https://lemert.ru/ - а это мой сайт, там стихи, статьи и еще можно купить мои книжки в электронном виде, вот так
Анна Долгарева
Анна Долгарева. Поэт, журналист, военкор
Официальный сайт Анны «Лемерт» Долгаревой. Стихи, публицистика, книги
С Днем космонавтики!
Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы,
только вот это мы носим в себе, Юра,
видишь, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул на небо от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.
Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких тайн,
прямо как вернешься – так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек – это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.
И еще, когда будешь падать –
не бойся падать.
Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы,
только вот это мы носим в себе, Юра,
видишь, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул на небо от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.
Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких тайн,
прямо как вернешься – так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек – это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.
И еще, когда будешь падать –
не бойся падать.
Белка и Стрелка перебирают лапами.
Вокруг у них – бездна, звездами перелатанная.
И Белка говорит Стрелке: что будет, когда все кончится?
С нами, шерстяными летчицами?
Мы, говорит, уже оставили тут дыхание,
Мы здесь летали, нас на земле слыхали,
Черные дыры в наши глаза глядели,
Теперь это наша Россия, наши владения.
Стрелка говорит Белке: возьмут подписку о неразглашении,
О том, что видели, пока тут болтались, как вермишели
В горячей воде. Давай никогда не вернемся,
Останемся тут, где не светит Солнце.
А Белка говорит: мы везде, на самом-то деле,
Где летали, где бегали и сидели,
Мы вернемся на Землю, мы принесем потомство,
Но в то же время никогда не вернемся.
…А на детской площадке красная с серебром ракета,
Происходит июль, полный зелени, полный света,
И пацан по ракете лезет, сдирая кожу.
И щенок внизу одобрительно тявкает: сможешь.
Вокруг у них – бездна, звездами перелатанная.
И Белка говорит Стрелке: что будет, когда все кончится?
С нами, шерстяными летчицами?
Мы, говорит, уже оставили тут дыхание,
Мы здесь летали, нас на земле слыхали,
Черные дыры в наши глаза глядели,
Теперь это наша Россия, наши владения.
Стрелка говорит Белке: возьмут подписку о неразглашении,
О том, что видели, пока тут болтались, как вермишели
В горячей воде. Давай никогда не вернемся,
Останемся тут, где не светит Солнце.
А Белка говорит: мы везде, на самом-то деле,
Где летали, где бегали и сидели,
Мы вернемся на Землю, мы принесем потомство,
Но в то же время никогда не вернемся.
…А на детской площадке красная с серебром ракета,
Происходит июль, полный зелени, полный света,
И пацан по ракете лезет, сдирая кожу.
И щенок внизу одобрительно тявкает: сможешь.
А воздух жаркий, и липкий, и так его мало.
Пропустите, говорит, пропустите, я Его мама,
но ее, конечно, не пропускают,
ад хохочет, трясется, и зубы скалит,
торжествует.
А она говорит: дайте мне хоть ручку Его неживую,
подержать за ручку, как в детстве,
я же мама, куда мне деться.
Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей смеется,
Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
Смерть идет по земле, истирает гранит и крошит,
А она отвечает:
Маленький мой, хороший,
Ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста, эту дрянь.
Ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
Открывай глаза свои, неживые, незрячие.
И плачет, сильно-пресильно плачет.
Он войдет в ее дом через три дня.
Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,
Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:
Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал все, как ты мне сказала.
Смерть, где твое жало?
Пропустите, говорит, пропустите, я Его мама,
но ее, конечно, не пропускают,
ад хохочет, трясется, и зубы скалит,
торжествует.
А она говорит: дайте мне хоть ручку Его неживую,
подержать за ручку, как в детстве,
я же мама, куда мне деться.
Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей смеется,
Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,
Смерть идет по земле, истирает гранит и крошит,
А она отвечает:
Маленький мой, хороший,
Ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста, эту дрянь.
Ты вот ради этого, пожалуйста, встань,
Открывай глаза свои, неживые, незрячие.
И плачет, сильно-пресильно плачет.
Он войдет в ее дом через три дня.
Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,
Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:
Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал все, как ты мне сказала.
Смерть, где твое жало?
как страшно умирать,
когда повсюду одуванчики цветут,
как желтые цыплята – там и тут,
и вот еще – сиренью во дворах
запахнет скоро.
нет, ну как тут умирать.
куда еще – вот липы зацвели,
как нежно, господи, как страшно - уходить
от влажной и вздыхающей земли,
так холодит в груди.
так нежно, господи, и так легко, легко
касаться тонких листьев абрикос,
зеленых и шершавых.
далеко
не отпускай любимых, обнимай,
поскольку в этот нежный, страшный май
никак нельзя их отпускать – а вдруг
как птицы, улетят, и не удержит
кольцо из рук,
и что тогда останется – надежда.
в тумане кажется, что человек стоит
на горке, и рукою машет, и
как будто можно подойти
(на самом деле, нет).
а все это лишь свет, небесный свет,
который заливает все пути.
