком знамени какого-нибудь откинувшего копыта мэтра.
Если нельзя, но очень хочется, то можно. В прошлый раз вот в грузинское кино встраивался.
Стыдно признаться, но я вообще не считаю Енгибарова ни великим романтиком, ни гениальным клоуном, ни шпунтиком, ни винтиком, ни цветиком. Гениальный клоун это как, не знаю, изящный бронтозавр, ярмарочный Гамлет. Ты в театре попробуй.
Вообще не люблю цирк.
А был он, наверное, человек яркий, обаятельный и, разумеется, талантливый. Не он один. Рано умер с ощущением, что мог бы ещё, но не допел, не сказал главного. Струна лопнула на взлёте и всё такое прочее.
Возможно, писал он, как и представлено: плоско, с переигрываниями, тяжеловесными пионерскими интермедиями «со смыслом». Исключительно для внутреннего потребления. Он вообще был чудик, и за это его любили. И дядя Серёжа любил и по любви снял даже в «Тенях забытых предков». В крошечной роли без слов.
Трогательное было время, трогательные люди, трогательный междусобойчик. Время громких и пугливых провинциальных подпольщиков. Мило пока таится в пыльном семейном фотоальбоме. Но когда его извлекают на свет божий, гости начинают позёвывать и украдкой тянуться к выходу.
2016
Георгий Параджанов, 2015, Россия
по мотивам лирических новелл Леонида Енгибарова
Ему очень хочется снимать кино и продолжить традицию, всё равно какую. Стать признанным продолжателем дела, перехватчиком знамени какого-нибудь откинувшего копыта мэтра.
Если нельзя, но очень хочется, то можно. В прошлый раз вот в грузинское кино встраивался.
Стыдно признаться, но я вообще не считаю Енгибарова ни великим романтиком, ни гениальным клоуном, ни шпунтиком, ни винтиком, ни цветиком. Гениальный клоун это как, не знаю, изящный бронтозавр, ярмарочный Гамлет. Ты в театре попробуй.
Вообще не люблю цирк.
А был он, наверное, человек яркий, обаятельный и, разумеется, талантливый. Не он один. Рано умер с ощущением, что мог бы ещё, но не допел, не сказал главного. Струна лопнула на взлёте и всё такое прочее.
Возможно, писал он, как и представлено: плоско, с переигрываниями, тяжеловесными пионерскими интермедиями «со смыслом». Исключительно для внутреннего потребления. Он вообще был чудик, и за это его любили. И дядя Серёжа любил и по любви снял даже в «Тенях забытых предков». В крошечной роли без слов.
Трогательное было время, трогательные люди, трогательный междусобойчик. Время громких и пугливых провинциальных подпольщиков. Мило пока таится в пыльном семейном фотоальбоме. Но когда его извлекают на свет божий, гости начинают позёвывать и украдкой тянуться к выходу.
2016
ЛИЦА
Валентин Никулин
Странно, что Валентин Никулин играл не у Эфроса. Совершенно ведь его, Эфроса, актёр: манерный, ломаный, ложно многозначительный, с беспрерывным мычанием, ощупыванием физиономии с задумчивым поковыриванием гниловатых зубов и ничем не оправданными паузами «со смыслом» чуть ли не перед каждым словом.
Притом актёр хороший, повезло видеть его Чебутыкина в Трёх сёстрах. Понял, что – да, есть за что ценить. Но стиль подачи никуда не денешь. Эфрос такое любил, когда действующие лица пыльным мешком ударенные, ведут себя сомнамбулически, будто феназепаму наелись, отвечают собеседнику не вдруг – с задержкой, повторяют одну и ту же реплику по несколько раз, будто ощупывая, пробуя её на вкус, и смотрят куда-то в грядущее смертельно уставшими от жизни глазами дохлой рыбы.
Эфроса ценю высоко, не подумайте. Странно только, что с Никулиным они так и не сошлись в гармоническом единстве. Хотя казалось бы…
2021
Валентин Никулин
Странно, что Валентин Никулин играл не у Эфроса. Совершенно ведь его, Эфроса, актёр: манерный, ломаный, ложно многозначительный, с беспрерывным мычанием, ощупыванием физиономии с задумчивым поковыриванием гниловатых зубов и ничем не оправданными паузами «со смыслом» чуть ли не перед каждым словом.
Притом актёр хороший, повезло видеть его Чебутыкина в Трёх сёстрах. Понял, что – да, есть за что ценить. Но стиль подачи никуда не денешь. Эфрос такое любил, когда действующие лица пыльным мешком ударенные, ведут себя сомнамбулически, будто феназепаму наелись, отвечают собеседнику не вдруг – с задержкой, повторяют одну и ту же реплику по несколько раз, будто ощупывая, пробуя её на вкус, и смотрят куда-то в грядущее смертельно уставшими от жизни глазами дохлой рыбы.
