Forwarded from SocialEvents (Alexander Filippov)
По поводу кантовского юбилея и праздников надо бы сказать несколько раз, чем я и займусь.
——————————-
Кант #1
Изъять Канта из немецкой культуры и пересадить на русскую почву как единственную и отныне родную невозможно, но я бы не сказал, что вижу хотя бы один повод для столь тривиального замечания. Медиа работают по-своему и вот уже готов образ трофея как волшебной лампы, раб которой будет служить новому хозяину.
Не будет.
Но это замечание верно только в самом общем виде.
Если копнуть сначала совсем неглубоко, то обнаружится, что, казалось бы, единственное место, место родного языка и место давней устойчивой традиции, место "also muss nach Kant zurückgegangen werden" не отметилось к юбилею ничем замечательным. Конечно, я не исключаю, что там сейчас либо книжка вышла хорошая, либо небольшой юбилейный семинар, но вообще-то...
А может быть, Канта с размахом чествуют где-то еще ан просвещенном Западе? Может быть, Всемирный философский конгресс в Риме в августе этого года посвящен Канту? загляните на страничку, вы увидите, что нет, не посвящен. Конечно, в сетях всегда рискованно высказывать категорические утверждения, сделаешь ошибку — и уже не поправить, сеть все помнит. Но по-моему, вообще нигде в мире юбилей Канта не вызвал даже и близко того подъема, какой вызвал у нас. И это важно. Вовсе не обязательно надуваться от гордости, есть традиции исследования и есть ученые, покруче наших. Или уже нет? Но были, несомненно.
Однако.
Оставим вообще конгресс в покое.
Возьмем такую замечательную вещь, как изданную Институтом философии РАН многотомную подборку комментированного двуязычного собрания сочинений Канта. Я не все тома читал, да и к некоторым переводам отношусь с осторожностью. Но, товарищи, совесть надо иметь. Это великое свершение. Вот просто назовите мне другую страну, где такой Кант еще выходил. Я жду. Не отдельные труды, а именно собрание. Много лет, в тяжелых, иногда совсем тяжелых условиях. И вот теперь это есть.
Поэтому Кант наш независимо от движений со стороны начальства, а дальновидность начальства заслуживает уважения.
Но и это, конечно, не все.
——————————-
Кант #1
Изъять Канта из немецкой культуры и пересадить на русскую почву как единственную и отныне родную невозможно, но я бы не сказал, что вижу хотя бы один повод для столь тривиального замечания. Медиа работают по-своему и вот уже готов образ трофея как волшебной лампы, раб которой будет служить новому хозяину.
Не будет.
Но это замечание верно только в самом общем виде.
Если копнуть сначала совсем неглубоко, то обнаружится, что, казалось бы, единственное место, место родного языка и место давней устойчивой традиции, место "also muss nach Kant zurückgegangen werden" не отметилось к юбилею ничем замечательным. Конечно, я не исключаю, что там сейчас либо книжка вышла хорошая, либо небольшой юбилейный семинар, но вообще-то...
А может быть, Канта с размахом чествуют где-то еще ан просвещенном Западе? Может быть, Всемирный философский конгресс в Риме в августе этого года посвящен Канту? загляните на страничку, вы увидите, что нет, не посвящен. Конечно, в сетях всегда рискованно высказывать категорические утверждения, сделаешь ошибку — и уже не поправить, сеть все помнит. Но по-моему, вообще нигде в мире юбилей Канта не вызвал даже и близко того подъема, какой вызвал у нас. И это важно. Вовсе не обязательно надуваться от гордости, есть традиции исследования и есть ученые, покруче наших. Или уже нет? Но были, несомненно.
Однако.
Оставим вообще конгресс в покое.
Возьмем такую замечательную вещь, как изданную Институтом философии РАН многотомную подборку комментированного двуязычного собрания сочинений Канта. Я не все тома читал, да и к некоторым переводам отношусь с осторожностью. Но, товарищи, совесть надо иметь. Это великое свершение. Вот просто назовите мне другую страну, где такой Кант еще выходил. Я жду. Не отдельные труды, а именно собрание. Много лет, в тяжелых, иногда совсем тяжелых условиях. И вот теперь это есть.
Поэтому Кант наш независимо от движений со стороны начальства, а дальновидность начальства заслуживает уважения.
Но и это, конечно, не все.
Технология апроприации Канта, то есть как сделать Канта великим русским философом:
1. Крестить Канта в православную веру, что символически осуществил писатель Достоевский, создав целую серию литературных коррелятов к философемам Канта.
2. Подвергнуть Канта большевицким репрессиям, что символически осуществил писатель Булгаков.
Кант наш.