когда повсюду одуванчики цветут,
как желтые цыплята – там и тут,
и вот еще – сиренью во дворах
запахнет скоро.
нет, ну как тут умирать.
куда еще – вот липы зацвели,
как нежно, господи, как страшно - уходить
от влажной и вздыхающей земли,
так холодит в груди.
так нежно, господи, и так легко, легко
касаться тонких листьев абрикос,
зеленых и шершавых.
далеко
не отпускай любимых, обнимай,
поскольку в этот нежный, страшный май
никак нельзя их отпускать – а вдруг
как птицы, улетят, и не удержит
кольцо из рук,
и что тогда останется – надежда.
в тумане кажется, что человек стоит
на горке, и рукою машет, и
как будто можно подойти
(на самом деле, нет).
а все это лишь свет, небесный свет,
который заливает все пути.
для тех, кто погиб в бою,
есть специальный рай,
где не надо просыпаться по крику «Вставай»,
где вражеская не прет пехота,
не утюжит прицельно арта,
где нет дурака-замполита,
штабных бумаг,
вообще ни черта
из земного страшного;
и в обед
борщ с картошкой жареной вместо галет.
в какой-то момент
Он стучит по столу специального ангела такого в погонах
такого строгого, увиденного впервые,
говорит: да сами ебитесь тут в этом сонном
омуте; я требую увольнительную на боевые.
Ангел что-то чертит в блокноте пальцем.
Он говорит: я понимаю,
вам неважно, кто там у меня остался,
но имейте ж совесть, мать вашу в рот,
там же до сих пор-то война идет.
Ему вежливо объясняют: все это не по правилам,
как бы самого окончательно не угробило.
понимаете, говорят ему, мертвые там ничего не могут,
это не я придумал, не сердитесь вы, ради бога,
просто у вас там совсем ничего не будет,
ну зачем вам все это видеть,
как цветком распускается мина,
как гибнут люди,
вы ведь уже разучились
быть,
любить,
ненавидеть,
то есть,
когда ваши там будут с жизнью прощаться,
вы вообще не сможете
ну никак
вмешаться.
Он стучит по столу,
разбивается чашка,
у ангела порезаны пальцы.
в крови у него пальцы,
и ангел крылом машет,
бормочет под нос: «да черт с ним».
следующий кадр: терриконы,
на заднем плане поля весенние,
пехота идет в наступление,
миномет пашет,
молодой парень над ухом слышит
непонятное бормотание
и удар,
словно сзади толкнули:
обернуться необходимо.
оборачивается,
и пуля
пролетает мимо.
(май 2015)
есть специальный рай,
где не надо просыпаться по крику «Вставай»,
где вражеская не прет пехота,
не утюжит прицельно арта,
где нет дурака-замполита,
штабных бумаг,
вообще ни черта
из земного страшного;
и в обед
борщ с картошкой жареной вместо галет.
в какой-то момент
Он стучит по столу специального ангела такого в погонах
такого строгого, увиденного впервые,
говорит: да сами ебитесь тут в этом сонном
омуте; я требую увольнительную на боевые.
Ангел что-то чертит в блокноте пальцем.
Он говорит: я понимаю,
вам неважно, кто там у меня остался,
но имейте ж совесть, мать вашу в рот,
там же до сих пор-то война идет.
Ему вежливо объясняют: все это не по правилам,
как бы самого окончательно не угробило.
понимаете, говорят ему, мертвые там ничего не могут,
это не я придумал, не сердитесь вы, ради бога,
просто у вас там совсем ничего не будет,
ну зачем вам все это видеть,
как цветком распускается мина,
как гибнут люди,
вы ведь уже разучились
быть,
любить,
ненавидеть,
то есть,
когда ваши там будут с жизнью прощаться,
вы вообще не сможете
ну никак
вмешаться.
Он стучит по столу,
разбивается чашка,
у ангела порезаны пальцы.
в крови у него пальцы,
и ангел крылом машет,
бормочет под нос: «да черт с ним».
следующий кадр: терриконы,
на заднем плане поля весенние,
пехота идет в наступление,
миномет пашет,
молодой парень над ухом слышит
непонятное бормотание
и удар,
словно сзади толкнули:
обернуться необходимо.
оборачивается,
и пуля
пролетает мимо.
(май 2015)
И приходят они из желтого невыносимого света,
Открывают тушенку, стол застилают газетой,
Пьют они под свечами каштанов, под липами молодыми,
Говорят сегодня с живыми, ходят с живыми.
И у молодого зеленоглазого капитана
Голова седая, и падают листья каштана
На его красивые новенькие погоны,
На рукав его формы, новенькой да зеленой.
И давно ему так не пилось, и давно не пелось.
А от водки тепло, и расходится омертвелость,
Он сегодня на день вернулся с войны с друзьями,
Пусть сегодня будет тепло, и сыто, и пьяно.
И подсаживается к ним пацан, молодой, четвертым,
и неуставные сапоги у него, и форма потертая,
птицы поют на улице, ездят автомобили.
Говорит: «Возьмите к себе, меня тоже вчера убили».
