Давно хотел указать на специфическое могущество художественной критики. Почему критик имеет силу — при том, что никто не верит в какую-то качественно большую компетентность критика перед прочей публикой? Наша культура располагает бесчисленным количеством убедительных анекдотов о странных вкусах и бестолковых суждениях художественной критики. Между тем, авторы (да и не только) в критиках испытывают нужду и возлагают на последних большие экспертные полномочия. В отличие даже от академического искусствоведа / литературоведа, критик «всё это» смотрит / читает и обсуждает. Автор нуждается в том, кто его текст прочитает и обсудит. Критик несёт это бремя; что бы мы о нём ни думали, критик всему этому внимает и внимает небезгласно.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Друзья мои, вам же случалось испытать отчаянное желание покричать о том, что никому ничего не надо? НИКОМУ, БЛИН, НИЧЕГО НЕ НАДО! Я не про солидарность и отзывчивость; на этот предмет сегодня хочется кричать от отчаяния, а уже завтра от радости — так устроено общество человеков. Я говорю о том «не надо», которое звучит из солидарности едва ли не более властно, чем из эгоизма.
Никому ничего не надо... Ничего — за пределом Забвения, ничего — от Памяти. Никому не надо ничего за пределами Дня. Явись сегодня что-нибудь вроде Серебряного века, то есть целой индустрии высот и глубин на самый требовательный вкус, — и мы не заметим. Случись тут, поблизости, какая-нибудь немецкая классическая философия — мы только расстроимся. Явись Сам Иисус — и мы, уж конечно, его опознаем, как иначе — мы отвернемся: не надо. Впрочем, последнее уже из другого нарратива. Итак, только холодная пустыня Дня, дня за днем эгоизмов и солидарностей.
Хорошо бы подумать об этом не в регистре университетского дискурса — с его производством и потреблением общественно значимого знания. Хорошо бы подумать об этом на уровне большого одиночества. Никому ничего не надо — просто уже начни в этом жить.
Друзья мои, вам же случалось испытать отчаянное желание покричать о том, что никому ничего не надо? НИКОМУ, БЛИН, НИЧЕГО НЕ НАДО! Я не про солидарность и отзывчивость; на этот предмет сегодня хочется кричать от отчаяния, а уже завтра от радости — так устроено общество человеков. Я говорю о том «не надо», которое звучит из солидарности едва ли не более властно, чем из эгоизма.
Никому ничего не надо... Ничего — за пределом Забвения, ничего — от Памяти. Никому не надо ничего за пределами Дня. Явись сегодня что-нибудь вроде Серебряного века, то есть целой индустрии высот и глубин на самый требовательный вкус, — и мы не заметим. Случись тут, поблизости, какая-нибудь немецкая классическая философия — мы только расстроимся. Явись Сам Иисус — и мы, уж конечно, его опознаем, как иначе — мы отвернемся: не надо. Впрочем, последнее уже из другого нарратива. Итак, только холодная пустыня Дня, дня за днем эгоизмов и солидарностей.
Хорошо бы подумать об этом не в регистре университетского дискурса — с его производством и потреблением общественно значимого знания. Хорошо бы подумать об этом на уровне большого одиночества. Никому ничего не надо — просто уже начни в этом жить.
К последнему.
Вообще говоря, не о том речь, что высшие культурные достижения потребляются узким интеллигентским слоем. И во времена Владимира Соловьёва, дескать, кому был особенно так нужен этот Соловьев?!
Всё же кое-кому был нужен. Следовало бы помыслить таким образом: если сейчас не случился Серебряный век, значит он нам не надобен. На принципиальном уровне это именно так. И я хотел бы сместить фокус с культурного объекта на субъект. Серебряный век находит себе место, он располагается там, где о чем-то таком говорят и мыслят.
Если университетский дискурс стал абсолютно доминирующим всюду (включая политику и болтовню в телеграм-каналах), то прощупываемое мной исключение объяснимо. Вопрос не к обывателю, следует подчеркнуть, вопрос к публике как дискурсивному сообществу. Ещё прежде чем ты начнешь завывать и поднывать о чем-нибудь вроде забвения бытия, публика говорит твоим собственным голосом (а именно таким эффектом обладает доминантный дискурс):
Послушайте, ну не надо этого всего; тут вам не филармония.