Эфроса ценю высоко, не подумайте. Странно только, что с Никулиным они так и не сошлись в гармоническом единстве. Хотя казалось бы…
2021
Возвращение в Египет
Владимир Шаров
В качестве эпиграфа детское воспоминание:
застолье, разгорячённый употреблённым приятель отца с вызовом извещает присутствующих, что смог прочесть «Русский лес» Леонида Леонова. Сотрапезники никнут, отчётливо сознавая свою никчемность.
Вот и я смог.
Выбранных мест из переписки с друзьями не читал, так что содержащаяся в тексте перекличка с первообразом недоступна. Предполагаю только, что таковая имеется. Иначе зачем все эти Гоголи?
Но, увы. Взявшись за некоего Шарова, прерываться, поднимать ленивую задницу и отправляться в книжную лавку (с экрана не читаю), а потом, осилив классика, вновь возвращаться к современнику, рискуя в ходе многочисленных перемещений потерять к последнему всякий интерес? Увольте. Без прообраза обойдёмся. Нам, стёртым постмодернизмом до дыр, не впервой.
Лёгкая для автора форма – вести повествование конспективно, кусочками якобы чужих якобы писем, не выстраивая единой плавной ткани повествования, даже без прямой речи героев – читатель сам всё додумает и свяжет.
Услужливая память подсовывает ближайшее подобие совсем из другой оперы. Бел Кауфман со своей «Лестницей». Там тоже фрагментами, кусочками, газетными объявлениями. Попов с его «Прекрасностью жизни». Первая, судя по всему, таким образом блистательно обошла своё неумение, второй же явно набирал объём. Применительно к нашему случаю, похоже, актуально и то, и другое.
Книги, разумеется, ничем не похожи, я только лишь о приёме. А тут ещё псевдоэпистолярным фрагментом в пару строк можно вставить любую размышленческую требуху со случайно завалявшейся ресторанной салфетки. Не пропадать же, согласитесь: всё в дело – объёма больше. Записные книжки, розановские короба, опавшие листики.
Понятно, форма задана самим Гоголем. Однако из всего гоголевского взяты именно Выбранные места, не исключено только лишь для облегчения шаровского написания.
Вот соберусь с силами, пройдусь граблями по живому журналу, намету мыслишек объёмом в абзац каждая целую кучу да насажу на какой-нибудь остов. Получится книжка. Шучу.
Но ничего так, читается поначалу даже уютно. Как любое замкнутое партизанское логово, обустройство которого засасывает. В мальчиковом детстве такое было, наверное, у всех. Шалаши, берлоги, схроны. Секретная система условных знаков. Просоленная седая хижина-корабль в казахских песках, потаённый бастион. Монохромная графика. Вполне себе Кобо Абэ.
Как любому малосюжетному сочинению книге свойственна забывчивость читателя. Читаешь – помнишь, закрыл – забыл, открыл – опять вроде тут, хотя что было пятью страницами ранее, сказать уже не возьмёшься. Ни о чём же.
В нашем случае забывчивость читателя дополняется точно такой же забывчивостью автора, которого ловишь, бывало, на повторах, к примеру, на сентенции персонажа Исакиева о палиндромности греческих могильных памятников. Ба! Да сочинитель никак запямятовал, сие уже было, а перечитывать глыбу, пусть и собственную, не решился. Так и сдал в набор. Очень его понимаю.
Читается хоть местами и уютно, но в целом нудно, по мере продвижения уютность скукоживается, нудность же растёт подобно горной лавине. Коллизии живого интереса не вызывают. Ни одна из частей не является обязательной, любую можно похерить, не потеряв ровным счётом ничего. Заунывные экзерсисы религиозного сознания, богоискательские и богонаходительские откровения, переходят вдруг в такие же натужные откровения нимфоманки, впечатанной в неприветливый быт эпохи, пересказанные главным (главным ли?) героем, не знающим, с какой стороны к вагинострадалице подступиться, и оттого растерянным и мечущимся между эросом и высокой богострадальческой умственностью. И всё это в водянистом бульончике путанных мексиканских взаимоотношений с немыслимым количеством родственников и к ним примкнувших. Короче, всё непросто. Но для алчущих, вроде чеховского философа Милкина, сложных духовных материй, презирающих всё низменное и не умеющих варить борщ по идейным соображениям, книга, видимо, самое то. Я же незамысловат и борщ варить умею, так что, увы.
Владимир Шаров
В качестве эпиграфа детское воспоминание:
застолье, разгорячённый употреблённым приятель отца с вызовом извещает присутствующих, что смог прочесть «Русский лес» Леонида Леонова. Сотрапезники никнут, отчётливо сознавая свою никчемность.
Вот и я смог.
Выбранных мест из переписки с друзьями не читал, так что содержащаяся в тексте перекличка с первообразом недоступна. Предполагаю только, что таковая имеется. Иначе зачем все эти Гоголи?