(май 2017)
Открывают тушенку, стол застилают газетой,
Пьют они под свечами каштанов, под липами молодыми,
Говорят сегодня с живыми, ходят с живыми.
И у молодого зеленоглазого капитана
Голова седая, и падают листья каштана
На его красивые новенькие погоны,
На рукав его формы, новенькой да зеленой.
И давно ему так не пилось, и давно не пелось.
А от водки тепло, и расходится омертвелость,
Он сегодня на день вернулся с войны с друзьями,
Пусть сегодня будет тепло, и сыто, и пьяно.
И подсаживается к ним пацан, молодой, четвертым,
и неуставные сапоги у него, и форма потертая,
птицы поют на улице, ездят автомобили.
Говорит: «Возьмите к себе, меня тоже вчера убили».
(май 2017)
(три стихотворения о родине) ***
Проходили эпохи, генсеки, цари,
разгоняйся же, ветер, и пламя – гори,
саранча проходила и плыли века,
и текли времена, как большая река.
Оставались земля и деревья на ней,
деревянные домики между дождей,
оставалось сплетенье размытых дорог,
оставались сады, что никто не берег,
одичалые яблоневые сады,
оставались старухи да их деды,
потемневший портрет да икона в углу,
черный хлеб да похлебка из лука к столу.
Перемешаны; чудь, татарва и мордва,
разгорайся, огонь, разрастайся, трава;
все цари да чиновники тенью пройдут,
ну а мы-то навеки останемся тут,
от курильских морей до донбасских степей
в эту землю врастем и останемся в ней.
И когда ты по черной дороге придешь
через мокрое поле и меленький дождь –
будет теплая печь, будет хлеб на столе,
и не спросят, какой нынче век на земле.
***
нам делали манту, и мы его мочили,
опасливо, тайком, эксперимента для.
мы вырастали в то, чему нас научили
от жвачек вкладыши и черная земля,
всосавшая в себя бессмысленные трупы
начала девяностых, мы росли на них,
как хищные цветы, ноктюрны в ржавых трубах,
как спорынья на ржи, как вольный белый стих.
и выросли для войн – вот орден, вот и крестик,
мы соль земли, и мы – ее же перегной.
храни же нас, Господь, в сухом прохладном месте
в коробке с прочей оловянной солдатней.
***
(Ищет дурачок глупее себя)
Бродит ветер с севера до юга,
Режет белый свет напополам.
Ходит, дует в окна Кали-Юга,
Сквозняки гуляют по углам.
Перекинешь шубу наизнанку –
Станешь зверем, прыгнешь через нож.
Заварил Господь из нас солянку –
Кто и где, уже и не поймешь.
Все смешалось: песни, были, сказы.
Звезды в небе – стадо кобылиц.
Я скуласта и зеленоглаза,
Брат мой кареглаз и круглолиц.
Мать водой холодной умывала,
На ладонях проступала соль.
…И карельский город Сортавала -
Это русский город Сердоболь
Кто ты, мама, кто ты, чьи мы дети,
Дети Стикса, Ворсклы ли, Оби.
Ходят дурачки на белом свете,
Ищут дурачки, кого любить.
Оттого не чуем Кали-Юги,
Холод не касается босых
Наших пяток, не боимся вьюги.
Каждый – божий сын.
Проходили эпохи, генсеки, цари,
разгоняйся же, ветер, и пламя – гори,
саранча проходила и плыли века,
и текли времена, как большая река.
Оставались земля и деревья на ней,
деревянные домики между дождей,
оставалось сплетенье размытых дорог,
оставались сады, что никто не берег,
одичалые яблоневые сады,
оставались старухи да их деды,
потемневший портрет да икона в углу,
черный хлеб да похлебка из лука к столу.
Перемешаны; чудь, татарва и мордва,
разгорайся, огонь, разрастайся, трава;
все цари да чиновники тенью пройдут,
ну а мы-то навеки останемся тут,
от курильских морей до донбасских степей
в эту землю врастем и останемся в ней.
И когда ты по черной дороге придешь
через мокрое поле и меленький дождь –
будет теплая печь, будет хлеб на столе,
и не спросят, какой нынче век на земле.
***
нам делали манту, и мы его мочили,
опасливо, тайком, эксперимента для.
мы вырастали в то, чему нас научили
от жвачек вкладыши и черная земля,
всосавшая в себя бессмысленные трупы
начала девяностых, мы росли на них,
как хищные цветы, ноктюрны в ржавых трубах,
как спорынья на ржи, как вольный белый стих.
и выросли для войн – вот орден, вот и крестик,
мы соль земли, и мы – ее же перегной.
храни же нас, Господь, в сухом прохладном месте
в коробке с прочей оловянной солдатней.
***
(Ищет дурачок глупее себя)
Бродит ветер с севера до юга,
Режет белый свет напополам.
Ходит, дует в окна Кали-Юга,
Сквозняки гуляют по углам.
Перекинешь шубу наизнанку –
Станешь зверем, прыгнешь через нож.