Вообще говоря, не о том речь, что высшие культурные достижения потребляются узким интеллигентским слоем. И во времена Владимира Соловьёва, дескать, кому был особенно так нужен этот Соловьев?!
Всё же кое-кому был нужен. Следовало бы помыслить таким образом: если сейчас не случился Серебряный век, значит он нам не надобен. На принципиальном уровне это именно так. И я хотел бы сместить фокус с культурного объекта на субъект. Серебряный век находит себе место, он располагается там, где о чем-то таком говорят и мыслят.
Если университетский дискурс стал абсолютно доминирующим всюду (включая политику и болтовню в телеграм-каналах), то прощупываемое мной исключение объяснимо. Вопрос не к обывателю, следует подчеркнуть, вопрос к публике как дискурсивному сообществу. Ещё прежде чем ты начнешь завывать и поднывать о чем-нибудь вроде забвения бытия, публика говорит твоим собственным голосом (а именно таким эффектом обладает доминантный дискурс):
Послушайте, ну не надо этого всего; тут вам не филармония.
ВТОРОЕ РАССУЖДЕНИЕ ПО СЛУЧАЮ ЛИРИЧЕСКОГО ОТСТУПЛЕНИЯ
Что касается развития культуры, то тут дело обстоит как и со всяким развитием. Дело обстоит довольно-таки постыдно, ведь никакого развития не наблюдается. Не только в смысле того, что Пушкин не превосходит Державина, Некрасов не превосходит Пушкина, Блок не превосходит Некрасова. И разве что Евтушенко всех их превзошёл, но не в том направлении, которого бы нам хотелось. Не происходит развития и в той части наших ожиданий, где новое происходит из старого. Державин не породил Пушкина, а, как говорят историки литературы, передал ему лиру. На самом деле, конечно, Державин держал свою золотую ветвь изо всех своих самодурских сил, пока не был убит. Убит, разумеется, тем, кто пришёл забрать золотую ветвь.
Культура не субстанция, чтоб ей развиваться и вообще длиться в пространстве и времени. Это скорее контингентно устроенное поле, у которого есть история. Последнее-то и сбивает нас с толку и мы воображаем, что что-то там развивается. Субъект вторгается в это поле и символически определяет себя в терминах истории поля. Вот и всё так называемое развитие культуры.
Из такого взгляда настоятельно следует, что всякий разговор о том, что нечто в культуре ещё не готово, уже утрачено или сильно деградировало — и потому-то культура не дает ста цветов, — этот разговор скрывает другое обстоятельство: то, что вы запрашиваете (сто цветов), нам не нужно. В данном случае нам — это субъекту в симбиозе с полем.
Что касается развития культуры, то тут дело обстоит как и со всяким развитием. Дело обстоит довольно-таки постыдно, ведь никакого развития не наблюдается. Не только в смысле того, что Пушкин не превосходит Державина, Некрасов не превосходит Пушкина, Блок не превосходит Некрасова. И разве что Евтушенко всех их превзошёл, но не в том направлении, которого бы нам хотелось. Не происходит развития и в той части наших ожиданий, где новое происходит из старого. Державин не породил Пушкина, а, как говорят историки литературы, передал ему лиру. На самом деле, конечно, Державин держал свою золотую ветвь изо всех своих самодурских сил, пока не был убит. Убит, разумеется, тем, кто пришёл забрать золотую ветвь.
Культура не субстанция, чтоб ей развиваться и вообще длиться в пространстве и времени. Это скорее контингентно устроенное поле, у которого есть история. Последнее-то и сбивает нас с толку и мы воображаем, что что-то там развивается. Субъект вторгается в это поле и символически определяет себя в терминах истории поля. Вот и всё так называемое развитие культуры.
Из такого взгляда настоятельно следует, что всякий разговор о том, что нечто в культуре ещё не готово, уже утрачено или сильно деградировало — и потому-то культура не дает ста цветов, — этот разговор скрывает другое обстоятельство: то, что вы запрашиваете (сто цветов), нам не нужно. В данном случае нам — это субъекту в симбиозе с полем.
Дихотомии_анализа_комического_текста.pdf
302.9 KB
Смею заявить, что моя новая научная работа касается самых фундаментальных вопросов изучения комического текста. Будучи фундаментальной, вряд ли она будет одновременно кому-то, кроме узкого круга исследователей комического, интересной.
