Надергала места из Цвейга, которые мне очень понравились (для себя, чтоб не перечитывать все целиком, когда нужно, но статусы для вк реально можно отсюда брать тоже)
https://telegra.ph/Citaty-dlya-statusov-vk-iz-knigi-Cvejga-Tri-mastera-07-30
https://telegra.ph/Citaty-dlya-statusov-vk-iz-knigi-Cvejga-Tri-mastera-07-30
Telegraph
Цитаты для статусов вк (из книги Цвейга "Три мастера")
Достоевский, столь же страстный в своем дуализме, как и во всем, что уделила ему жизнь, не стремится к гармонии: она обозначает для него застывание; он не соединяет свои противоречия в божественно-гармоничное целое, а растягивает. их от Бога до дьявола и…
Forwarded from Екатерина Шульман (Ekaterina Schulmann)
to Alexander Dolinin
Перечитывая Первую любовь, печальную повесть Тургенева (вкрадчиво начал Мортус), обращаешь внимание уже не столько на прыганье со стены и хлопанье по лбу цветочком, а на другие вещи: в частности, как тип описания умершего или отсутствующего отца глазами тоскующего о нем сына-рассказчика напоминает ту же линию в Даре. Понятно, что отец у Тургенева - нравственное чудовище, а у Набокова - моральный и человеческий идеал, но в обоих образах подчеркивается физическая смелость, сила жизни, собранность воли, холодность и изящество, умение обращаться с людьми и лошадьми, некоторая отдаленность от окружающих, в том числе и от домашних, своеобычность, хранимая в душе тайна - и тень смерти, обреченность.
"Странное влияние имел на меня отец - и странные были наши отношения. Он почти не занимался моим воспитанием, но никогда не оскорблял меня; он уважал мою свободу - он даже был, если можно так выразиться, вежлив со мною... Только он не допускал меня до себя. Я любил его, я любовался им, он казался мне образцом мужчины - и, боже мой, как бы я страстно к нему привязался, если б я постоянно не чувствовал его отклоняющей руки! Зато, когда он хотел, но умел почти мгновенно, одним словом, одним движением возбудить во мне неограниченное доверие к себе. Душа моя раскрывалась - я болтал с ним, как с разумным другом, как с снисходительным наставником... Потом он так же внезапно покидал меня - и рука его опять отклоняла меня, ласково и мягко, но отклоняла.
На него находила иногда веселость, и тогда он готов был резвиться и шалить со мной, как мальчик (он любил всякое сильное телесное движение); раз - всего только раз! - он приласкал меня с такою нежностью, что я чуть не заплакал... Но и веселость его и нежность исчезали без следа - и то, что происходило между нами, не давало мне никаких надежд на будущее, точно я все это во сне видел. Бывало, стану я рассматривать его умное, красивое, светлое лицо... сердце мое задрожит, и все существо мое устремится к нему... он словно почувствует, что во мне происходит, мимоходом потреплет меня по щеке - и либо уйдет, либо займется чем-нибудь, либо вдруг весь застынет, как он один умел застывать, и я тотчас же сожмусь и тоже похолодею.
Редкие припадки его расположения ко мне никогда не были вызваны моими безмолвными, но понятными мольбами: они приходили всегда неожиданно. Размышляя впоследствии о характере моего отца, я пришел к такому заключению, что ему было не до меня и не до семейной жизни; он любил другое и насладился этим другим вполне. "Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать - в этом вся штука жизни", - сказал он мне однажды. В другой раз я в качестве молодого демократа пустился в его присутствии рассуждать о свободе (он в тот день был, как я это называл, "добрый"; тогда с ним можно было говорить о чем угодно).
- Свобода, - повторил он, - а знаешь ли ты, что может человеку дать свободу!
- Что?
- Воля, собственная воля, и власть она даст, которая лучше свободы. Умей хотеть - и будешь свободным, и командовать будешь.
Отец мой прежде всего и больше всего хотел жить - и жил... Быть может, он предчувствовал, что ему не придется долго пользоваться "штукой" жизни: он умер сорока двух лет".
"Мы проехали по всем бульварам, побывали на Девичьем поле, перепрыгнули через несколько заборов (сперва я боялся прыгать, но отец презирал робких людей, - и я перестал бояться)"
"Он был отличный ездок - и умел, гораздо раньше г. Рери, укрощать самых диких лошадей".
"Мне хотелось бы с такой же относительной вечностью удержать то, что быть может я всего более любил в нем: его живую мужественность, непреклонность и независимость его, холод и жар его личности, власть над всем, за что он ни брался.