1. Крестить Канта в православную веру, что символически осуществил писатель Достоевский, создав целую серию литературных коррелятов к философемам Канта.
2. Подвергнуть Канта большевицким репрессиям, что символически осуществил писатель Булгаков.
Кант наш.
ДРУГАЯ РЕЧЬ, 2024
Друзья, кажется, я могу как-то обозначить профиль своего телеграм-канала. Ведь решительно неясно, что это за безобразие. Сказать: авторский канал — ничего в сущности не сказать. Автор преподаёт русскую (и иногда нерусскую) словесность, литературу-культуру. Но канал не об этом. Если сказать ясно, но не слишком глубоко, то предмет канала — область пересечения истории литературы, философских вопрошаний и политических размышлений.
Если попробовать сказать глубоко. Нет никакой работы с классикой — аудиторной работы с классикой — без её сопряжений с общественной жизнью и с горизонтом умозрения. Я работаю в аудитории с текстами, постоянно заезжая в политику и философию. Моя телеграм-публицистика представляет собой заметки на внешнем контуре. Как бы политические и философские избытки, отбросы моей работы в аудитории.
У меня теперь 300+ подписчиков. Смею думать, что сто человек прочитывают короткие тексты и полсотни читают тексты развёрнутые. Не думаю, что следовало бы желать большего. С учётом же крайней невнятности профиля канала, к этой полсотне-сотне собеседников у меня созрел вопрос. Уважаемые подписчики, отзовитесь в комментариях: а на какой контент вы рассчитываете, будучи подписчиками канала Другая речь?
Друзья, кажется, я могу как-то обозначить профиль своего телеграм-канала. Ведь решительно неясно, что это за безобразие. Сказать: авторский канал — ничего в сущности не сказать. Автор преподаёт русскую (и иногда нерусскую) словесность, литературу-культуру. Но канал не об этом. Если сказать ясно, но не слишком глубоко, то предмет канала — область пересечения истории литературы, философских вопрошаний и политических размышлений.
Если попробовать сказать глубоко. Нет никакой работы с классикой — аудиторной работы с классикой — без её сопряжений с общественной жизнью и с горизонтом умозрения. Я работаю в аудитории с текстами, постоянно заезжая в политику и философию. Моя телеграм-публицистика представляет собой заметки на внешнем контуре. Как бы политические и философские избытки, отбросы моей работы в аудитории.
У меня теперь 300+ подписчиков. Смею думать, что сто человек прочитывают короткие тексты и полсотни читают тексты развёрнутые. Не думаю, что следовало бы желать большего. С учётом же крайней невнятности профиля канала, к этой полсотне-сотне собеседников у меня созрел вопрос. Уважаемые подписчики, отзовитесь в комментариях: а на какой контент вы рассчитываете, будучи подписчиками канала Другая речь?
Другая речь pinned «ДРУГАЯ РЕЧЬ, 2024 Друзья, кажется, я могу как-то обозначить профиль своего телеграм-канала. Ведь решительно неясно, что это за безобразие. Сказать: авторский канал — ничего в сущности не сказать. Автор преподаёт русскую (и иногда нерусскую) словесность, литературу…»
ДЕМОН НИЦШЕ
Когда Мишель Фуко поместил Ницше в один ряд с Фрейдом и Марксом, что было сказано о Ницше? — Что Ницше изобрел новый способ интерпретации. Изобрел Ницше этот способ вместе с Марксом и Фрейдом. Итак, читать Ницше стоит для того, чтобы выяснить: как он интерпретирует? Нас должны интересовать не его броские тезисы, но способ производства этих тезисов в актах интерпретации человеческой реальности. Чтобы оценить, как Ницше интерпретирует мир человеческий, Ницшеву технику интерпретации нужно помыслить в ряду интерпретативных техник Маркса и Фрейда.
Предметом Ницше не выступает политика; воля к власти — категория метафизики. Категория эта рождена в интерпретациях искусства, религии, морали. Примечательно, что Ницше нуждается в «дурных» вещах, каковыми для него выступают нигилизм, декаданс, христианство, буддизм, вагнерианство. Он заворожен этими дурными вещами — и только в разбирательстве с ними Ницше выясняет свои метафизические истины.