ИЗ ЧЕРНОВИКОВ
Оценивая литературные произведения, мы не можем игнорировать их вовлеченность в контекст политической истории. На самом деле, эта вовлеченность и делает литературные произведения значимыми. Пожалуй, нам близки старомодные взгляды Ж.-П. Сартра, требовавшего от литературы ангажированности. Сартр, напомним, не считал лирическую поэзию «литературой», то есть «освобождал» ее от соучастия в политике; переосмысляя эту возможность исключения некоторых типов литературы из политики, мы могли бы заключить, что история литературы является политической историей по преимуществу, но не тотально. Мы же считаем важным понимать, осмыслять политические интенции авторов, в том числе, например, решение литератора выступить в составе хора государственных идеологов. Открытое соучастие в «политических вещах» своего века делает автора открытым для социальной оценки и сообщает его высказыванию историческую подлинность. Напротив, воображая культуру как политически нейтральное пространство духовно-нравственных или чисто эстетических ценностей, мы рискуем эту подлинность упустить.
Оценивая литературные произведения, мы не можем игнорировать их вовлеченность в контекст политической истории. На самом деле, эта вовлеченность и делает литературные произведения значимыми. Пожалуй, нам близки старомодные взгляды Ж.-П. Сартра, требовавшего от литературы ангажированности. Сартр, напомним, не считал лирическую поэзию «литературой», то есть «освобождал» ее от соучастия в политике; переосмысляя эту возможность исключения некоторых типов литературы из политики, мы могли бы заключить, что история литературы является политической историей по преимуществу, но не тотально. Мы же считаем важным понимать, осмыслять политические интенции авторов, в том числе, например, решение литератора выступить в составе хора государственных идеологов. Открытое соучастие в «политических вещах» своего века делает автора открытым для социальной оценки и сообщает его высказыванию историческую подлинность. Напротив, воображая культуру как политически нейтральное пространство духовно-нравственных или чисто эстетических ценностей, мы рискуем эту подлинность упустить.
Друзья, от души рекомендую введение в русскую философию (именно так: не в историю русской философии, а в русскую философию) от Никиты Кирилловича Сюндюкова.
https://vk.com/wall-201515597_886
P.S.
https://vk.com/wall-201515597_886
P.S.
Сегодня мне в голову пришло, что такие аудиотексты должны быть приравнены к учебным пособиям. Учат они не хуже, чем книжки в соответствующем жанре.ЭКЗЕГЕЗА, ГЕРМЕНЕВТИКА, ДЕКОНСТРУКЦИЯ
Хочу оформить мысль, наверняка высказанную кем-то ранее. Мне представляется неверным рассматривать модернистскую герменевтику — от Шлейермахера до Гадамера и Рикера — как более разработанную в сравнении со Священной наукой Бл. Августина. У последнего, действительно, нет герменевтического круга. Но не потому, что Августин до него не додумался, а потому, что у Августина более реалистичный взгляд на текст. Августин не озабочен проблемой целого (целое-то есть, а проблемы нет), для Августина есть одно кардинальное решение для всех библейских фрагментов: Библия подчинена одной идее, которую нужно усвоить прежде чтения, — и, в дополнение, приёмы преодоления возникающих трудностей. Кружить в кругах (большом, малом...) Августин не желает, он сразу берёт быка за рога и выясняет суть дела, придавая тем самым самостоятельную ценность фрагменту, не проясняющему целое и не проясняемому целым, но раскрываемого универсальными ключами.
И тут, странное дело, Августинова экзегеза гораздо ближе к деконструктивистскому проекту, чем к герменевтическому. Это звучит странно, но кто знает теологию Джона Милбанка, тот не удивится такому заявлению. Лакан, Деррида и Делёз читают по-августиновски. Просто читают они не священный текст, а профанный. Деконструкция выглядит как экзегеза, обращённая на профанную речь.
P.S. Всё это может показаться тёмным, но я эту линию довольно основательно продумал. Однако ума не приложу, где можно такие соображения излагать, «публиковать». Схоластические правила XXI века требуют для изложения серьёзных вопросов — труда и постоянства. Что неплохо, конечно, но создаёт иной раз проблему искусственной концептуальной немоты, изредка переходящей в заикание.
