в ноябре бассейн на крыше отеля, который мы видим в окне, отдан птицам. две вороны ныряют и греются на бортике, пара чаек села на вышку спасателя и смотрит вдаль. семейный отдых в отсутствие людей. так они и займут наше место, когда мы наконец вымрем. вернут себе покой и волю. бетон и камень наших амбиций будет для них не более чем площадка для игр. трудно не улыбнуться от этой мысли.

мне не кажется, что вопрос о смысле жизни очень уж сложен. всем известный ответ, что смысл в самой жизни, вполне меня устраивает. но есть разница между тем, чтобы просто лечь и дать опыту, как волне, захлестнуть тебя и выплюнуть в смерть, обессиленного, и тем, чтобы уметь этот опыт как-то навигировать. как? я смотрю на время, которое предстоит сегодня - и потом просто выхожу из тела от ужаса. до следующего короткого момента осознания завтра утром.

есть такое настроение - "чарли кауфман". оно приходит вместе с хрустом в коленях и нежеланием разделять свою жизнь на удачи и неудачи, на веселье и грусть. это какая-то неопределенная полоса, магический склероз, сжатое время, - уютное, как всполох камина и задувание вьюги за окном. течение мысли шепотом, которое длится, пока не заснешь. не знаю, как можно было забрендировать старение, но чуваку это удалось. десять лет назад меня тошнило жабами от фильма "Синекдоха, Нью-Йорк", а сегодня я как будто сначала пожила в нем - а потом уже догадалась включить.

есть такое настроение - "марина абрамович". это когда приходишь в зал на растяжку после полугода чипсовой диеты и коронавируса, тянешь правую руку к левой ноге, левую вытягиваешь к потолку, смотришь на нее из-под подмышки и думаешь: "боль открывает проход на другую сторону. боль открывает проход на другую сторону. надо только потерпеть, как югославские партизаны".

когда-то у меня были отношения, чей эмоциональный хвост похож на полураспад радиоактивного вещества или разложение пластика - он практически вечен. если я напишу об этих отношениях книгу, назову ее оптимистично - "однажды и солнце погаснет". мы не ценим благо конечности, как богатые не ценят хлеба - потому что она всюду окружает нас, подобно воздуху или почве. только стокнувшись с чем-то по-настоящему неубиваемым - типа вампира или чувства вины - понимаешь, как важна смертность. в том числе и для нас самих.

меня до сих пор на раз успокаивает щебет ласточек. воспоминание о детском универсуме, которое проявляется с приходом ранних рассветов и криков ласточек - вот единственный якорь. утром девятого мая мы приходили к школе в сумерках, брали плакаты, цветы и наверняка какие-то скудные подарки - и ходили по домам ветеранов. мы робели перед людьми, которые казались нам святыми - но не от того, что они спасли нас от фашизма, а потому что они прожили жизнь насквозь и уже стоят одной ногой в могиле. и на обратном пути я вдруг впервые в жизни осознала, что такое весна - что такое триумф всего сущего. это когда людей нет вокруг, все они спят по кроватям, дороги пусты, закрыты прилавки, ветер едва касается младенчески-свежих листьев акаций, а ласточки - кричат. кричат о том, что ни судьба, ни человечество еще пока не убили этот мир - и слава богу. и всё будет хорошо, и еще один год - живы будем.

музыкальный агрегатор предложил
послушать саундтрек Трента Резнора к мультфильму "Душа"
дожили
(это хокку)

автобус встряхивает нас, как градусники

в конце августа развелось много бабочек-адмиралов, они постоянно залетали в форточки и бились о стекла - громкий такой, драматичный шелест. сначала мы махали полотенцами без толку. но потом перестали бояться их хрупкости и брали бьющиеся цветки в руку с широко расставленными согнутыми пальцами, как у робота в автомате, достающем игрушки. так, не повреждая, мы выкидывали их в окно. я вспомнила, как горько заплакала когда-то в саду Hortus от этой бабочьей хрупкости, от их шелеста и от того, как короток их век. но теперь всё иначе.

детство в автобиографиях креаторов всегда (ладно, не всегда, есть дэвид линч) мрачно по единому образцу: полно стыда, уродства и боли. как им всем удается намазать такую последовательно мрачную краску? как можно так твердо для себя решить, что ты опишешь именно эти плохие дни? что именно они тебя определят - как того, кто выполз из душильни и расцвел. я потратила с десяток лет, выковыривая из памяти и расставляя по комодам всю ужасность детства - и всё равно оно до сих пор не сложилось в одну картину, на которую можно так вот уверенно нассать и сжечь. всё равно это какое-то разноцветное месиво. столько радости, музыки, свечения и запахов - несмотря на все хреновые дни, оглушительно непонятные поступки взрослых и просто пиздец. детство выгодно представить раем (мы все были в раю - в детстве, как говорит хамдамов) или лагерем для выживания, но правда в том, что оно безгранично и непостижимо, разнообразно и запретно для окончательного анализа - прямо как посмертие. в нем были черты тюрьмы - и всё-таки была свобода.