Основным приемом Ницше выступает отрицание, причем Ницше находит импульс отрицания в самих дурных вещах. Сами эти дурные вещи выступают для него отрицанием «жизни», поэтому интерпретация Ницше остается именно интерпретацией, а не простым возражением. Ницше отрицает, читая отрицание в самом предмете. Жизнь раскрывается как такая полнота, которая фундаментально включает в себя отрицания себя, и этими отрицаниями образовано пространство мышления и речи. В нигилизме протекает время, току которого принадлежит Ницше. И если что-то фундаментальное — например, что Бог мертв — обнаружено сейчас, то это значит, что так было у самого истока времени. Бог с самого начала мертв. Бог мертв — не возражение религии, а прочтение религии через отрицание. Ницше следует току жизни, но в том же токе свершилось христианство. Ницше отрицает, но на том основании, что отрицанием было с самого начала и христианство. Отрицая, Ницше приходит к Жизни как могучей игре воли к власти, но всё: и жизнь, и ее отрицание в форме христианства, и отрицание христианства со стороны Ницше — всё включено в игру воли, всё и есть Жизнь.
Зная, что его отрицания принадлежат той же игре, что и отрицаемое, Ницше не занимает мета-позицию мышления как отстояния от жизни, но включается в игру терзаний и наслаждений, прорицания, позерства, шутовства и безумия — как однородного с актами интерпретации, как той же драмы, что мы зовём интерпретацией у Ницше. Жизнь не подлежит интерпретации в мышлении — она раскрывается в самой жизни.
Всё это имеет совершенно прикладное значение. Со всем этим — а всё это обладает богатым арсеналом настроек и трюков — с этим всем нужно подойти к свершениям духа: к искусству, к религии, к морали мира человеческого. Это важнее ницшевских итогов. У Ницше нет итогов, нет результатов — есть вступление в игру интерпретаций/отрицаний. Нам нужен не Ницше, а его демон (даймон).
Когда Мишель Фуко поместил Ницше в один ряд с Фрейдом и Марксом, что было сказано о Ницше? — Что Ницше изобрел новый способ интерпретации. Изобрел Ницше этот способ вместе с Марксом и Фрейдом. Итак, читать Ницше стоит для того, чтобы выяснить: как он интерпретирует? Нас должны интересовать не его броские тезисы, но способ производства этих тезисов в актах интерпретации человеческой реальности. Чтобы оценить, как Ницше интерпретирует мир человеческий, Ницшеву технику интерпретации нужно помыслить в ряду интерпретативных техник Маркса и Фрейда.
Предметом Ницше не выступает политика; воля к власти — категория метафизики. Категория эта рождена в интерпретациях искусства, религии, морали. Примечательно, что Ницше нуждается в «дурных» вещах, каковыми для него выступают нигилизм, декаданс, христианство, буддизм, вагнерианство. Он заворожен этими дурными вещами — и только в разбирательстве с ними Ницше выясняет свои метафизические истины.
Основным приемом Ницше выступает отрицание, причем Ницше находит импульс отрицания в самих дурных вещах. Сами эти дурные вещи выступают для него отрицанием «жизни», поэтому интерпретация Ницше остается именно интерпретацией, а не простым возражением. Ницше отрицает, читая отрицание в самом предмете. Жизнь раскрывается как такая полнота, которая фундаментально включает в себя отрицания себя, и этими отрицаниями образовано пространство мышления и речи. В нигилизме протекает время, току которого принадлежит Ницше. И если что-то фундаментальное — например, что Бог мертв — обнаружено сейчас, то это значит, что так было у самого истока времени. Бог с самого начала мертв. Бог мертв — не возражение религии, а прочтение религии через отрицание. Ницше следует току жизни, но в том же токе свершилось христианство. Ницше отрицает, но на том основании, что отрицанием было с самого начала и христианство. Отрицая, Ницше приходит к Жизни как могучей игре воли к власти, но всё: и жизнь, и ее отрицание в форме христианства, и отрицание христианства со стороны Ницше — всё включено в игру воли, всё и есть Жизнь.
Зная, что его отрицания принадлежат той же игре, что и отрицаемое, Ницше не занимает мета-позицию мышления как отстояния от жизни, но включается в игру терзаний и наслаждений, прорицания, позерства, шутовства и безумия — как однородного с актами интерпретации, как той же драмы, что мы зовём интерпретацией у Ницше. Жизнь не подлежит интерпретации в мышлении — она раскрывается в самой жизни.
Всё это имеет совершенно прикладное значение. Со всем этим — а всё это обладает богатым арсеналом настроек и трюков — с этим всем нужно подойти к свершениям духа: к искусству, к религии, к морали мира человеческого. Это важнее ницшевских итогов. У Ницше нет итогов, нет результатов — есть вступление в игру интерпретаций/отрицаний. Нам нужен не Ницше, а его демон (даймон).