Хочу оформить мысль, наверняка высказанную кем-то ранее. Мне представляется неверным рассматривать модернистскую герменевтику — от Шлейермахера до Гадамера и Рикера — как более разработанную в сравнении со Священной наукой Бл. Августина. У последнего, действительно, нет герменевтического круга. Но не потому, что Августин до него не додумался, а потому, что у Августина более реалистичный взгляд на текст. Августин не озабочен проблемой целого (целое-то есть, а проблемы нет), для Августина есть одно кардинальное решение для всех библейских фрагментов: Библия подчинена одной идее, которую нужно усвоить прежде чтения, — и, в дополнение, приёмы преодоления возникающих трудностей. Кружить в кругах (большом, малом...) Августин не желает, он сразу берёт быка за рога и выясняет суть дела, придавая тем самым самостоятельную ценность фрагменту, не проясняющему целое и не проясняемому целым, но раскрываемого универсальными ключами.
И тут, странное дело, Августинова экзегеза гораздо ближе к деконструктивистскому проекту, чем к герменевтическому. Это звучит странно, но кто знает теологию Джона Милбанка, тот не удивится такому заявлению. Лакан, Деррида и Делёз читают по-августиновски. Просто читают они не священный текст, а профанный. Деконструкция выглядит как экзегеза, обращённая на профанную речь.
P.S. Всё это может показаться тёмным, но я эту линию довольно основательно продумал. Однако ума не приложу, где можно такие соображения излагать, «публиковать». Схоластические правила XXI века требуют для изложения серьёзных вопросов — труда и постоянства. Что неплохо, конечно, но создаёт иной раз проблему искусственной концептуальной немоты, изредка переходящей в заикание.
Апрельское заседание Лаборатории критического чтения
17 апреля, 18:40
Учебный корпус № 5 ПГНИУ, этаж 1, аудитория 144, профильный читальный зал филологического факультета и факультета современных иностранных языков и литератур
Тема заседания:
МЫ ЗДЕСЬ ОДНИ:
изнанка субъект-субъектного чтения
Докладчик — Илья Юрьевич Роготнев. Критическому рассмотрению подлежат надежды на преодоление объективаций и выход к подлинно субъектной перспективе в литературном чтении и педагогической коммуникации. Автор доклада выступает с предложением закрыть проект субъект-субъектного подхода в гуманитарной науке и практике.
17 апреля, 18:40
Учебный корпус № 5 ПГНИУ, этаж 1, аудитория 144, профильный читальный зал филологического факультета и факультета современных иностранных языков и литератур
Тема заседания:
МЫ ЗДЕСЬ ОДНИ:
изнанка субъект-субъектного чтения
Докладчик — Илья Юрьевич Роготнев. Критическому рассмотрению подлежат надежды на преодоление объективаций и выход к подлинно субъектной перспективе в литературном чтении и педагогической коммуникации. Автор доклада выступает с предложением закрыть проект субъект-субъектного подхода в гуманитарной науке и практике.
Несмотря на огромные успехи в технологиях, вещи в мире людей всё еще падают чаще, чем взлетают.
ГОГОЛЬ И ДОСТОЕВСКИЙ В РУССКОЙ ДУХОВНОЙ ИСТОРИИ
Читая русскую классику в координатах православной веры, не следует отдаваться прекраснодушному доверию к пронизывающей русскую культуру религиозной идее. Следует помнить, например, что наиболее влиятельными фигурами религиозной истории русской литературы выступают Гоголь и Достоевский — отнюдь не в унисон поющие. И вес последнего, кажется, больше. Достоевский, известно, был в лучшем случае равнодушен к религиозным декларациям Гоголя. Скорее всего, Достоевский видел в гоголевской религиозности нечто смешное, стыдное и даже вредное. И тут нельзя сказать, что Достоевский чего-то не заметил. Достоевский — самый проницательный читатель среди русских писателей. А Гоголь — один из любимых авторов Достоевского. Достоевский знает гоголевский текст вдоль и поперек.