Мне нравилась, - я только теперь понимаю, как это нравилось мне – та особая вольная сноровка, которая появлялась у него при обращении с лошадью, с собакой, с ружьем, птицей или крестьянским мальчиком с вершковой занозой в спине.
Перечитывая Первую любовь, печальную повесть Тургенева (вкрадчиво начал Мортус), обращаешь внимание уже не столько на прыганье со стены и хлопанье по лбу цветочком, а на другие вещи: в частности, как тип описания умершего или отсутствующего отца глазами тоскующего о нем сына-рассказчика напоминает ту же линию в Даре. Понятно, что отец у Тургенева - нравственное чудовище, а у Набокова - моральный и человеческий идеал, но в обоих образах подчеркивается физическая смелость, сила жизни, собранность воли, холодность и изящество, умение обращаться с людьми и лошадьми, некоторая отдаленность от окружающих, в том числе и от домашних, своеобычность, хранимая в душе тайна - и тень смерти, обреченность.
"Странное влияние имел на меня отец - и странные были наши отношения. Он почти не занимался моим воспитанием, но никогда не оскорблял меня; он уважал мою свободу - он даже был, если можно так выразиться, вежлив со мною... Только он не допускал меня до себя. Я любил его, я любовался им, он казался мне образцом мужчины - и, боже мой, как бы я страстно к нему привязался, если б я постоянно не чувствовал его отклоняющей руки! Зато, когда он хотел, но умел почти мгновенно, одним словом, одним движением возбудить во мне неограниченное доверие к себе. Душа моя раскрывалась - я болтал с ним, как с разумным другом, как с снисходительным наставником... Потом он так же внезапно покидал меня - и рука его опять отклоняла меня, ласково и мягко, но отклоняла.
На него находила иногда веселость, и тогда он готов был резвиться и шалить со мной, как мальчик (он любил всякое сильное телесное движение); раз - всего только раз! - он приласкал меня с такою нежностью, что я чуть не заплакал... Но и веселость его и нежность исчезали без следа - и то, что происходило между нами, не давало мне никаких надежд на будущее, точно я все это во сне видел. Бывало, стану я рассматривать его умное, красивое, светлое лицо... сердце мое задрожит, и все существо мое устремится к нему... он словно почувствует, что во мне происходит, мимоходом потреплет меня по щеке - и либо уйдет, либо займется чем-нибудь, либо вдруг весь застынет, как он один умел застывать, и я тотчас же сожмусь и тоже похолодею.
Редкие припадки его расположения ко мне никогда не были вызваны моими безмолвными, но понятными мольбами: они приходили всегда неожиданно. Размышляя впоследствии о характере моего отца, я пришел к такому заключению, что ему было не до меня и не до семейной жизни; он любил другое и насладился этим другим вполне. "Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать - в этом вся штука жизни", - сказал он мне однажды. В другой раз я в качестве молодого демократа пустился в его присутствии рассуждать о свободе (он в тот день был, как я это называл, "добрый"; тогда с ним можно было говорить о чем угодно).
- Свобода, - повторил он, - а знаешь ли ты, что может человеку дать свободу!
- Что?
- Воля, собственная воля, и власть она даст, которая лучше свободы. Умей хотеть - и будешь свободным, и командовать будешь.
Отец мой прежде всего и больше всего хотел жить - и жил... Быть может, он предчувствовал, что ему не придется долго пользоваться "штукой" жизни: он умер сорока двух лет".
"Мы проехали по всем бульварам, побывали на Девичьем поле, перепрыгнули через несколько заборов (сперва я боялся прыгать, но отец презирал робких людей, - и я перестал бояться)"
"Он был отличный ездок - и умел, гораздо раньше г. Рери, укрощать самых диких лошадей".
"Мне хотелось бы с такой же относительной вечностью удержать то, что быть может я всего более любил в нем: его живую мужественность, непреклонность и независимость его, холод и жар его личности, власть над всем, за что он ни брался.
Мне нравилась, - я только теперь понимаю, как это нравилось мне – та особая вольная сноровка, которая появлялась у него при обращении с лошадью, с собакой, с ружьем, птицей или крестьянским мальчиком с вершковой занозой в спине.