Но, увы. Взявшись за некоего Шарова, прерываться, поднимать ленивую задницу и отправляться в книжную лавку (с экрана не читаю), а потом, осилив классика, вновь возвращаться к современнику, рискуя в ходе многочисленных перемещений потерять к последнему всякий интерес? Увольте. Без прообраза обойдёмся. Нам, стёртым постмодернизмом до дыр, не впервой.
Лёгкая для автора форма – вести повествование конспективно, кусочками якобы чужих якобы писем, не выстраивая единой плавной ткани повествования, даже без прямой речи героев – читатель сам всё додумает и свяжет.
Услужливая память подсовывает ближайшее подобие совсем из другой оперы. Бел Кауфман со своей «Лестницей». Там тоже фрагментами, кусочками, газетными объявлениями. Попов с его «Прекрасностью жизни». Первая, судя по всему, таким образом блистательно обошла своё неумение, второй же явно набирал объём. Применительно к нашему случаю, похоже, актуально и то, и другое.
Книги, разумеется, ничем не похожи, я только лишь о приёме. А тут ещё псевдоэпистолярным фрагментом в пару строк можно вставить любую размышленческую требуху со случайно завалявшейся ресторанной салфетки. Не пропадать же, согласитесь: всё в дело – объёма больше. Записные книжки, розановские короба, опавшие листики.
Понятно, форма задана самим Гоголем. Однако из всего гоголевского взяты именно Выбранные места, не исключено только лишь для облегчения шаровского написания.
Вот соберусь с силами, пройдусь граблями по живому журналу, намету мыслишек объёмом в абзац каждая целую кучу да насажу на какой-нибудь остов. Получится книжка. Шучу.
Но ничего так, читается поначалу даже уютно. Как любое замкнутое партизанское логово, обустройство которого засасывает. В мальчиковом детстве такое было, наверное, у всех. Шалаши, берлоги, схроны. Секретная система условных знаков. Просоленная седая хижина-корабль в казахских песках, потаённый бастион. Монохромная графика. Вполне себе Кобо Абэ.
Как любому малосюжетному сочинению книге свойственна забывчивость читателя. Читаешь – помнишь, закрыл – забыл, открыл – опять вроде тут, хотя что было пятью страницами ранее, сказать уже не возьмёшься. Ни о чём же.
В нашем случае забывчивость читателя дополняется точно такой же забывчивостью автора, которого ловишь, бывало, на повторах, к примеру, на сентенции персонажа Исакиева о палиндромности греческих могильных памятников. Ба! Да сочинитель никак запямятовал, сие уже было, а перечитывать глыбу, пусть и собственную, не решился. Так и сдал в набор. Очень его понимаю.
Читается хоть местами и уютно, но в целом нудно, по мере продвижения уютность скукоживается, нудность же растёт подобно горной лавине. Коллизии живого интереса не вызывают. Ни одна из частей не является обязательной, любую можно похерить, не потеряв ровным счётом ничего. Заунывные экзерсисы религиозного сознания, богоискательские и богонаходительские откровения, переходят вдруг в такие же натужные откровения нимфоманки, впечатанной в неприветливый быт эпохи, пересказанные главным (главным ли?) героем, не знающим, с какой стороны к вагинострадалице подступиться, и оттого растерянным и мечущимся между эросом и высокой богострадальческой умственностью. И всё это в водянистом бульончике путанных мексиканских взаимоотношений с немыслимым количеством родственников и к ним примкнувших. Короче, всё непросто. Но для алчущих, вроде чеховского философа Милкина, сложных духовных материй, презирающих всё низменное и не умеющих варить борщ по идейным соображениям, книга, видимо, самое то. Я же незамысловат и борщ варить умею, так что, увы.
Посему приказал себе прочитывать минимум по десяти страниц в день, делая зарубки на дверном косяке. Захватить-то повествование не способно.
Патологическое размышленчество, выдумывание сущностей сверх необходимого настолько, что старина Оккам бы сбрендил, – всё это, по сути, очень еврейское, так что и вправду возвращение в Египет.
Отсюда и навязчивая ассоциация – бесконечные комментарии к Торе, комментарии к комментариям и т.д., только в роли Пятикнижия Мёртвые души. Причём с еретическим нетерпением в ожидании Благой вести, которая вот-вот должна быть написана. А то и вовсе комментарии-симулякры – к несуществующим писаниям.
А занятней всего, если бы автор оказался неверующим (ныне таких, на голливудский манер, взамен бранного «атеист», модно величать агностиками – слово-то богатое), а опус не более чем по форме – фигурой речи, по существу – стилизацией. А вся высосанная из пальца заумь, которой он нашпигован, – издёвка над читателем. Вот было бы славно.
Жаль только потраченного времени. Впрочем, его жаль в любом случае.
2015
Патологическое размышленчество, выдумывание сущностей сверх необходимого настолько, что старина Оккам бы сбрендил, – всё это, по сути, очень еврейское, так что и вправду возвращение в Египет.