ТЕМА ЛЕСКОВА
Хайдеггер в начале своего «Ницше» заявляет: если мы не умеем расслышать Ницше, то что дадут нам все эти ницшеведы? а что они тем более нам дадут, если мы расслышали голос самого Ницше?! Подобное рассуждение не следует понимать в духе отрицания любого академического комментирования больших книг. Речь идет о моменте исходной раскрытости текста — моменте, к которому не приближает нас академизм. С некоторыми авторами такой раскрытости нужно добиваться, добиваться неизвестным усилием ума.
Хотя мы много говорим о Достоевском, хотя я не устаю комментировать Достоевского, мне самому Достоевский не кажется «сложным» писателем. У Достоевского, правда, не проглядывает предела, дна, но войти в Достоевского нетрудно, его мир открыт. Читая, скажем, «Преступление...», мы что, не понимаем — причем чуть не с самого начала — какую историю и с какой интенцией рассказывает автор? Тема «Преступления и наказания», как знает всякий, имеет своей ремой грех и искупление. Прочитав «Братьев Карамазовых», разве кто-то останется в недоумении относительно этических оценок и базовых нравственно-философских установок этого захватывающего текста? Кто-нибудь не понимает, что такое смердяковщина? Или не догадывается, в чем причина катастрофы Ивана Карамазова? Или — что может быть проще основной идеи «Бесов»? Другое дело, что в Достоевском — тьма нюансов, что там открывается мысль (онтология, мистика, политическая теология) — открывается и раскидывается в трансцендентную и духовную даль.
Итак, в Достоевского нужно вчитываться. Но нет проблемы в том, чтобы начать его читать.
Совсем не то Лесков. Вот это — фигура трудная. Разбирая Лескова из года в год, я остаюсь в недоумении: что там вообще происходит в его текстах? Куда он клонит? Что именно он обсуждает? Очень быстро мне стало ясно, что наивное чтение — умиление русскими характерами, русской самобытностью, которое позволяли себе многие комментаторы Лескова — никуда не годится. Никем Лесков не умиляется: ни Левшой, ни «очарованным странником» Флягиным, ни «человеком на часах», ни даже «соборянами» протопопом Савелием и дьяконом Ахиллой. Это не идиллия, не героика, не сатира, не ирония. Это дивное искусство, которое на поверхности потрясает мастерством. И которое не даётся в глубине. Требуется особое предприятие — «введение в» Лескова.
Красиво, искусно... Нам в помощь, когда мы имеем дело с областью красоты, русская категория пошлость — категория, фильтрующая дурное прочтение и настраивающая наш слух на красоту. Мы должны взять «умильного» Лескова: этих русских богатырей и праведников, этих уделавших всю Европу русских даровитых мужичков типа Левши — и прочитать это таким образом, чтобы не испошлить. Не мог ли, однако, сам Лесков быть отчасти пошляком, умилявшимся русской забубенности? — Нет, не мог; безупречно изыскан его текст, красота текста позволяет настроить чтение на его глубину.
С этой настройки я бы начал Введение в Лескова.
Хайдеггер в начале своего «Ницше» заявляет: если мы не умеем расслышать Ницше, то что дадут нам все эти ницшеведы? а что они тем более нам дадут, если мы расслышали голос самого Ницше?! Подобное рассуждение не следует понимать в духе отрицания любого академического комментирования больших книг. Речь идет о моменте исходной раскрытости текста — моменте, к которому не приближает нас академизм. С некоторыми авторами такой раскрытости нужно добиваться, добиваться неизвестным усилием ума.
Хотя мы много говорим о Достоевском, хотя я не устаю комментировать Достоевского, мне самому Достоевский не кажется «сложным» писателем. У Достоевского, правда, не проглядывает предела, дна, но войти в Достоевского нетрудно, его мир открыт. Читая, скажем, «Преступление...», мы что, не понимаем — причем чуть не с самого начала — какую историю и с какой интенцией рассказывает автор? Тема «Преступления и наказания», как знает всякий, имеет своей ремой грех и искупление. Прочитав «Братьев Карамазовых», разве кто-то останется в недоумении относительно этических оценок и базовых нравственно-философских установок этого захватывающего текста? Кто-нибудь не понимает, что такое смердяковщина? Или не догадывается, в чем причина катастрофы Ивана Карамазова? Или — что может быть проще основной идеи «Бесов»? Другое дело, что в Достоевском — тьма нюансов, что там открывается мысль (онтология, мистика, политическая теология) — открывается и раскидывается в трансцендентную и духовную даль.
Итак, в Достоевского нужно вчитываться. Но нет проблемы в том, чтобы начать его читать.