Заварил Господь из нас солянку –
Кто и где, уже и не поймешь.
Все смешалось: песни, были, сказы.
Звезды в небе – стадо кобылиц.
Я скуласта и зеленоглаза,
Брат мой кареглаз и круглолиц.
Мать водой холодной умывала,
На ладонях проступала соль.
…И карельский город Сортавала -
Это русский город Сердоболь
Кто ты, мама, кто ты, чьи мы дети,
Дети Стикса, Ворсклы ли, Оби.
Ходят дурачки на белом свете,
Ищут дурачки, кого любить.
Оттого не чуем Кали-Юги,
Холод не касается босых
Наших пяток, не боимся вьюги.
Каждый – божий сын.
Вот эта средняя – как говорится – полоса:
тверские реки, курские леса, -
как нежен вечером оттенок света.
Как будто слышен в нем чудесный звон,
и тонок он, и мягок, нежен он,
как пух цыпленка, как вступленье лета.
Как будто маленькая я бегу домой,
и пухом тополиным надо мной
наполнен воздух, заплывая в окон щели.
Такие здесь, такие вечера,
что можно дотянуться до вчера
и попросить у каждого прощенья.
Гляди, как тени длинные идут,
друг дружку за руку они берут, и тут
становятся объемны ненадолго.
Так в сердце дивно, трепетно и колко.
И мы идет по светлой стороне,
и бабушка зовет меня в окне,
и свет такой хороший, солнца столько.
тверские реки, курские леса, -
как нежен вечером оттенок света.
Как будто слышен в нем чудесный звон,
и тонок он, и мягок, нежен он,
как пух цыпленка, как вступленье лета.
Как будто маленькая я бегу домой,
и пухом тополиным надо мной
наполнен воздух, заплывая в окон щели.
Такие здесь, такие вечера,
что можно дотянуться до вчера
и попросить у каждого прощенья.
Гляди, как тени длинные идут,
друг дружку за руку они берут, и тут
становятся объемны ненадолго.
Так в сердце дивно, трепетно и колко.
И мы идет по светлой стороне,
и бабушка зовет меня в окне,
и свет такой хороший, солнца столько.
Ногу он потерял так: работал в диверсионно-разведывательной группе. Летом 2014 года поступил сигнал, что под Луганском замечена колонна батальона «Айдар», они и выдвинулись встречать гостей.
У гостей была своя ДРГ, попали под перекрестный огонь. Артем отходил последним, не успел вскочить на броню – пулемет его скосил. Рана на ноге загорелась гангреной, ногу пришлось отнять.
- А «Айдар» что? – спросила я.
- А «Айдар» из той балки не вышел, - оскалился Артем. Он вообще казался веселым и злым.
Что у него ноги нет – это было понятно только по легкому прихрамыванию.
- Год добивался, чтобы меня обратно на службу взяли. Но взяли.
Я спросила:
- Если бы ты знал, как это будет, - ты бы с самого начала пошел воевать?
- Хороший вопрос, - ответил он. – Давай я тебе скажу, что не знаю. Иначе слишком о многом придется говорить.
У гостей была своя ДРГ, попали под перекрестный огонь. Артем отходил последним, не успел вскочить на броню – пулемет его скосил. Рана на ноге загорелась гангреной, ногу пришлось отнять.
- А «Айдар» что? – спросила я.
- А «Айдар» из той балки не вышел, - оскалился Артем. Он вообще казался веселым и злым.
Что у него ноги нет – это было понятно только по легкому прихрамыванию.
- Год добивался, чтобы меня обратно на службу взяли. Но взяли.
Я спросила:
- Если бы ты знал, как это будет, - ты бы с самого начала пошел воевать?
- Хороший вопрос, - ответил он. – Давай я тебе скажу, что не знаю. Иначе слишком о многом придется говорить.
Привет. Это цикл моих очерков о луганских ополченцах.
Двадцатилетний мальчик Саша, у которого не было денег на билет до Ростова, но была смекалка: https://www.ridus.ru/news/299020
"Особо опасен, владеет всеми видами холодного и огнестрельного оружия". Рассказывает профессиональный разведчик без родины: https://www.ridus.ru/news/298871
Дедушка погибшей девочки из Кировска: https://www.ridus.ru/news/298894
Этому парню стало легко убивать: https://www.ridus.ru/news/298856
Казак Эдуард Цупка, которого забыли в Лисичанске, когда уходили оттуда: https://www.ridus.ru/news/298562
Боевая бабушка тетя Лена, которую боялся сам Мозговой: https://www.ridus.ru/news/298582
Тарпан, очень страшный человек: https://www.ridus.ru/news/298507
Лида, невероятно красивая девушка, нашедшая на войне призвание: https://www.ridus.ru/news/298258
Двадцатилетний мальчик Саша, у которого не было денег на билет до Ростова, но была смекалка: https://www.ridus.ru/news/299020
"Особо опасен, владеет всеми видами холодного и огнестрельного оружия". Рассказывает профессиональный разведчик без родины: https://www.ridus.ru/news/298871
Дедушка погибшей девочки из Кировска: https://www.ridus.ru/news/298894
Этому парню стало легко убивать: https://www.ridus.ru/news/298856
Казак Эдуард Цупка, которого забыли в Лисичанске, когда уходили оттуда: https://www.ridus.ru/news/298562
Боевая бабушка тетя Лена, которую боялся сам Мозговой: https://www.ridus.ru/news/298582
Тарпан, очень страшный человек: https://www.ridus.ru/news/298507
Лида, невероятно красивая девушка, нашедшая на войне призвание: https://www.ridus.ru/news/298258
Ридус
Как казачья трусость едва не привела к окружению молодых ополченцев ЛНР
Чтобы приехать в ЛНР, Александру пришлось вступить в казачество.