Отсюда и навязчивая ассоциация – бесконечные комментарии к Торе, комментарии к комментариям и т.д., только в роли Пятикнижия Мёртвые души. Причём с еретическим нетерпением в ожидании Благой вести, которая вот-вот должна быть написана. А то и вовсе комментарии-симулякры – к несуществующим писаниям.
А занятней всего, если бы автор оказался неверующим (ныне таких, на голливудский манер, взамен бранного «атеист», модно величать агностиками – слово-то богатое), а опус не более чем по форме – фигурой речи, по существу – стилизацией. А вся высосанная из пальца заумь, которой он нашпигован, – издёвка над читателем. Вот было бы славно.
Жаль только потраченного времени. Впрочем, его жаль в любом случае.
2015
С пяти до семи
Владимир Щегольков, 2015, Россия, Латвия
Поначалу смотришь камерную хипстерскую трагикомедию, чётко в рамках жанра камерной хипстерской трагикомедии. Тютелька в тютельку. И декорация – безалкогольная кофейня из морёного дуба, и эрзац-трагикомедия – когда не грустно и не смешно, говорение без интонирования. В стиле лофт.
Маета праздного и, разумеется, бородатого молодого человека и столь же праздной случайной его знакомой. Каждый при своей любовной как бы драме. Оба как бы брошены и как бы страдают. Настолько, насколько позволяет лофт. Настолько, насколько вообще может страдать хипстер в кафе за чашечкой, не знаю, смузи.
Короче говоря, хипстер-лав-стори. Даже мерзость «улыбнуло» откуда-то стучится и отчаянно просится наружу. Ибо соответствует.
И тянется такое достаточно долго, больше половины отпущенного времени. Главное тут – в раздражении не выключить. Тех, у кого аллергия на предмет, имею в виду. Себя, в первую очередь.
Потом как-то привыкаешь и начинаешь понимать, что играют-то все славно. Ильин младший и Дарья Мельникова, что родом из «Папиных дочек», о которой в то время ещё говорили, дескать, самая талантливая из всего девичьего выводка и не блатная. Опять же Щегольков постановщик и сценарист, как первопричина. Его крохотный сериал «Забытый» многим порадовал, вот и решил убедиться или разубедиться, сделав контрольный просмотр.
Ещё чуть погодя подмечаешь остроумные находки-мелочи, знакомые, правда, ещё по Годару шестидесятилетней давности, только у того, скажем, из газеты слышалась бандитская перестрелка, а тут из тарелок – звуки вертушек и грохот тяжёлой бронетехники, но это уже детали.
И понимаешь вдруг, что это, просто, долго запрягали. Не трогались ещё. А вот сейчас поедем. И едем, и мчимся, да так лихо, что дух захватывает, в груди щемит, слёзы из глаз, и шапку срывает, а её и не жалко вовсе.
И приём этот убойный – визуальная деградация окружающего пространства, в данном случае интерьера кафе – будто из «Пены дней» (романа, экранизации принципиально не видел) взят, когда тоже всё там начинает в буквальном смысле съёживаться, скукоживаться, плесневеть и умирать.
Недаром лента нахватала призов. Главное – с самого начала не расстраиваться и запастись терпением.
2020
Владимир Щегольков, 2015, Россия, Латвия
Поначалу смотришь камерную хипстерскую трагикомедию, чётко в рамках жанра камерной хипстерской трагикомедии. Тютелька в тютельку. И декорация – безалкогольная кофейня из морёного дуба, и эрзац-трагикомедия – когда не грустно и не смешно, говорение без интонирования. В стиле лофт.
Маета праздного и, разумеется, бородатого молодого человека и столь же праздной случайной его знакомой. Каждый при своей любовной как бы драме. Оба как бы брошены и как бы страдают. Настолько, насколько позволяет лофт. Настолько, насколько вообще может страдать хипстер в кафе за чашечкой, не знаю, смузи.
Короче говоря, хипстер-лав-стори. Даже мерзость «улыбнуло» откуда-то стучится и отчаянно просится наружу. Ибо соответствует.
И тянется такое достаточно долго, больше половины отпущенного времени. Главное тут – в раздражении не выключить. Тех, у кого аллергия на предмет, имею в виду. Себя, в первую очередь.
Потом как-то привыкаешь и начинаешь понимать, что играют-то все славно. Ильин младший и Дарья Мельникова, что родом из «Папиных дочек», о которой в то время ещё говорили, дескать, самая талантливая из всего девичьего выводка и не блатная. Опять же Щегольков постановщик и сценарист, как первопричина. Его крохотный сериал «Забытый» многим порадовал, вот и решил убедиться или разубедиться, сделав контрольный просмотр.
Ещё чуть погодя подмечаешь остроумные находки-мелочи, знакомые, правда, ещё по Годару шестидесятилетней давности, только у того, скажем, из газеты слышалась бандитская перестрелка, а тут из тарелок – звуки вертушек и грохот тяжёлой бронетехники, но это уже детали.