Очевидно, что гоголевская миссия по созданию новой духовной словесности оценивалась Достоевским как провальная, а результат собственно религиозный — как чуть ли не падение, во всяком случае впадение во все соблазны, которыми чреват путь духовного наставничества. В итоге то, в чем провалился Гоголь, Достоевским и было исполнено. Причем до конца, до самого последнего момента ничто не предвещало этого исполнения. И только выход в свет «Братьев Карамазовых» и скорая кончина автора вдруг поставили всё на свои места: у нас есть «русское пятикнижие» — духовный образ России, ее иконный образ — отражающий, преображающий и уводящий за пределы пределов. То, что с усердием и отчаянием писал Гоголь. Возможно, Гоголь потерпел неудачу (встанем на точку Достоевского) потому, что в его опыте, в его жизненном мире «душечка Италия» заняла то место, которое полагалось занять сибирскому острогу. Гоголь смотрел на Россию из «прекрасного далека», из благоухающей, нежной Италии. Достоевский смог окинуть взором Русь — из рукотворного русского ада, из тьмы острога (и позднейшие благодарения тюрьме не должны сбить с толку — Достоевский побывал именно в рукотворном аду, русском инферно).
Всё это хорошо известно, пожалуй. Кажется, однако, никем не поставлен вопрос: в чем коренится основательный религиозный зазор между Гоголем и Достоевским? Какими трещинами рассечено было поле русской религиозной культуры? Именно эти выбоины в православной культуре сказываются в поспешных, неверных, но не до конца бессмысленных суждениях о крипто-католичестве Гоголя и крипто-сектантстве Достоевского.
Читая русскую классику в координатах православной веры, не следует отдаваться прекраснодушному доверию к пронизывающей русскую культуру религиозной идее. Следует помнить, например, что наиболее влиятельными фигурами религиозной истории русской литературы выступают Гоголь и Достоевский — отнюдь не в унисон поющие. И вес последнего, кажется, больше. Достоевский, известно, был в лучшем случае равнодушен к религиозным декларациям Гоголя. Скорее всего, Достоевский видел в гоголевской религиозности нечто смешное, стыдное и даже вредное. И тут нельзя сказать, что Достоевский чего-то не заметил. Достоевский — самый проницательный читатель среди русских писателей. А Гоголь — один из любимых авторов Достоевского. Достоевский знает гоголевский текст вдоль и поперек.
Очевидно, что гоголевская миссия по созданию новой духовной словесности оценивалась Достоевским как провальная, а результат собственно религиозный — как чуть ли не падение, во всяком случае впадение во все соблазны, которыми чреват путь духовного наставничества. В итоге то, в чем провалился Гоголь, Достоевским и было исполнено. Причем до конца, до самого последнего момента ничто не предвещало этого исполнения. И только выход в свет «Братьев Карамазовых» и скорая кончина автора вдруг поставили всё на свои места: у нас есть «русское пятикнижие» — духовный образ России, ее иконный образ — отражающий, преображающий и уводящий за пределы пределов. То, что с усердием и отчаянием писал Гоголь. Возможно, Гоголь потерпел неудачу (встанем на точку Достоевского) потому, что в его опыте, в его жизненном мире «душечка Италия» заняла то место, которое полагалось занять сибирскому острогу. Гоголь смотрел на Россию из «прекрасного далека», из благоухающей, нежной Италии. Достоевский смог окинуть взором Русь — из рукотворного русского ада, из тьмы острога (и позднейшие благодарения тюрьме не должны сбить с толку — Достоевский побывал именно в рукотворном аду, русском инферно).
Всё это хорошо известно, пожалуй. Кажется, однако, никем не поставлен вопрос: в чем коренится основательный религиозный зазор между Гоголем и Достоевским? Какими трещинами рассечено было поле русской религиозной культуры? Именно эти выбоины в православной культуре сказываются в поспешных, неверных, но не до конца бессмысленных суждениях о крипто-католичестве Гоголя и крипто-сектантстве Достоевского.
РАБОТА РАЦИОНАЛИЗМА
Принято считать, что Новое время открыло субъекта как субъекта мышления. Не будь мы дурными марксогегельянцами, мы сказали бы, что субъект мышления открыл Новое время. В книге замечательного философа Владимира Николаевича Железняка «Мышление и воля» этот субъект исследуется как разумная воля и волящий разум, как воля к разуму, как тождество разума и воли.
Всевозможные гуманно-личностные, холистические, интуитивистские, сентиментальные авторы обличают современный мир за его избыточную рациональность, за объективацию реальности и сведение этого объекта к категориям и структурам. Философская линия воли к разуму, между тем, всё время настаивает на неисполненности императива мыслить, на нереализованности воли к разуму. Дело тут в том, что высокий рационализм — что и показано в работе В.Н. Железняка — есть проект самосовершенствования субъекта, который возвышается разумной волей к истине, которая есть воля к добру. Рационализируя свою цивилизацию (науку, хозяйство, управление, воспитание), эта культура так и не добилась самоусовершенствования субъекта на путях разумной воли.