Forwarded from Екатерина Шульман (Ekaterina Schulmann)
Он был наделен ровным характером, выдержкой, сильной волей, ярким юмором; когда же он сердился, гнев его был как внезапно ударивший мороз (бабушка, за его спиной, говорила, что: "Все часы в доме остановились"), и я хорошо помню эти внезапные молчания за столом, и сразу появлявшееся какое-то рассеянное выражение на лице у матери (недоброжелательницы из нашей родни уверяли, что она "трепещет перед Костей"), и как в конце стола иная из гувернанток поспешно прикрывала ладошкой зазвеневший было стакан.
Он не терпел мешканья, неуверенности, мигающих глаз лжи, не терпел ничего приторного и притворного, - и я уверен, что уличи он меня в физической трусости, то меня бы он проклял.
Я еще не всё сказал; я подхожу к самому может быть главному. В моем отце и вокруг него, вокруг этой ясной и прямой силы было что-то, трудно передаваемое словами, дымка, тайна, загадочная недоговоренность, которая чувствовалась мной то больше, то меньше. Это было так, словно этот настоящий, очень настоящий человек, был овеян чем-то, еще неизвестным, но что может быть было в нем самым-самым настоящим. Оно не имело прямого отношения ни к нам, ни к моей матери, ни к внешности жизни, ни даже к бабочкам (ближе всего к ним, пожалуй); это была и не задумчивость, и не печаль, - и нет у меня способа объяснить то впечатление, которое производило на меня его лицо, когда я извне подсматривал, сквозь окно кабинета, как, забыв вдруг работу (я в себе чувствовал, как он ее забыл, -- словно провалилось или затихло что-то), слегка отвернув большую, умную голову от письменного стола и подперев ее кулаком, так что от щеки к виску поднималась широкая складка, он сидел с минуту неподвижно. Мне иногда кажется теперь, что, как знать, может быть, удаляясь в свои путешествия, он не столько чего-то искал, сколько бежал от чего-то, а затем, возвратившись, понимал, что оно всё еще с ним, в нем, неизбывное, неисчерпаемое. Тайне его я не могу подыскать имени, но только знаю, что оттого то и получалось то особое - и не радостное, и не угрюмое, вообще никак не относящееся к видимости жизненных чувств, - одиночество, в которое ни мать моя, ни все энтомологи мира не были вхожи".
«И ныне я всё спрашиваю себя, о чем он бывало думал среди одинокой ночи: я страстно стараюсь учуять во мраке течение его мыслей и гораздо меньше успеваю в этом, чем в мысленном посещении мест, никогда невиданных мной. О чем, о чем он думал? О недавней поимке? О моей матери, о нас? О врожденной странности человеческой жизни, ощущение которой он таинственно мне передал?».
Интересен мотив "возьми меня с собой": сын просит отца позволить сопровождать его в поездке, которая оказывается предсмертной. Тургеневский Володя упрашивает отца поехать вместе на конную прогулку, во время которой он становится свидетелем его свидания с Зинаидой (сцена с хлыстом). "Два месяца спустя я поступил в университет, а через полгода отец мой скончался (от удара) в Петербурге, куда только что переселился с моей матерью и со мною".
"и однажды Федор, случайно проходя по золотистой, залитой весенним солнцем, зале, вдруг заметил, как содрогнулась, но не сразу поддалась латуневая ручка белой двери, ведущей в отцовский кабинет, словно кто-то ее снутри вяло теребил, не отворяя; но вот она тихо раскрылась, вышла мать с рассеянно кроткой улыбкой на заплаканном лице, странно махнула рукой, проходя мимо Федора... Он постучался к отцу и вошел в кабинет. "Что тебе?" - спросил Константин Кириллович, не оглядываясь, продолжая писать. "Возьми меня с собой", - сказал Федор.
Перед самым отбытием, в июне 1916-го года, Годунов-Чердынцев приехал в Лешино проститься с семьей. До крайней минуты Федору мечталось, что отец всё-таки возьмет его с собой, - некогда говорил, что так сделает, как только сыну исполнится пятнадцать. "В другое время взял бы", - сказал он теперь, - точно забыв, что для него-то время было всегда другим".
Федору шестнадцать, как и герою Первой любви, а из последней экспедиции отец не вернется.
Он не терпел мешканья, неуверенности, мигающих глаз лжи, не терпел ничего приторного и притворного, - и я уверен, что уличи он меня в физической трусости, то меня бы он проклял.