И понимаешь вдруг, что это, просто, долго запрягали. Не трогались ещё. А вот сейчас поедем. И едем, и мчимся, да так лихо, что дух захватывает, в груди щемит, слёзы из глаз, и шапку срывает, а её и не жалко вовсе.
И приём этот убойный – визуальная деградация окружающего пространства, в данном случае интерьера кафе – будто из «Пены дней» (романа, экранизации принципиально не видел) взят, когда тоже всё там начинает в буквальном смысле съёживаться, скукоживаться, плесневеть и умирать.
Недаром лента нахватала призов. Главное – с самого начала не расстраиваться и запастись терпением.
2020
Самоубийцы. История любви (Wristcutters: A Love Story)
Горан Дукич, 2006, США
Люмпен-роуд-муви, пролитый незатейливым чёрным юмором. Люмпен-роуд-муви это когда деклассированные элементы категории 40- мчат на латанном-перелатанном шарабане по пыльной депрессивной саванне с редкими вкраплениями облупившихся заправок и мёртвых промзон; ржавыми вагонами и автобусами без колёс, переделанными под жилье такими же, как они, оборванцами.
Условный Кустурица времён Аризонской мечты, давно уже ставший стилем. Для закрепления сходства Том Уэйтс на подпевках. Лента, собственно, югославами и снята с хорватом во главе. Кто Кустурицу любит, тому должно понравиться. Я-то как раз равнодушен.
Среди занятных частностей – зубоскальство над русской семейкой одного из героев и им самим с их безобидными, но диковатыми закидонами. К России всё это отношение имеет очень и очень никакое – с нашей точки зрения, природа объекта насмешек как раз балканская – зато даёт представление о стереотипах восприятия нас у них там. Непонятно только, там это где, в Америке или Хорватии.
Сюжет смешной, даже наивный, со счастливой концовкой. Самоубийца попадает в ад для самоубийц. Тот свет оказывается таким же, как этот, но на порядок хуже по всем параметрам, вплоть до мелочей. Губу, однако, раскатывать не стоит: ситуация по-американски незатейлива – исключительно по уровню потребления. Показана страна третьего мира. Ещё одно самоубийство, ведёт, судя по всему, в мир ещё сквернее – уже на два порядка, в страну четвёртого мира, и так далее. Герой, впрочем, глубже своего ада и не копает.
В основе представленного рассказ израильского беллетриста Этгара Керета. Лента милая, малобюджетная, местами кустарная и ощутимо балканская, определённая критикой чёрной романтической трагикомедией. Нахватала призов на каких-то фестивалях. В прокате провалилась, что, согласитесь, совсем неплохо.
2019
Горан Дукич, 2006, США
Люмпен-роуд-муви, пролитый незатейливым чёрным юмором. Люмпен-роуд-муви это когда деклассированные элементы категории 40- мчат на латанном-перелатанном шарабане по пыльной депрессивной саванне с редкими вкраплениями облупившихся заправок и мёртвых промзон; ржавыми вагонами и автобусами без колёс, переделанными под жилье такими же, как они, оборванцами.
Условный Кустурица времён Аризонской мечты, давно уже ставший стилем. Для закрепления сходства Том Уэйтс на подпевках. Лента, собственно, югославами и снята с хорватом во главе. Кто Кустурицу любит, тому должно понравиться. Я-то как раз равнодушен.
Среди занятных частностей – зубоскальство над русской семейкой одного из героев и им самим с их безобидными, но диковатыми закидонами. К России всё это отношение имеет очень и очень никакое – с нашей точки зрения, природа объекта насмешек как раз балканская – зато даёт представление о стереотипах восприятия нас у них там. Непонятно только, там это где, в Америке или Хорватии.
Сюжет смешной, даже наивный, со счастливой концовкой. Самоубийца попадает в ад для самоубийц. Тот свет оказывается таким же, как этот, но на порядок хуже по всем параметрам, вплоть до мелочей. Губу, однако, раскатывать не стоит: ситуация по-американски незатейлива – исключительно по уровню потребления. Показана страна третьего мира. Ещё одно самоубийство, ведёт, судя по всему, в мир ещё сквернее – уже на два порядка, в страну четвёртого мира, и так далее. Герой, впрочем, глубже своего ада и не копает.
В основе представленного рассказ израильского беллетриста Этгара Керета. Лента милая, малобюджетная, местами кустарная и ощутимо балканская, определённая критикой чёрной романтической трагикомедией. Нахватала призов на каких-то фестивалях. В прокате провалилась, что, согласитесь, совсем неплохо.
2019
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
ГАСТРОНОМИЧЕСКАЯ ПАУЗА
идеальный водочный стол
идеальный водочный стол
Сатисфакция
Анна Матисон, 2011, Россия
Углядел, наконец, «Сатисфакцию» с Гришковцом. Сугубо театральное действо на две персоны. Столик на двоих с душевными самокопаниями и выковыриваниями.