Большое спасибо, что были со мной в этой непростой гонке с ЖЫ премией. Она действительно оказалась максимально грязной, и я рада, что вышла из игры: сейчас, например, премию заморозили, так как обоих участников подозревают в накрутках. "Русский космос" обязательно выйдет. А пока можно на сайте издательства Митра купить предыдущую книгу: "Из осажденного десятилетия". Дешевле, чем в Читай-городе, между прочим. https://mitra-books.com/history/iz-osazhdennogo-desyatiletiya-anna-dolgareva.html
Mitra-Books
Из осажденного десятилетия - Анна Долгарева
Книга стихов петербуржской (впрочем, уже луганской) поэтессы и журналиста Анны Долгаревой, автора сборников «Время ждать» и «Хроники внутреннего сгорания».
Иван-дурак приходит к бабе-яге, идет по мху серебристому, по камням. Она его ждет, закипают щи в очаге, с одежды капли падают на пол, звеня. Он говорит: верни мне сердце. Оно иссохло, стало как мертвый изгнивший плод . Оно ведь пело, стыло, цвело весной, а нынче только молча о ребра бьет.
Они встают, и жалобно закричав, к двери бросается с ними прощаться кот. Они идут в молчании среди трав, идут путем цветущих черных болот. Идут по полянам, где по колено нога в зеленый, пушистый проваливается мох. Не передумал, спрашивает Яга. Он говорит: передумал бы, если б мог.
Верни мне сердце, неведомая моя, верни мне сердце, бессменный страж бытия. Болотами и трясиной иду за тобой, верни мне сердце, единственная любовь.
На севере небо выше, да ночи нет, да голые камни выходят из-под земли. Она говорит: там дальше нездешний свет, иди один, гляди, как мхом поросли стволы деревьев – иди же туда, где мох. Я дам тебе зайца, он будет проводником. И шел он долго, шел он покуда мог, и заяц вел его к северу далеко.
Как смерть Кащея, в утке сердце у дурака. А может, и вовсе то было не сердце, а смерть. Но вставил в грудь, и не холодела рука, и стало два сердца биться в грудную твердь. Живое и мертвое, словно два родника, и шел он сквозь лес, и пели вокруг соловьи: два сердца нынче у нашего дурака, два сердца – живой и мертвой воды ручьи.
У Севера сказки темны, как полярная ночь. Не слушай дальше, не впитывай этот яд. Верни мне сердце, давно не поет оно. Верни мне сердце живое, любовь моя.
Они встают, и жалобно закричав, к двери бросается с ними прощаться кот. Они идут в молчании среди трав, идут путем цветущих черных болот. Идут по полянам, где по колено нога в зеленый, пушистый проваливается мох. Не передумал, спрашивает Яга. Он говорит: передумал бы, если б мог.
Верни мне сердце, неведомая моя, верни мне сердце, бессменный страж бытия. Болотами и трясиной иду за тобой, верни мне сердце, единственная любовь.
На севере небо выше, да ночи нет, да голые камни выходят из-под земли. Она говорит: там дальше нездешний свет, иди один, гляди, как мхом поросли стволы деревьев – иди же туда, где мох. Я дам тебе зайца, он будет проводником. И шел он долго, шел он покуда мог, и заяц вел его к северу далеко.
Как смерть Кащея, в утке сердце у дурака. А может, и вовсе то было не сердце, а смерть. Но вставил в грудь, и не холодела рука, и стало два сердца биться в грудную твердь. Живое и мертвое, словно два родника, и шел он сквозь лес, и пели вокруг соловьи: два сердца нынче у нашего дурака, два сердца – живой и мертвой воды ручьи.
У Севера сказки темны, как полярная ночь. Не слушай дальше, не впитывай этот яд. Верни мне сердце, давно не поет оно. Верни мне сердце живое, любовь моя.
Возможно, я однажды расскажу,
как без тебя мне стало все – немилым.
Тогда уже, конечно, не любила.
вообще ничто. Вот в этом-то и жуть.
Ничто и никого. Была как дым
и отрешенно проплывала мимо.
Озера, лес – все было неделимо
и оттого-то было не моим.
Возможно, расскажу, как я нашла
тепло. И стала женщиной живою.
Договорю ли, сдавленно провою,
как временна иллюзия тепла.