Несмотря на огромные успехи в технологиях, вещи в мире людей всё еще падают чаще, чем взлетают.
Субъект открыл наше время — чтобы остаться его отбросом. Его вырабатывают — и отбрасывают. Трогательные любители целостности, эмоционального интеллекта, полноты чувств — это и есть машина выброса субъекта. Картезианский субъект — вечный чернорабочий в производстве комфортабельной жизни для сентиментальных кумушек, осуждающих сухой рассудок.
***
Совсем скоро юбилей Иммануила Канта — главного философа европейского модерна.
Принято считать, что Новое время открыло субъекта как субъекта мышления. Не будь мы дурными марксогегельянцами, мы сказали бы, что субъект мышления открыл Новое время. В книге замечательного философа Владимира Николаевича Железняка «Мышление и воля» этот субъект исследуется как разумная воля и волящий разум, как воля к разуму, как тождество разума и воли.
Всевозможные гуманно-личностные, холистические, интуитивистские, сентиментальные авторы обличают современный мир за его избыточную рациональность, за объективацию реальности и сведение этого объекта к категориям и структурам. Философская линия воли к разуму, между тем, всё время настаивает на неисполненности императива мыслить, на нереализованности воли к разуму. Дело тут в том, что высокий рационализм — что и показано в работе В.Н. Железняка — есть проект самосовершенствования субъекта, который возвышается разумной волей к истине, которая есть воля к добру. Рационализируя свою цивилизацию (науку, хозяйство, управление, воспитание), эта культура так и не добилась самоусовершенствования субъекта на путях разумной воли.
Несмотря на огромные успехи в технологиях, вещи в мире людей всё еще падают чаще, чем взлетают.
Субъект открыл наше время — чтобы остаться его отбросом. Его вырабатывают — и отбрасывают. Трогательные любители целостности, эмоционального интеллекта, полноты чувств — это и есть машина выброса субъекта. Картезианский субъект — вечный чернорабочий в производстве комфортабельной жизни для сентиментальных кумушек, осуждающих сухой рассудок.
***
Совсем скоро юбилей Иммануила Канта — главного философа европейского модерна.
РАБОЧЕЕ
Сегодня мне рекомендовали задвинуть все планы и писать книжку о Салтыкове (Щедрине). Старику через два года стукнет 200, к этому времени нужно что-то приличное издать. И я просто не знаю, что мне делать. У меня в завале несколько замыслов больших статей (можно назвать их эссе): о Карамзине, о Чаадаеве и Гоголе, о Лескове, о Великом инквизиторе, о Толстом и Ленине. Таких работ я пишу не более трёх в год. Когда дети мои мне позволяют. Вот я бросил бы эти замыслы, но хоть бы их передать кому-то, что ли... Эй, подберите кто-нибудь мою теорийку о Великом инквизиторе! Эй, не нужно ли кому политэкономических прочтений Лескова?
Да, Салтыкова я по-прежнему разрабатываю, хоть и без прорывов. Но в самом деле... Пушкиным, Гоголем и, уж разумеется, Достоевским тьма филологов занимается. А Салтыков стоит одиноко (и кроет нас всех по матери). Да, пожалуй...
Сегодня мне рекомендовали задвинуть все планы и писать книжку о Салтыкове (Щедрине). Старику через два года стукнет 200, к этому времени нужно что-то приличное издать. И я просто не знаю, что мне делать. У меня в завале несколько замыслов больших статей (можно назвать их эссе): о Карамзине, о Чаадаеве и Гоголе, о Лескове, о Великом инквизиторе, о Толстом и Ленине. Таких работ я пишу не более трёх в год. Когда дети мои мне позволяют. Вот я бросил бы эти замыслы, но хоть бы их передать кому-то, что ли... Эй, подберите кто-нибудь мою теорийку о Великом инквизиторе! Эй, не нужно ли кому политэкономических прочтений Лескова?
Да, Салтыкова я по-прежнему разрабатываю, хоть и без прорывов. Но в самом деле... Пушкиным, Гоголем и, уж разумеется, Достоевским тьма филологов занимается. А Салтыков стоит одиноко (и кроет нас всех по матери). Да, пожалуй...