Совсем не то Лесков. Вот это — фигура трудная. Разбирая Лескова из года в год, я остаюсь в недоумении: что там вообще происходит в его текстах? Куда он клонит? Что именно он обсуждает? Очень быстро мне стало ясно, что наивное чтение — умиление русскими характерами, русской самобытностью, которое позволяли себе многие комментаторы Лескова — никуда не годится. Никем Лесков не умиляется: ни Левшой, ни «очарованным странником» Флягиным, ни «человеком на часах», ни даже «соборянами» протопопом Савелием и дьяконом Ахиллой. Это не идиллия, не героика, не сатира, не ирония. Это дивное искусство, которое на поверхности потрясает мастерством. И которое не даётся в глубине. Требуется особое предприятие — «введение в» Лескова.
Красиво, искусно... Нам в помощь, когда мы имеем дело с областью красоты, русская категория пошлость — категория, фильтрующая дурное прочтение и настраивающая наш слух на красоту. Мы должны взять «умильного» Лескова: этих русских богатырей и праведников, этих уделавших всю Европу русских даровитых мужичков типа Левши — и прочитать это таким образом, чтобы не испошлить. Не мог ли, однако, сам Лесков быть отчасти пошляком, умилявшимся русской забубенности? — Нет, не мог; безупречно изыскан его текст, красота текста позволяет настроить чтение на его глубину.
С этой настройки я бы начал Введение в Лескова.
Хайдеггер оставил этот мир в 1976 году. С той поры он регулярно радует нас новыми текстами — и эти новые тексты не оказываются периферийными. Далек от своей полной опубликованности Лакан. Тома Лакана всё выходят в свет — и становятся интеллектуальными событиями. Ещё, пожалуй, Витгенштейн, Кожев, Альтюссер... Началось это восстание мертвых с нового открытия Маркса. Линию подхватил Грамши.
Они нас не оставляют. Разве нет в этом посмертном присутствии чего-то рокового, какого-то еще не выясненного события в истории ума? Эти «новые» тексты Хайдеггера или Кожева, Лакана или Альтюссера — будто призваны подорвать правила академического поля. Это мертвое наследие влиятельнее, настоятельнее самых цитируемых статей в самых респектабельных журналах. Мертвые оборачивают нашу академическую писанину в барахло. Мертвые переигрывают нас не авторитетом своим, а безусловным могуществом мысли. Они нам показывают, что мы играем не в те игры, что мы занимаемся постыдно мелкими играми. А вот те — и после смерти возвращают нас к Мысли, тех из нас, кто ещё не размолот в играх академического поля.
Они нас не оставляют. Разве нет в этом посмертном присутствии чего-то рокового, какого-то еще не выясненного события в истории ума? Эти «новые» тексты Хайдеггера или Кожева, Лакана или Альтюссера — будто призваны подорвать правила академического поля. Это мертвое наследие влиятельнее, настоятельнее самых цитируемых статей в самых респектабельных журналах. Мертвые оборачивают нашу академическую писанину в барахло. Мертвые переигрывают нас не авторитетом своим, а безусловным могуществом мысли. Они нам показывают, что мы играем не в те игры, что мы занимаемся постыдно мелкими играми. А вот те — и после смерти возвращают нас к Мысли, тех из нас, кто ещё не размолот в играх академического поля.
В журнале Христианское чтение вышла моя новая работа:
ПОЭЗИЯ А. С. ПУШКИНА В ГОРИЗОНТЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОЛОГИИ
Я радуюсь тому, что нашёл эту простую формулу: горизонт политической теологии, — теология политическая есть именно горизонт, в котором вещи обнаруживают некоторые смыслы. В качестве вещи, рассмотренной в этом свете, в круге света из разверзающегося вопроса об отношении Политического к Священному, — в качестве такой вещи берётся в статье поэзия Пушкина.
ПОЭЗИЯ А. С. ПУШКИНА В ГОРИЗОНТЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОЛОГИИ
Я радуюсь тому, что нашёл эту простую формулу: горизонт политической теологии, — теология политическая есть именно горизонт, в котором вещи обнаруживают некоторые смыслы. В качестве вещи, рассмотренной в этом свете, в круге света из разверзающегося вопроса об отношении Политического к Священному, — в качестве такой вещи берётся в статье поэзия Пушкина.
Audio
ВВЕДЕНИЕ В ЧТЕНИЕ ЛЕСКОВА
Праведники. «Левша». Одиночество и свобода
Праведники. «Левша». Одиночество и свобода
Я родом не из детства — из войны.
И потому, наверное, дороже,
Чем ты, ценю я радость тишины
И каждый новый день, что мною прожит.
Я родом не из детства — из войны.
Раз, пробираясь партизанской тропкой,
Я поняла навек, что мы должны
Быть добрыми к любой травинке робкой.
Я родом не из детства — из войны.
И, может, потому незащищённей:
Сердца фронтовиков обожжены,
А у тебя — шершавые ладони.