Идем гулять. Гляди, как вечер розов.
Не расскажу, не думай, не зови.
Поскольку не умею о любви
ни слова прозой.
как без тебя мне стало все – немилым.
Тогда уже, конечно, не любила.
вообще ничто. Вот в этом-то и жуть.
Ничто и никого. Была как дым
и отрешенно проплывала мимо.
Озера, лес – все было неделимо
и оттого-то было не моим.
Возможно, расскажу, как я нашла
тепло. И стала женщиной живою.
Договорю ли, сдавленно провою,
как временна иллюзия тепла.
Идем гулять. Гляди, как вечер розов.
Не расскажу, не думай, не зови.
Поскольку не умею о любви
ни слова прозой.
И если петь – не о смерти, а о любви.
Поскольку май, и солнце, и соловьи,
Поскольку дерева покрылись листвой,
Поскольку больше не значимо ничего.
А смерть – это просто. Лампа в конце пути,
Уставший доктор тебя отпускает – иди,
И точно так же будет расти трава.
И жизнь идет, поскольку всегда права.
Не надо верить про облака и рай.
Уж лучше постарайся, не умирай.
Но есть цветы, что вырастут из земли,
А ведь могли не вырасти бы, могли.
И будут дети после уроков играть
неподалеку на поле– в войну и рать,
и кто-то, может, услышит и позовет.
Ведь жизнь идет.
Но есть любовь, хранящая этот мир,
Попорченный, простреленный в сотню дыр,
Еще едва разевающий утром пасть.
А все же она ему не дает пропасть.
Хранит его своим золотым теплом.
И наши мертвые с нами сидят за столом,
И дождь идет. И слышен запах земли.
И на полях поднимаются журавли.
Поскольку май, и солнце, и соловьи,
Поскольку дерева покрылись листвой,
Поскольку больше не значимо ничего.
А смерть – это просто. Лампа в конце пути,
Уставший доктор тебя отпускает – иди,
И точно так же будет расти трава.
И жизнь идет, поскольку всегда права.
Не надо верить про облака и рай.
Уж лучше постарайся, не умирай.
Но есть цветы, что вырастут из земли,
А ведь могли не вырасти бы, могли.
И будут дети после уроков играть
неподалеку на поле– в войну и рать,
и кто-то, может, услышит и позовет.
Ведь жизнь идет.
Но есть любовь, хранящая этот мир,
Попорченный, простреленный в сотню дыр,
Еще едва разевающий утром пасть.
А все же она ему не дает пропасть.
Хранит его своим золотым теплом.
И наши мертвые с нами сидят за столом,
И дождь идет. И слышен запах земли.
И на полях поднимаются журавли.
Марья ходила по краешку Белого моря,
Белое море было черным и синим,
Было оглушительное и немое.
Марья ставила камень на камень, просила:
"Сердце мое ходит по далеким дорогам,
Девять тысяч демонов на дорогах этих,
Я молилась людскому Богу, звериному богу,
Но не допросилась даже и об ответе.
Нож в дверном косяке истекает кровью,
Утром гляжу на землю, а она бурая и намокла.
Ты верни его мне. Я пойду по острым камням по болотам клёклым,
Я дойду до самого до земного краю.
Одеялом из трав я его укрою.
Буду петь ему песенку, исцелятся и раны, и горе,
Девять тысяч демонов рассыплются да рассеются.
Ты возьми меня, белую Марью, Белое море,
Ты верни мое сердце".
Каменные сейды стояли, немы и строги.
Ветер соленые брызги нес в деревеньку.
Белое море глодало Марьины ноги,
Слизывало кожу с них помаленьку.
Белое море было черным и синим,
Было оглушительное и немое.
Марья ставила камень на камень, просила:
"Сердце мое ходит по далеким дорогам,
Девять тысяч демонов на дорогах этих,
Я молилась людскому Богу, звериному богу,
Но не допросилась даже и об ответе.
Нож в дверном косяке истекает кровью,
Утром гляжу на землю, а она бурая и намокла.
Ты верни его мне. Я пойду по острым камням по болотам клёклым,
Я дойду до самого до земного краю.
Одеялом из трав я его укрою.
Буду петь ему песенку, исцелятся и раны, и горе,
Девять тысяч демонов рассыплются да рассеются.
Ты возьми меня, белую Марью, Белое море,
Ты верни мое сердце".
Каменные сейды стояли, немы и строги.
Ветер соленые брызги нес в деревеньку.
Белое море глодало Марьины ноги,
Слизывало кожу с них помаленьку.
И вдруг он виден.
Как небеса. Как та мечта, к которой
Всю жизнь идешь – и вот осталось выйти
Через пылающий от солнца город.
И вот он – Смольный.
Мой город, древний терем из костей,
Болотный город, и морской, и вольный,
И корабли горят в чудовищном костре,
как больно, больно.
Как больно, мамочка, как страшно здесь идти,
где фонари суть черепушки из кости
и светят страшно синими очами.
Но он встречает -
Во всей своей крылатости, свободе.