Я еще не всё сказал; я подхожу к самому может быть главному. В моем отце и вокруг него, вокруг этой ясной и прямой силы было что-то, трудно передаваемое словами, дымка, тайна, загадочная недоговоренность, которая чувствовалась мной то больше, то меньше. Это было так, словно этот настоящий, очень настоящий человек, был овеян чем-то, еще неизвестным, но что может быть было в нем самым-самым настоящим. Оно не имело прямого отношения ни к нам, ни к моей матери, ни к внешности жизни, ни даже к бабочкам (ближе всего к ним, пожалуй); это была и не задумчивость, и не печаль, - и нет у меня способа объяснить то впечатление, которое производило на меня его лицо, когда я извне подсматривал, сквозь окно кабинета, как, забыв вдруг работу (я в себе чувствовал, как он ее забыл, -- словно провалилось или затихло что-то), слегка отвернув большую, умную голову от письменного стола и подперев ее кулаком, так что от щеки к виску поднималась широкая складка, он сидел с минуту неподвижно. Мне иногда кажется теперь, что, как знать, может быть, удаляясь в свои путешествия, он не столько чего-то искал, сколько бежал от чего-то, а затем, возвратившись, понимал, что оно всё еще с ним, в нем, неизбывное, неисчерпаемое. Тайне его я не могу подыскать имени, но только знаю, что оттого то и получалось то особое - и не радостное, и не угрюмое, вообще никак не относящееся к видимости жизненных чувств, - одиночество, в которое ни мать моя, ни все энтомологи мира не были вхожи".
«И ныне я всё спрашиваю себя, о чем он бывало думал среди одинокой ночи: я страстно стараюсь учуять во мраке течение его мыслей и гораздо меньше успеваю в этом, чем в мысленном посещении мест, никогда невиданных мной. О чем, о чем он думал? О недавней поимке? О моей матери, о нас? О врожденной странности человеческой жизни, ощущение которой он таинственно мне передал?».
Интересен мотив "возьми меня с собой": сын просит отца позволить сопровождать его в поездке, которая оказывается предсмертной. Тургеневский Володя упрашивает отца поехать вместе на конную прогулку, во время которой он становится свидетелем его свидания с Зинаидой (сцена с хлыстом). "Два месяца спустя я поступил в университет, а через полгода отец мой скончался (от удара) в Петербурге, куда только что переселился с моей матерью и со мною".
"и однажды Федор, случайно проходя по золотистой, залитой весенним солнцем, зале, вдруг заметил, как содрогнулась, но не сразу поддалась латуневая ручка белой двери, ведущей в отцовский кабинет, словно кто-то ее снутри вяло теребил, не отворяя; но вот она тихо раскрылась, вышла мать с рассеянно кроткой улыбкой на заплаканном лице, странно махнула рукой, проходя мимо Федора... Он постучался к отцу и вошел в кабинет. "Что тебе?" - спросил Константин Кириллович, не оглядываясь, продолжая писать. "Возьми меня с собой", - сказал Федор.
Перед самым отбытием, в июне 1916-го года, Годунов-Чердынцев приехал в Лешино проститься с семьей. До крайней минуты Федору мечталось, что отец всё-таки возьмет его с собой, - некогда говорил, что так сделает, как только сыну исполнится пятнадцать. "В другое время взял бы", - сказал он теперь, - точно забыв, что для него-то время было всегда другим".
Федору шестнадцать, как и герою Первой любви, а из последней экспедиции отец не вернется.
Forwarded from Екатерина Шульман (Ekaterina Schulmann)
Сын хотел бы быть к отцу ближе, но чувствует, что у того есть некие другие занятия и интересы, которые ему важнее семьи. С тургеневским героем всё понятно: его иные интересы состоят в том, что он компенсирует разными сторонними эротическими приключениями тяготы корыстного брака с ревнивой женщиной старше себя. В Даре брак между родителями героя предполагается по любви, хотя описанные её проявления - от исчезновения во время свадебного путешествия до "марш домой" и семьи, покинутой во время революции – своеобразные. Отношения отца с матерью подозрительно напоминают, хотя и в более нежном ключе, родителей героя в Первой любви, разве что там муж покидает жену не ради других женщин, но ради бабочек (хм).
Тургенев, разумеется, описывал свою собственную дисфункциональную семью, судя по мемуарным свидетельствам, максимально близко к печальной реальности. В Даре автор сделал отца героя куда более отстраненным родителем, чем был его собственный весьма вовлеченный отец - судя, опять же, по свидетельствам современников, в том числе таких недоброжелательных, как Корней Чуковский. Однако не упомянутая в Даре, но известная читателю Набокова по Другим берегам и рассказу Лебеда история дуэли случилась как раз из-за сплетни о том, что Владимир Дмитриевич женился на наследнице Рукавишниковых из-за денег. Брак родителей героя-рассказчика Первой любви прямо описывается как брак по денежному расчету.