Я родом не из детства — из войны.
Прости меня — в том нет моей вины…
100 лет Юлии Друниной. Тот случай, когда слово Поэт ничего толком не говорит. Друнина великая. Не великий поэт, а просто — великая, в единстве текста и жизни, в своей эпохе, как свидетельство миру. Уникальное и абсолютно необходимое свидетельство миру о судьбе души в век двадцатый от Рождества Христова.
И потому, наверное, дороже,
Чем ты, ценю я радость тишины
И каждый новый день, что мною прожит.
Я родом не из детства — из войны.
Раз, пробираясь партизанской тропкой,
Я поняла навек, что мы должны
Быть добрыми к любой травинке робкой.
Я родом не из детства — из войны.
И, может, потому незащищённей:
Сердца фронтовиков обожжены,
А у тебя — шершавые ладони.
Я родом не из детства — из войны.
Прости меня — в том нет моей вины…
100 лет Юлии Друниной. Тот случай, когда слово Поэт ничего толком не говорит. Друнина великая. Не великий поэт, а просто — великая, в единстве текста и жизни, в своей эпохе, как свидетельство миру. Уникальное и абсолютно необходимое свидетельство миру о судьбе души в век двадцатый от Рождества Христова.
Новое правительство.
Как и предполагали умные люди, менять финансово-экономический блок дураков нет: нынешний справляется с колоссальными, следует признать, вызовами.
Как и предполагали умные люди, до гуманитарной сферы сейчас никому дела нет: Владимир Владимирович миропорядок обустраивает. Минпросвещения, Минкульт, Минобрнауки — не тронуты. Я был уверен, что эту экосистему ворошить не станут. Не до них, работают же. Как-то.
Усиление условных «молодых технократов» — моложавых бюрократов. Это и есть послепутинская элита, которой предстоит, между прочим, играть роль в публичной политике мира, публичной политике после войны.
Как и предполагали умные люди, менять финансово-экономический блок дураков нет: нынешний справляется с колоссальными, следует признать, вызовами.
Как и предполагали умные люди, до гуманитарной сферы сейчас никому дела нет: Владимир Владимирович миропорядок обустраивает. Минпросвещения, Минкульт, Минобрнауки — не тронуты. Я был уверен, что эту экосистему ворошить не станут. Не до них, работают же. Как-то.
Усиление условных «молодых технократов» — моложавых бюрократов. Это и есть послепутинская элита, которой предстоит, между прочим, играть роль в публичной политике мира, публичной политике после войны.
НАЧАЛА
Common sense говорит о том, что речь пребывает в коммуникации потому, что коммуникация — предназначение речи.
И всё же мы предполагаем, что иногда коммуникация выступает лишь условием речи. Назовем общением ситуацию, в которой речь выступает инструментом, а коммуникация — целью. Ситуацию, в которой коммуникация выступает лишь средством для речи, а речь — предназначением коммуникации, мы назовем Литературой. Речь, которая протекает вообще вне коммуникации, мы будем называть мышлением; мышление особенно трудно потому, что оно всякий раз заступает в зону автокоммуникации — в коммуникацию речемыслящего существа с самим собой.
В области Литературы (в специфическом оговоренном значении) мы встречаем три фигуры: пророка, мудреца и поэта. Пророк использует коммуникацию, чтобы дать слово Иному — тому, что не обнаружено среди агентов коммуникации. Мудрец использует речь как способ достижения истины; философский текст не сообщает знание, но добивается знания через работу речи. Если канонический философ уходит от людей, то пророк приходит к людям. Их отношение к сфере коммуникации различно по вектору: пророки низводят, мудрецы восходят (если рассматривать общение как динамику горизонтальную, то измерение пророчества и мудрости обнаруживается в вертикали). И лишь поэт держит речь без определённой цели, поэзия увлечена речью как самоценной игрой. Потому лишь поэт демонстрирует простое отношение к речи.
Нововременная герменевтика, определившая понимание как вступление в общение, обращается с речью пророков, мудрецов и поэтов как с болтовней. Она предлагает анализировать Литературу как общение, то есть в координатах Я — Другой. Поэтому в конце концов возникает программа прочтения философии, поэзии, религии в модальностях болтовни как подлинных и даже очевидных модальностях Литературы: тексты Литературы рассматриваются как просьбы, пожелания, предложения и проч. Как практики. Как деланье социального отношения. В герменевтике Кембриджской школы вся методология построена на априорной горизонтальности текста.
Несомненно путь нововременной герменевтики естествен, возможно единственно правилен. Но неудовлетворителен.
Common sense говорит о том, что речь пребывает в коммуникации потому, что коммуникация — предназначение речи.