ФРЕЙД И КАПИТАЛИЗМ
В изучении текстов Франкфуртской школы меня всё еще сбивает с толку теоретическая несостоятельность и какая-то житейская оптика в той части франкфуртского проекта, через которую его у нас обычно презентуют, — в их фрейдомарксизме. Менее всего интересен Адорно как исследователь авторитарного характера. И — чудовищно глубок в «Диалектике Просвещения», в «Негативной диалектике». Непотребной попсой выглядят бестселлеры Маркузе, проникнутые психологизмом и каким-то диковатым руссоизмом. Между тем, довольно простые ходы хоркхаймеровской «Критики инструментального разума» мне представляются прекрасной пищей для ума.
Попытки инструментализовать фрейдизм для критической теории не удались, кстати, и Сартру. Но Сартру ничего толком не удалось, кроме литературы: писатель он превосходный.
Думается, невозможность инструментализовать фрейдизм отчасти задана самим Фрейдом. Его ключевая философская идея развёрнута в работе «Недовольство культурой» (1929/1930), которую самым безобразным образом Маркузе и берёт в союзники в деле раскрепощения эроса от пут цивилизации. Фрейд, как я убеждён, отстаивает мысль, что в жизни субъекта нет ничего стабильного, ничего нормального, ничего естественного. Субъект — это противоестественное. Представления о нормальном развитии — наша защита, позволяющая субъекту провлачить себя в этом мире, себя — разрушенную жизнь. Нельзя обратиться к чистоте эроса, к естеству, к свободе любить, якобы репрессированной цивилизацией. Фрейд критике капитализма не помощник. Никакого преодоления Фрейд не сулит. Единственное, что он предлагает субъекту, — быть проанализированным. Ну такое.
Если Фрейд позволяет проводить критику (что отчасти использует Адорно), то критику деспотических инициатив «гуманизации» и «гуманитаризации». Инициатив культурного левачества, похоронившего марксизм.
В изучении текстов Франкфуртской школы меня всё еще сбивает с толку теоретическая несостоятельность и какая-то житейская оптика в той части франкфуртского проекта, через которую его у нас обычно презентуют, — в их фрейдомарксизме. Менее всего интересен Адорно как исследователь авторитарного характера. И — чудовищно глубок в «Диалектике Просвещения», в «Негативной диалектике». Непотребной попсой выглядят бестселлеры Маркузе, проникнутые психологизмом и каким-то диковатым руссоизмом. Между тем, довольно простые ходы хоркхаймеровской «Критики инструментального разума» мне представляются прекрасной пищей для ума.
Попытки инструментализовать фрейдизм для критической теории не удались, кстати, и Сартру. Но Сартру ничего толком не удалось, кроме литературы: писатель он превосходный.
Думается, невозможность инструментализовать фрейдизм отчасти задана самим Фрейдом. Его ключевая философская идея развёрнута в работе «Недовольство культурой» (1929/1930), которую самым безобразным образом Маркузе и берёт в союзники в деле раскрепощения эроса от пут цивилизации. Фрейд, как я убеждён, отстаивает мысль, что в жизни субъекта нет ничего стабильного, ничего нормального, ничего естественного. Субъект — это противоестественное. Представления о нормальном развитии — наша защита, позволяющая субъекту провлачить себя в этом мире, себя — разрушенную жизнь. Нельзя обратиться к чистоте эроса, к естеству, к свободе любить, якобы репрессированной цивилизацией. Фрейд критике капитализма не помощник. Никакого преодоления Фрейд не сулит. Единственное, что он предлагает субъекту, — быть проанализированным. Ну такое.
Если Фрейд позволяет проводить критику (что отчасти использует Адорно), то критику деспотических инициатив «гуманизации» и «гуманитаризации». Инициатив культурного левачества, похоронившего марксизм.
АТЕИЗМ В ГОРИЗОНТЕ ИСТЕРИИ
Атеизм штука серьёзная, это целая бездна проблем — онтологических и этических. Да ещё и бездна, чреватая какой-то эстетикой. Например, чеховской эстетикой. (О бездне атеистической проблемы см., в частности, мощный текст А. Кожева с изящным названием: Атеизм).