Всё это происходит в романе, основной романтической линией которого является что? Отношения главного героя с Зинаидой. Инцестуозная часть сюжета Первой любви пародийно-сниженным образом передана от отца героя отчиму героини – который, в свою очередь, заимствован из другой тургеневской повести – «Несчастная». Родство Щеголева с «г. Ратчем» и Зины Мерц с Сусанной подтверждается довольно точными текстуальными совпадениями (как забыть «движение зрачков») и сюжетными рифмами, и отмечено в монументальном комментарии Александра Долинина к Дару. А мамаша тургеневской Зинаиды и весь её бедный и неустроенный домашний быт вполне соответствуют Марианне Николаевне и её берлинскому хозяйству: она могла бы применить к себе реплику княгини Засекиной «Что делать! Были времена, да прошли. Вот и я - сиятельная, - прибавила она с неприятным смехом, - да что за честь, коли нечего есть». В доме у Щеголевых нет, разумеется, этого развесёлого цыганского элемента и хоровода поклонников, а единственная попытка набоковской Зины невинно развлечься – пойти на новогодний бал-маскарад – не встречает никакого сочувствия в герое и заканчивается полным провалом.
Текст Дара, этот компендиум всей русской классики, представляет собой наложение многочисленных текстов, мерцающих друг сквозь друга, и Тургенев – важный элемент этой ткани. Героиня романа – не Зина, а русская литература, предупреждал автор недогадливых.
Тургенев, разумеется, описывал свою собственную дисфункциональную семью, судя по мемуарным свидетельствам, максимально близко к печальной реальности. В Даре автор сделал отца героя куда более отстраненным родителем, чем был его собственный весьма вовлеченный отец - судя, опять же, по свидетельствам современников, в том числе таких недоброжелательных, как Корней Чуковский. Однако не упомянутая в Даре, но известная читателю Набокова по Другим берегам и рассказу Лебеда история дуэли случилась как раз из-за сплетни о том, что Владимир Дмитриевич женился на наследнице Рукавишниковых из-за денег. Брак родителей героя-рассказчика Первой любви прямо описывается как брак по денежному расчету.
Всё это происходит в романе, основной романтической линией которого является что? Отношения главного героя с Зинаидой. Инцестуозная часть сюжета Первой любви пародийно-сниженным образом передана от отца героя отчиму героини – который, в свою очередь, заимствован из другой тургеневской повести – «Несчастная». Родство Щеголева с «г. Ратчем» и Зины Мерц с Сусанной подтверждается довольно точными текстуальными совпадениями (как забыть «движение зрачков») и сюжетными рифмами, и отмечено в монументальном комментарии Александра Долинина к Дару. А мамаша тургеневской Зинаиды и весь её бедный и неустроенный домашний быт вполне соответствуют Марианне Николаевне и её берлинскому хозяйству: она могла бы применить к себе реплику княгини Засекиной «Что делать! Были времена, да прошли. Вот и я - сиятельная, - прибавила она с неприятным смехом, - да что за честь, коли нечего есть». В доме у Щеголевых нет, разумеется, этого развесёлого цыганского элемента и хоровода поклонников, а единственная попытка набоковской Зины невинно развлечься – пойти на новогодний бал-маскарад – не встречает никакого сочувствия в герое и заканчивается полным провалом.
Текст Дара, этот компендиум всей русской классики, представляет собой наложение многочисленных текстов, мерцающих друг сквозь друга, и Тургенев – важный элемент этой ткани. Героиня романа – не Зина, а русская литература, предупреждал автор недогадливых.
Вдогонку ещё очень хороший материал с примером того, как нужно раскрывать кейсы со сложными техническими детялями (вёрстка очень хорошая и история просто чудовищная)
https://kursk.infografika.agency/
https://kursk.infografika.agency/
kursk.infografika.agency
Почему утонула подлодка «Курск»?
По официальной версии, из-за брака учебной торпеды. В нашем сторилендинге - альтернативная версия событий.
И вообще Ханна Арендт вот писала что допущение малого зла ради невъебенно хорошей цели это все равно сделка со злом..... Так что its just an opinion, может я подумаю еще и передумаю
Агамбен Чрезвычайное положение.pdf
11.8 MB
Перечитала еще раз Агамбена, этот пост посвящается моему эссе по философии права в 10 классе когда я не могла понять кто в здравом уме будет заниматься этой хуйней и гуглила что такое позитивная теория в юриспруденции.............