И всё же мы предполагаем, что иногда коммуникация выступает лишь условием речи. Назовем общением ситуацию, в которой речь выступает инструментом, а коммуникация — целью. Ситуацию, в которой коммуникация выступает лишь средством для речи, а речь — предназначением коммуникации, мы назовем Литературой. Речь, которая протекает вообще вне коммуникации, мы будем называть мышлением; мышление особенно трудно потому, что оно всякий раз заступает в зону автокоммуникации — в коммуникацию речемыслящего существа с самим собой.
В области Литературы (в специфическом оговоренном значении) мы встречаем три фигуры: пророка, мудреца и поэта. Пророк использует коммуникацию, чтобы дать слово Иному — тому, что не обнаружено среди агентов коммуникации. Мудрец использует речь как способ достижения истины; философский текст не сообщает знание, но добивается знания через работу речи. Если канонический философ уходит от людей, то пророк приходит к людям. Их отношение к сфере коммуникации различно по вектору: пророки низводят, мудрецы восходят (если рассматривать общение как динамику горизонтальную, то измерение пророчества и мудрости обнаруживается в вертикали). И лишь поэт держит речь без определённой цели, поэзия увлечена речью как самоценной игрой. Потому лишь поэт демонстрирует простое отношение к речи.
Нововременная герменевтика, определившая понимание как вступление в общение, обращается с речью пророков, мудрецов и поэтов как с болтовней. Она предлагает анализировать Литературу как общение, то есть в координатах Я — Другой. Поэтому в конце концов возникает программа прочтения философии, поэзии, религии в модальностях болтовни как подлинных и даже очевидных модальностях Литературы: тексты Литературы рассматриваются как просьбы, пожелания, предложения и проч. Как практики. Как деланье социального отношения. В герменевтике Кембриджской школы вся методология построена на априорной горизонтальности текста.
Несомненно путь нововременной герменевтики естествен, возможно единственно правилен. Но неудовлетворителен.
Друзья, приглашаю на открытую лекцию. Их вообще планируется четыре, начиная с этого четверга — каждую неделю.
Место проведения:
Читальный зал филологического факультета и факультета современных иностранных языков и литератур (ул. Дзержинского, 2, учебный корпус № 5 ПГНИУ, этаж 1, правое крыло, аудитория 144)
❗ Если вы не являетесь сотрудником или студентом ПГНИУ, просим вас взять с собой документ, удостоверяющий личность, для оформления доступа в учебные корпуса университета.
Временный пропуск необходимо получить в бюро пропусков в учебном корпусе № 5 ПГНИУ (ул. Дзержинского, 2).
Место проведения:
Читальный зал филологического факультета и факультета современных иностранных языков и литератур (ул. Дзержинского, 2, учебный корпус № 5 ПГНИУ, этаж 1, правое крыло, аудитория 144)
❗ Если вы не являетесь сотрудником или студентом ПГНИУ, просим вас взять с собой документ, удостоверяющий личность, для оформления доступа в учебные корпуса университета.
Временный пропуск необходимо получить в бюро пропусков в учебном корпусе № 5 ПГНИУ (ул. Дзержинского, 2).
МОИ ПУШКИНСКИЕ ЛЕКЦИИ
23.05. Пушкин и конец карамзинской эпохи
Своими сентиментальными повестями, лирическими стихотворениями, альманахами и сборниками Николай Карамзин в конце XVIII века заново определил место литературы в русской общественной жизни. Опираясь на стилевые открытия Карамзина или, наоборот, отталкиваясь от них, литераторы первой трети XIX столетия оставались в «карамзинском моменте», в той системе отношений литературы и действительности, координаты которой были заданы наследием лидера русских сентименталистов. В лекции будут рассмотрены содержание карамзинского момента в истории русской культуры, позиция в этой системе молодого Пушкина и путь его выхода из «карамзинского момента» — к учреждению пушкинской эпохи, Золотого века русской литературы.
30.05. Сны Пушкина: поэт и Воображаемое
Творчество Пушкина отличается изумительной ясностью, трезвостью взгляда на мир. Между тем, известны в его творчестве таинственные, непроясненные мотивы, которые настойчиво повторяются в произведениях различных жанров. Предметом анализа в рамках лекции станут «сновидческие» произведения А.С. Пушкина – от «Бориса Годунова» до «Сказки о золотом петушке».
06.06. Пушкин читает Данте
Данте Алигьери занимает особое место в круге чтения Пушкина. Русский поэт неоднократно обращался к подражаниям великому флорентийцу и, очевидно, усвоил некоторые модели мироощущения «высочайшего поэта». В лекции рассматриваются актуальные для русского романтизма мотивы «Божественной комедии», а также пушкинская художественная интерпретация наследия Данте.