Такой небесный, дивный, голубой,
И не забыл Господь про нас с тобой,
за ручку до сих пор, как деток, водит.
Как небеса. Как та мечта, к которой
Всю жизнь идешь – и вот осталось выйти
Через пылающий от солнца город.
И вот он – Смольный.
Мой город, древний терем из костей,
Болотный город, и морской, и вольный,
И корабли горят в чудовищном костре,
как больно, больно.
Как больно, мамочка, как страшно здесь идти,
где фонари суть черепушки из кости
и светят страшно синими очами.
Но он встречает -
Во всей своей крылатости, свободе.
Такой небесный, дивный, голубой,
И не забыл Господь про нас с тобой,
за ручку до сих пор, как деток, водит.
Такое лето.
Я выхожу из дома –
Искать чернику, спрятанную в траве.
Как пахнут сосны – как горячо, знакомо,
Как пахнет детство – хвоей пропахший свет.
Такое лето.
Яблоко наливное.
Песок на пальцах – шершавый.
Я выхожу.
Мне обещали: нет впереди покоя,
но ползает по траве золотистый жук.
И я – как огромный медведь, что бродил по свету,
И бок разодрал о камни, и сердце свое потерял, -
склоняюсь к траве над черникой,
обняв планету
и становлюсь благодатный материал,
чтоб прорасти – невиданными цветами,
белыми, мелкими,
с капелькой крови внутри.
Сосны, качаясь, танцуют извечный танец,
Солнце горит на смоле.
Как в детстве, горит.
Я выхожу из дома –
Искать чернику, спрятанную в траве.
Как пахнут сосны – как горячо, знакомо,
Как пахнет детство – хвоей пропахший свет.
Такое лето.
Яблоко наливное.
Песок на пальцах – шершавый.
Я выхожу.
Мне обещали: нет впереди покоя,
но ползает по траве золотистый жук.
И я – как огромный медведь, что бродил по свету,
И бок разодрал о камни, и сердце свое потерял, -
склоняюсь к траве над черникой,
обняв планету
и становлюсь благодатный материал,
чтоб прорасти – невиданными цветами,
белыми, мелкими,
с капелькой крови внутри.
Сосны, качаясь, танцуют извечный танец,
Солнце горит на смоле.
Как в детстве, горит.
Я шла по Невскому – вообще в Питере мало кто любит Невский, потому что всегда шумно, и толпа, и много туристов, но если нужно потеряться из мира вещей и уйти в небесный Петербург, то первой дорогой всегда станет Невский, здесь ты сделаешь первый шаг – когда перестанешь замечать толпу, а только ангелов, и всадников, и горгулий, и еще Санкт-Петербургское небо.
Я шла по Невскому, и я остановила каких-то двух парней. Кажется, они были испанцы; я не очень хорошо владею английским, и они – как оказалось – тоже. Я спросила у них – какие впечатления от Петербурга, ребята? И они охотно, наперебой, говорили: здесь очень ярко, здесь яркие и живые люди. Вчера мы познакомились с какими-то русскими ребятами (русские такие веселые, добрые), и пошли в паб, и пили до утра, и эти белые ночи, город-приключение, яркий город.
Так странно, да? Вот этот город туманов и серо-синего старинного камня, он – яркий.
(Справедливости ради стоит отметить, что это было как раз в те два дня, когда в Петербурге ужасно жгло солнце и стояла тридцатиградусная жара).
А потом я подумала: наверное, им было это нужно. Наверное, этим ребятам, веселым и радостным, плохо говорящим по-английски, нужно было, чтобы город тайн и мистики повернулся к ним улицей Рубинштейна, залитой светом от белой ночи и фонарей, и какие-то яркие (веселые, добрые) русские ребята поили их там вискарем.
Потому что Россия – это такая страна на ладошке у Бога, и если ты хороший человек и тебе в глубине души что-то очень надо, то она тебе даст – щедро и весело плеснет в лицо радугой, дымкой предутренней, светом фонарей на Рубинштейна. Потом эти ребята (испанцы, а может, аргентинцы) будут рассказывать о ярком Петербурге и добрых русских, а их будут слушать с изумлением, даже попытаются объяснить, что обычно все совсем не так. Может быть, они проведут в Петербурге еще неделю и тоже изменят мнение, но тогда им нужно было чудо, и Россия – страна на ладошке Бога, и Петербург – самый волшебный из ее сыновей – дали им его.
Я шла потом дальше – и на меня давила жара, и было тяжело и грустно, потому что я когда-то покинула этот город, чтобы искать ответы, а ответов я не нашла, и жизнь стала бессмысленной. Я шла и не знала, возвращаться ли мне, и маятно было, и больно, и тоскливо, и придавливало к горячему асфальту.
А потом вдали возник Смольный собор; не знаю, почему, но он возникает в моей жизни часто внезапно: идешь, идешь, и вдруг – бело-голубые линии, устремленные в небо, неземные линии, не принадлежащие древним болотам и шведским костям, только небо и солнце.