Всё время ждал чего-то помимо традиционно притягательного гришковцовского трёпа. Душа просила цыганочки с выходом: нестандартного поворота сюжета, выверта в финале, буквально трагической концовки, смертоубийства, грандиозного розыгрыша-надувательства, когда всё получается совсем не так, а во сто крат хуже, только по-другому, или же реальность вдруг оказывается сном, как и было заявлено в начале полунамеком одного из героев. Хотелось чего-то непредсказуемого, непредставимого по итогам первой четверти часа действия.
Ждал звука лопнувшей струны или Большой жратвы, или же что зайдут на огонек Пристли с Дюрренматтом. Не дождался.
А еще ресторанная солянка почему-то на вареной колбасе, без петрушки, да с бородинским хлебом вместо свежей белой булки, но это уже детали.
Самоповтор – грустная штука. Он как заевшая пластинка, пусть даже на любимой песне. Но иглу заело и потому грустно. А перескочить не получается. Не умеет игла перескакивать. Хоть во всем остальном и безупречна.
2011
Анна Матисон, 2011, Россия
Углядел, наконец, «Сатисфакцию» с Гришковцом. Сугубо театральное действо на две персоны. Столик на двоих с душевными самокопаниями и выковыриваниями.
Всё время ждал чего-то помимо традиционно притягательного гришковцовского трёпа. Душа просила цыганочки с выходом: нестандартного поворота сюжета, выверта в финале, буквально трагической концовки, смертоубийства, грандиозного розыгрыша-надувательства, когда всё получается совсем не так, а во сто крат хуже, только по-другому, или же реальность вдруг оказывается сном, как и было заявлено в начале полунамеком одного из героев. Хотелось чего-то непредсказуемого, непредставимого по итогам первой четверти часа действия.
Ждал звука лопнувшей струны или Большой жратвы, или же что зайдут на огонек Пристли с Дюрренматтом. Не дождался.
А еще ресторанная солянка почему-то на вареной колбасе, без петрушки, да с бородинским хлебом вместо свежей белой булки, но это уже детали.
Самоповтор – грустная штука. Он как заевшая пластинка, пусть даже на любимой песне. Но иглу заело и потому грустно. А перескочить не получается. Не умеет игла перескакивать. Хоть во всем остальном и безупречна.
2011
Кавалер Золотой Звезды
Юлий Райзман, 1950, СССР
Замахнуться на романище Семёна Бабаевского не решился: достать негде, а с экрана не читаю. Впрочем, и желания такого в себе не нашёл. Но в экранизацию окунуться пытался честно.
Зачем? Остро желалось помпезной развесистой клюквы, пиршества красок, жирных мазков, краснознамённых литавр, античных шествий, римских кавалькад. Ради Большого стиля, собственно, авантюра и затевалась.
Увы. Оказалось тускло и скучно. «Кубанские казаки», но не водевиль, а производственный роман с отливом гражданственности – борьбой хорошего с лучшим. До боли знакомое по позднеимперской практике соревнование цеха №3 с цехом №7 с принципиальными разногласиями по части шпинделя левой резьбы. Пусть и с гирляндами.
Кстати, «Председатель» Алексея Салтыкова кажется прямым «Кавалеру» ответом: вот, дескать, как оно на самом деле на бескрайних нивах обстоит. Тоже, впрочем, фантазия. Похоже, современники перекличку эту слышали живо, что прибавляло популярности калечному герою Ульянова и вообще всей салтыковско-нагибинской саге.
Интрига, однако, в другом. Почему в брежневско-хрущёвскую бытность оказались вдруг под запретом помпезные сочинения именно Райзмана? Ни разу ведь не «Падение Берлина». Сталина-то тут раз два и обчёлся. Ну, вырежьте из поезда, который идёт на Восток, весь вагон-ресторан – не так уж много изменится. Главное: вполне вырезается. И не такие кульбиты проделывали, вытравливая Хозяина из других плёнок и текстов.
По иронии судьбы «Поезд идёт на Восток» категорически не понравился самому Сталину, которого оттуда потом и вымарывали. Вымарали тоже по-сталински, радикально – вместе с фильмом. По той же иронии десятилетием позже Хрущёва выжгли из анналов так, что если о существовании Сталина застойная школота ещё худо-бедно знала, хотя бы из кино про войну, то о Никитке и не догадывалась.
Но не суть. Кстати, прехорошенькая кокетливая героиня «Поезда», совершенно не вписывающаяся в канон широкобёдрой и луноликой героини тех лет, смотрится теперь на удивление органично, будто перенесена отсюда. Да, собственно, и Машенька из наделавшей в войну много шума «Машеньки» того же Райзмана тоже явная путешественница во времени.
Но мы отвлеклись. Из всех фигурантов-орденоносцев попал под раздачу почему-то именно Райзман. Или это он сам себя так подставил? Культовый «Коммунист», между прочим, 1957 года выпуска. Кажется, стеснялся Юлий Яковлевич нарочито оглушительно, чтобы с галёрки было слышно, подчёркнуто неуклюже пряча за портьеру всё постыдное, верноподданническое из прошлой своей жизни.