13.06. Священное и мирское в поэзии Пушкина
В судьбе А. С. Пушкина обнаруживается взаимосвязь политической биографии и духовного пути: сдвигаясь от декларативного либерализма к просвещенному консерватизму и политическому реализму, поэт в то же время осуществляет в своих произведениях разворот от просветительского скепсиса к религиозной медитации. Анализ пушкинских текстов позволяет выяснить смысловую структуру, лежащую в основе одного из возможных типов взаимоотношений политического и священного в христианской культуре.
23.05. Пушкин и конец карамзинской эпохи
Своими сентиментальными повестями, лирическими стихотворениями, альманахами и сборниками Николай Карамзин в конце XVIII века заново определил место литературы в русской общественной жизни. Опираясь на стилевые открытия Карамзина или, наоборот, отталкиваясь от них, литераторы первой трети XIX столетия оставались в «карамзинском моменте», в той системе отношений литературы и действительности, координаты которой были заданы наследием лидера русских сентименталистов. В лекции будут рассмотрены содержание карамзинского момента в истории русской культуры, позиция в этой системе молодого Пушкина и путь его выхода из «карамзинского момента» — к учреждению пушкинской эпохи, Золотого века русской литературы.
30.05. Сны Пушкина: поэт и Воображаемое
Творчество Пушкина отличается изумительной ясностью, трезвостью взгляда на мир. Между тем, известны в его творчестве таинственные, непроясненные мотивы, которые настойчиво повторяются в произведениях различных жанров. Предметом анализа в рамках лекции станут «сновидческие» произведения А.С. Пушкина – от «Бориса Годунова» до «Сказки о золотом петушке».
06.06. Пушкин читает Данте
Данте Алигьери занимает особое место в круге чтения Пушкина. Русский поэт неоднократно обращался к подражаниям великому флорентийцу и, очевидно, усвоил некоторые модели мироощущения «высочайшего поэта». В лекции рассматриваются актуальные для русского романтизма мотивы «Божественной комедии», а также пушкинская художественная интерпретация наследия Данте.
13.06. Священное и мирское в поэзии Пушкина
В судьбе А. С. Пушкина обнаруживается взаимосвязь политической биографии и духовного пути: сдвигаясь от декларативного либерализма к просвещенному консерватизму и политическому реализму, поэт в то же время осуществляет в своих произведениях разворот от просветительского скепсиса к религиозной медитации. Анализ пушкинских текстов позволяет выяснить смысловую структуру, лежащую в основе одного из возможных типов взаимоотношений политического и священного в христианской культуре.
РЕАЛИЗМ
Этим утром завершил небольшую работу о Лескове (надеюсь, в течение года выйдет статья). И думал о Великой тяжести русского реализма. Это искусство неподъемно большое. Более сложное, чем модернизм. Условием реалистического письма является особое знание мира — знание, устремленное к полноте, к шири, вмещающей ансамбли мелочей.
Возможно, нам предстоит вернуться к теории реализма. Поясню. В советской гуманитарии вопрос выглядел принципиально решённым в терминах эстетики, оперирующей категориями познание и отражение. Затем термин не то чтобы ушёл, но перестал быть теоретическим. Говорят либо об эпохе реализма, либо о реалистической конвенции — уговоре писателя с читателем о том, что художественный текст отражает социальную жизнь. Радикальная точка зрения состоит в том, что по ту сторону конвенции — в поэтике произведения — нет такого особенного, которое можно назвать особенным реализма.
Я бы начал с размышления о том, что реализм опирается на какое-то знание и какое-то умение. И большего пока сказать не берусь.
Этим утром завершил небольшую работу о Лескове (надеюсь, в течение года выйдет статья). И думал о Великой тяжести русского реализма. Это искусство неподъемно большое. Более сложное, чем модернизм. Условием реалистического письма является особое знание мира — знание, устремленное к полноте, к шири, вмещающей ансамбли мелочей.
Возможно, нам предстоит вернуться к теории реализма. Поясню. В советской гуманитарии вопрос выглядел принципиально решённым в терминах эстетики, оперирующей категориями познание и отражение. Затем термин не то чтобы ушёл, но перестал быть теоретическим. Говорят либо об эпохе реализма, либо о реалистической конвенции — уговоре писателя с читателем о том, что художественный текст отражает социальную жизнь. Радикальная точка зрения состоит в том, что по ту сторону конвенции — в поэтике произведения — нет такого особенного, которое можно назвать особенным реализма.
Я бы начал с размышления о том, что реализм опирается на какое-то знание и какое-то умение. И большего пока сказать не берусь.