Но атеизм мейнстрима — это, если мыслить психоаналитически, следование истерическому требованию, сочувственный ответ на запрос истерического субъекта. Именно в фигуре истерички с её шумной реакцией на несостоятельность патриархальных установлений, в её активистских жестах коренится тривиальный атеизм Дмитрия Писарева, Бертрана Рассела и, наконец, кого-нибудь вроде Аси Казанцевой. Придумать бы для этого сорта дискурса отдельный термин (чтоб не ронять красивое слово атеизм); подошло бы что-нибудь из лексикона посредственных школьных сочинений: вера в себя, чёткая логика, жизненная философия. Стоило бы заняться исследованием этого типа предсознания. Но у нас всё еще нет хорошей теории глупости. Ведь глупость — это не всегда когнитивный недостаток (курьезно, несерьезно говорить о когнитивных недостатках у Б. Рассела), это тяжелая вещь мира сего.
P.S. Разумеется, атеистической глупости противостоят разные теистические глупости. Но первая мне представляется более перспективной для разработки теории глупости.
Атеизм штука серьёзная, это целая бездна проблем — онтологических и этических. Да ещё и бездна, чреватая какой-то эстетикой. Например, чеховской эстетикой. (О бездне атеистической проблемы см., в частности, мощный текст А. Кожева с изящным названием: Атеизм).
Но атеизм мейнстрима — это, если мыслить психоаналитически, следование истерическому требованию, сочувственный ответ на запрос истерического субъекта. Именно в фигуре истерички с её шумной реакцией на несостоятельность патриархальных установлений, в её активистских жестах коренится тривиальный атеизм Дмитрия Писарева, Бертрана Рассела и, наконец, кого-нибудь вроде Аси Казанцевой. Придумать бы для этого сорта дискурса отдельный термин (чтоб не ронять красивое слово атеизм); подошло бы что-нибудь из лексикона посредственных школьных сочинений: вера в себя, чёткая логика, жизненная философия. Стоило бы заняться исследованием этого типа предсознания. Но у нас всё еще нет хорошей теории глупости. Ведь глупость — это не всегда когнитивный недостаток (курьезно, несерьезно говорить о когнитивных недостатках у Б. Рассела), это тяжелая вещь мира сего.
P.S. Разумеется, атеистической глупости противостоят разные теистические глупости. Но первая мне представляется более перспективной для разработки теории глупости.
Друзья, аудиозаписи вчерашней лекции, пожалуйста, не дожидайтесь. Прошу извинить меня, что дал какие-то обещания на этот счёт. Но вы ничего не потеряете.
Школа политической мысли им. В.И. Ленина
Программа исследований: философская и политическая критика буржуазной цивилизации; социальная теория политических партий; интеллектуальная история левой политической мысли; теория государства и революции в XXI веке; политическая герменевтика немецкой классической философии; история политической мысли в России; критическая теория империализма и колониального угнетения, разработка теории международной справедливости; история и критика идеологии; философское наследие русского марксизма; модели социального государства; государственная политика в области культуры и просвещения.
Образовательная деятельность: реализация оригинальных программ магистратуры по направлениям «Философия» и «Политология». Профили магистратуры для набора в 2025 году: «Философия деколонизации», «Политический анализ постсоветской международной реальности». Подготовка кадров высшей квалификации (аспирантура), подготовка диссертаций по тематике Школы.
Общественная деятельность: содействие формированию и развитию политического самосознания граждан в России и странах БРИКС.
Программа исследований: философская и политическая критика буржуазной цивилизации; социальная теория политических партий; интеллектуальная история левой политической мысли; теория государства и революции в XXI веке; политическая герменевтика немецкой классической философии; история политической мысли в России; критическая теория империализма и колониального угнетения, разработка теории международной справедливости; история и критика идеологии; философское наследие русского марксизма; модели социального государства; государственная политика в области культуры и просвещения.
Образовательная деятельность: реализация оригинальных программ магистратуры по направлениям «Философия» и «Политология». Профили магистратуры для набора в 2025 году: «Философия деколонизации», «Политический анализ постсоветской международной реальности». Подготовка кадров высшей квалификации (аспирантура), подготовка диссертаций по тематике Школы.
Общественная деятельность: содействие формированию и развитию политического самосознания граждан в России и странах БРИКС.
Вот примерно так можно было бы отметить день рождения Ильича. Как политический мыслитель, он фигура безусловно более весомая, чем. Я, кстати, легко представляю себе Школу политической мысли им. Владимира Ленина — в контексте РАНХиГС, СПбГУ, очень даже представляю в контексте ВШЭ. Но, пожалуй, не в 2024 году.