И когда появляется Смольный, то он заставляет тебя оторопеть, непременно, потому что это тоже явное присутствие Бога на земле, во-первых, существование его, во-вторых, вот это внезапное – каждый раз – появление.
Калики перехожие брали клюку и узелок, шли по России – издавна, из века в век шли. Бросали однажды насиженные дома, бросали домочадцев, уходили искать правду, и правда открывалась им, потому что правда рассыпана по России и брызгает в глаза человеку с чистым сердцем, если тот долго идет и внимательно смотрит. Что это будет? Деревянная церквушка, чьи стены в вечернем свете на миг покажутся золотыми линиями небесных врат, или же темная фигура человеческая с мечом, проступившая на отвесной скале над озером?
Чудеса приходят к открытым сердцам, если довериться России и отдаться ее дорогам. Чудеса, утверждающие существование Бога не менее явно, чем если бы Он явился во плоти. И кажется, что легко спутать настоящее чудо с нечаянной радостью – но да и что здесь такого, если легко? Кто ищет, тот найдет, и потому идут, идут по Руси перехожие калики. Хиппи в грязных хайратниках, с косичками у лица, тормозят фуры на обочине трассы. Бичи трясутся в грузовых вагонах поездов. Они знают эти чудеса, ищут увидеть их снова.
Ну потому что такая Россия – волшебная страна.
(Написано для "Взгляда")
Я шла по Невскому, и я остановила каких-то двух парней. Кажется, они были испанцы; я не очень хорошо владею английским, и они – как оказалось – тоже. Я спросила у них – какие впечатления от Петербурга, ребята? И они охотно, наперебой, говорили: здесь очень ярко, здесь яркие и живые люди. Вчера мы познакомились с какими-то русскими ребятами (русские такие веселые, добрые), и пошли в паб, и пили до утра, и эти белые ночи, город-приключение, яркий город.
Так странно, да? Вот этот город туманов и серо-синего старинного камня, он – яркий.
(Справедливости ради стоит отметить, что это было как раз в те два дня, когда в Петербурге ужасно жгло солнце и стояла тридцатиградусная жара).
А потом я подумала: наверное, им было это нужно. Наверное, этим ребятам, веселым и радостным, плохо говорящим по-английски, нужно было, чтобы город тайн и мистики повернулся к ним улицей Рубинштейна, залитой светом от белой ночи и фонарей, и какие-то яркие (веселые, добрые) русские ребята поили их там вискарем.
Потому что Россия – это такая страна на ладошке у Бога, и если ты хороший человек и тебе в глубине души что-то очень надо, то она тебе даст – щедро и весело плеснет в лицо радугой, дымкой предутренней, светом фонарей на Рубинштейна. Потом эти ребята (испанцы, а может, аргентинцы) будут рассказывать о ярком Петербурге и добрых русских, а их будут слушать с изумлением, даже попытаются объяснить, что обычно все совсем не так. Может быть, они проведут в Петербурге еще неделю и тоже изменят мнение, но тогда им нужно было чудо, и Россия – страна на ладошке Бога, и Петербург – самый волшебный из ее сыновей – дали им его.
Я шла потом дальше – и на меня давила жара, и было тяжело и грустно, потому что я когда-то покинула этот город, чтобы искать ответы, а ответов я не нашла, и жизнь стала бессмысленной. Я шла и не знала, возвращаться ли мне, и маятно было, и больно, и тоскливо, и придавливало к горячему асфальту.
А потом вдали возник Смольный собор; не знаю, почему, но он возникает в моей жизни часто внезапно: идешь, идешь, и вдруг – бело-голубые линии, устремленные в небо, неземные линии, не принадлежащие древним болотам и шведским костям, только небо и солнце.
И когда появляется Смольный, то он заставляет тебя оторопеть, непременно, потому что это тоже явное присутствие Бога на земле, во-первых, существование его, во-вторых, вот это внезапное – каждый раз – появление.
Калики перехожие брали клюку и узелок, шли по России – издавна, из века в век шли. Бросали однажды насиженные дома, бросали домочадцев, уходили искать правду, и правда открывалась им, потому что правда рассыпана по России и брызгает в глаза человеку с чистым сердцем, если тот долго идет и внимательно смотрит. Что это будет? Деревянная церквушка, чьи стены в вечернем свете на миг покажутся золотыми линиями небесных врат, или же темная фигура человеческая с мечом, проступившая на отвесной скале над озером?
Чудеса приходят к открытым сердцам, если довериться России и отдаться ее дорогам. Чудеса, утверждающие существование Бога не менее явно, чем если бы Он явился во плоти. И кажется, что легко спутать настоящее чудо с нечаянной радостью – но да и что здесь такого, если легко? Кто ищет, тот найдет, и потому идут, идут по Руси перехожие калики. Хиппи в грязных хайратниках, с косичками у лица, тормозят фуры на обочине трассы. Бичи трясутся в грузовых вагонах поездов. Они знают эти чудеса, ищут увидеть их снова.
Ну потому что такая Россия – волшебная страна.
(Написано для "Взгляда")