Не исключено, из Большого стиля дозволено было оставить лишь любимые народом мюзиклы с песнями и плясками. Позвольте, а как же тогда кочетовские Журбины, пусть и посмертно сталинские, но до всяких ещё развенчаний? «Большая семья» ведь вовсю крутилась на застойных голубых экранах. И никто тому не препятствовал. А «Щедрое лето» Бариса Барнета, где бравый фронтовик в исполнении Крючкова с шутками и прибаутками налаживает работу полеводческой бригады, напротив, спрятали с глаз долой. Загадка, одним словом.
Как бы то ни было, главным кино-лакировщиком оказался почему-то именно Райзман. То ли его так, то ли себя сам. Последнее вероятнее.
Впрочем, выпутался он с той же лёгкостью, неожиданно став официальным глотком свежего воздуха. Для того, похоже, у всех на глазах прах с ног и отрязхивал. А кто старое помянет, тому, как известно, в глаз.
2017
Юлий Райзман, 1950, СССР
Замахнуться на романище Семёна Бабаевского не решился: достать негде, а с экрана не читаю. Впрочем, и желания такого в себе не нашёл. Но в экранизацию окунуться пытался честно.
Зачем? Остро желалось помпезной развесистой клюквы, пиршества красок, жирных мазков, краснознамённых литавр, античных шествий, римских кавалькад. Ради Большого стиля, собственно, авантюра и затевалась.
Увы. Оказалось тускло и скучно. «Кубанские казаки», но не водевиль, а производственный роман с отливом гражданственности – борьбой хорошего с лучшим. До боли знакомое по позднеимперской практике соревнование цеха №3 с цехом №7 с принципиальными разногласиями по части шпинделя левой резьбы. Пусть и с гирляндами.
Кстати, «Председатель» Алексея Салтыкова кажется прямым «Кавалеру» ответом: вот, дескать, как оно на самом деле на бескрайних нивах обстоит. Тоже, впрочем, фантазия. Похоже, современники перекличку эту слышали живо, что прибавляло популярности калечному герою Ульянова и вообще всей салтыковско-нагибинской саге.
Интрига, однако, в другом. Почему в брежневско-хрущёвскую бытность оказались вдруг под запретом помпезные сочинения именно Райзмана? Ни разу ведь не «Падение Берлина». Сталина-то тут раз два и обчёлся. Ну, вырежьте из поезда, который идёт на Восток, весь вагон-ресторан – не так уж много изменится. Главное: вполне вырезается. И не такие кульбиты проделывали, вытравливая Хозяина из других плёнок и текстов.
По иронии судьбы «Поезд идёт на Восток» категорически не понравился самому Сталину, которого оттуда потом и вымарывали. Вымарали тоже по-сталински, радикально – вместе с фильмом. По той же иронии десятилетием позже Хрущёва выжгли из анналов так, что если о существовании Сталина застойная школота ещё худо-бедно знала, хотя бы из кино про войну, то о Никитке и не догадывалась.
Но не суть. Кстати, прехорошенькая кокетливая героиня «Поезда», совершенно не вписывающаяся в канон широкобёдрой и луноликой героини тех лет, смотрится теперь на удивление органично, будто перенесена отсюда. Да, собственно, и Машенька из наделавшей в войну много шума «Машеньки» того же Райзмана тоже явная путешественница во времени.
Но мы отвлеклись. Из всех фигурантов-орденоносцев попал под раздачу почему-то именно Райзман. Или это он сам себя так подставил? Культовый «Коммунист», между прочим, 1957 года выпуска. Кажется, стеснялся Юлий Яковлевич нарочито оглушительно, чтобы с галёрки было слышно, подчёркнуто неуклюже пряча за портьеру всё постыдное, верноподданническое из прошлой своей жизни.
Не исключено, из Большого стиля дозволено было оставить лишь любимые народом мюзиклы с песнями и плясками. Позвольте, а как же тогда кочетовские Журбины, пусть и посмертно сталинские, но до всяких ещё развенчаний? «Большая семья» ведь вовсю крутилась на застойных голубых экранах. И никто тому не препятствовал. А «Щедрое лето» Бариса Барнета, где бравый фронтовик в исполнении Крючкова с шутками и прибаутками налаживает работу полеводческой бригады, напротив, спрятали с глаз долой. Загадка, одним словом.
Как бы то ни было, главным кино-лакировщиком оказался почему-то именно Райзман. То ли его так, то ли себя сам. Последнее вероятнее.
Впрочем, выпутался он с той же лёгкостью, неожиданно став официальным глотком свежего воздуха. Для того, похоже, у всех на глазах прах с ног и отрязхивал. А кто старое помянет, тому, как известно, в глаз.
2017
С любопытством наблюдаю, как тает потихоньку число подписчиков. Интересно, сколько в итоге останется твердокаменных. Так и хочется сказать: их и возьму с собой, но нет. Никого не утащу в виртуальные выси, всё исключительно по желанию.
Свидетели (Les temoins) (минисериал)
Эрве Адмар, 2014, Франция, Бельгия
К счастью или нет, лет десять как это стало отдельным жанром, жанром вполне привычным. Как правило, североевропейские (True Detective – одно из нечастых исключений), малосерийные, а то и мини, зябкие криминально-невротические сериалы с хроническим отсутствием солнца, хмурым предгрозовым небом, открытыми пустыми пространствами, серой гладью вод и съёмками с дронов.
Ноги явно растут из Скандинавии, смурные детективы которой в одночасье вошли в моду. Однако полицейские романы из 70-х – Валё и Шёваль – не оставили в моей детской памяти таких дождливо-депрессивных следов, скорее, скуку с редкими вкраплениями остроумия. Похоже, сумрачность накрыла северную криминальную прозу и кино исторически недавно.
Да, визуально стильно. Для сериала. Почти без выплесков эмоций. Осень северных морей. Вчера ещё только промозглое «Преступление» (Forbrydelsen) крутили, с теми же балтийской туманами, лофт-интерьерами, прусской кирпичной кладкой, и вот опять. В «Преступлении», кстати, ещё и следователь тот же – нервическая дама у сорока с распадающейся личной жизнью.
Обманчивое ощущение непустышки. С толку сбивает полный комплект вторичных признаков. Кажется, не зря съел. Даже не это, а заявленная создателями претензия на нечто большее, нежели простой криминальный сериал. А большего-то и нет. Так что много чести. С другой стороны, может, они и не заявляли?
Честно говоря, неудовольствие, оно же и повод для реплики, только одно – наметившаяся, вернее, сложившаяся уже тенденция вычленения всей этой лёгкой сериальной артхаусообразности, на самом деле просто мрачноватой неторопливости, в особую жанровую категорию.
Можно, конечно, воспринимать такого рода продукцию как дрейф серьёзного кино со всеми его визуальными изысками в сторону телемыла. Я же, напротив, склонен видеть робкое движение бульварного зрелища к взрослому кинематографу. Пусть лишь по отдельным формальным показателям. А ещё простодушно хочется верить, что движущий мотив происходящего в долгожданной эволюции зрительских пристрастий.
А так, какие вообще могут быть претензии? Сериал по определению низкий жанр, жанр типичного для типичных. Знал, на что шёл.
2017
Эрве Адмар, 2014, Франция, Бельгия
К счастью или нет, лет десять как это стало отдельным жанром, жанром вполне привычным. Как правило, североевропейские (True Detective – одно из нечастых исключений), малосерийные, а то и мини, зябкие криминально-невротические сериалы с хроническим отсутствием солнца, хмурым предгрозовым небом, открытыми пустыми пространствами, серой гладью вод и съёмками с дронов.
Ноги явно растут из Скандинавии, смурные детективы которой в одночасье вошли в моду. Однако полицейские романы из 70-х – Валё и Шёваль – не оставили в моей детской памяти таких дождливо-депрессивных следов, скорее, скуку с редкими вкраплениями остроумия. Похоже, сумрачность накрыла северную криминальную прозу и кино исторически недавно.
Да, визуально стильно. Для сериала. Почти без выплесков эмоций. Осень северных морей. Вчера ещё только промозглое «Преступление» (Forbrydelsen) крутили, с теми же балтийской туманами, лофт-интерьерами, прусской кирпичной кладкой, и вот опять. В «Преступлении», кстати, ещё и следователь тот же – нервическая дама у сорока с распадающейся личной жизнью.
Обманчивое ощущение непустышки. С толку сбивает полный комплект вторичных признаков. Кажется, не зря съел. Даже не это, а заявленная создателями претензия на нечто большее, нежели простой криминальный сериал. А большего-то и нет. Так что много чести. С другой стороны, может, они и не заявляли?
Честно говоря, неудовольствие, оно же и повод для реплики, только одно – наметившаяся, вернее, сложившаяся уже тенденция вычленения всей этой лёгкой сериальной артхаусообразности, на самом деле просто мрачноватой неторопливости, в особую жанровую категорию.
Можно, конечно, воспринимать такого рода продукцию как дрейф серьёзного кино со всеми его визуальными изысками в сторону телемыла. Я же, напротив, склонен видеть робкое движение бульварного зрелища к взрослому кинематографу. Пусть лишь по отдельным формальным показателям. А ещё простодушно хочется верить, что движущий мотив происходящего в долгожданной эволюции зрительских пристрастий.
А так, какие вообще могут быть претензии? Сериал по определению низкий жанр, жанр типичного для типичных. Знал, на что шёл.
2017
Дорогие товарищи, поступило предложение не ограничиваться кино/театром/книжками и расширить тематику ресурса репликами по самым разным поводам, так сказать, "за жизнь", не забывая при этом исходной направленности канала. Как скажете, так и будет.
Final Results
57%
За - за разговоры обо всём.
43%
Против - против размывания ресурса.