«Мастерская Кабакова», Виктор Пивоваров
«Жизнь в Москве, не в той, что наверху, а в той, что внизу, в нашей Москве, упоительна! Стихи, застолья, Эрот, порхающий под потолками, культ дружества. Кажется, никогда в России со времен пушкинской додекабристской молодости не было таких горячих, не замутненных прагматизмом, дружеских отношений».
«Жизнь в Москве, не в той, что наверху, а в той, что внизу, в нашей Москве, упоительна! Стихи, застолья, Эрот, порхающий под потолками, культ дружества. Кажется, никогда в России со времен пушкинской додекабристской молодости не было таких горячих, не замутненных прагматизмом, дружеских отношений».
Сегодня узнал, что в помещении нынешнего отеля «Марко Поло», а некогда — гостиницы Московского комитета КПСС — располагался закрытый кинотеатр, где показывали Пазолини. К тому же, за неимением субтитров его работы в ходе показа (!) переозвучивал приглашенный переводчик.
Дом — проекта архитектора и художника Вильяма Валькота, уроженца Одессы, который в 1908 году покинул Российскую империю.
После 1917 года в здании было общежитие для преподавателей Московского университета, которое потом стало гостиницей для партийной элиты.
Прежде в нём располагался пансион, построенный шотландкой Джейн МакГилл для британских и американских гувернанток.
Какой вывод? Англосаксы и буржуа опять разрушили великую Россию.
Дом — проекта архитектора и художника Вильяма Валькота, уроженца Одессы, который в 1908 году покинул Российскую империю.
После 1917 года в здании было общежитие для преподавателей Московского университета, которое потом стало гостиницей для партийной элиты.
Прежде в нём располагался пансион, построенный шотландкой Джейн МакГилл для британских и американских гувернанток.
Какой вывод? Англосаксы и буржуа опять разрушили великую Россию.
Forwarded from Э.Лимонов печатает...
Со святыми жить страшно. Лучше жить с проститутками, они честнее. Лучше жить с бандитами, от них помогает нож в сапоге, а лучше — пистолет за поясом под тишоткой. Труднее всего защитить себя от хороших людей.
«История его слуги»
«История его слуги»
Forwarded from Rain Beats (Kirill Rain)
‼️NEW‼️
Ох, нет, еще один выпустили. Вышел пятый альбом неизданных песен Гавриила Лубнина «Концерт в Зоопарке». Последний из обещанных в рамках проекта «Взлет посадка жизнь загадка». Теперь точно всё.
Ох, нет, еще один выпустили. Вышел пятый альбом неизданных песен Гавриила Лубнина «Концерт в Зоопарке». Последний из обещанных в рамках проекта «Взлет посадка жизнь загадка». Теперь точно всё.
В чем ключевое различие культурной традиции советской, имперской и современной?
В чем была видимая заслуга советской системы лояльности, опуская СТРАШНЫЕ 1930-е и далее по списку? Советская традиция строилась на минимальном соблюдении культа. И ее это устраивало. Понятное дело, существовали условные троцкисты, чудом избежавшие преследования и в то же время являвшиеся видными деятелями социалистического наследия. Этого хватало. Хуциевские кинематографисты и прочие любители джаз-клубов уважали советскую власть за предоставление, как минимум, пленки и саксофонов. Большего было не надо, ведь «в Америке нет стиляг». В условном самиздатовском подполье и цехах заводов с юмором воспринимали условную советскую конъюнктуру (она всегда была априори условной), но справлялись анекдотами и микояновским мротом.
В целом, советская традиция строилась на поклонении культу с ироническим контекстом. Поэтому мы и имеем «Пушкинский дом» Битова, Ерофеева, Булатова и анекдоты про советских генсеков в очереди в булочной.
Слишком неповоротливая конструкция оказывалась вполне себе работоспособной при минимальном содействии художественной наглости и бытовой традиции.
Имперская культура строилась на пространной, почти воздушной, лояльности. Ты либо с нами, либо против нас. Поэт — больше, чем поэт, но ссылка ему не помешает. Она позволяла творцам больше, нежели рядовым согражданам, но и на санкции не скупилась. Только не надо сейчас говорить, что Достоевский был политическим заключенным. Это веяние истории, к культуре не имеющее отношения.
И как мы доросли, прости Господи, спустя шесть миллионов доносов (🤡), рассуждений об ограничениях в культуре и видимой либерализации творческого процесса к деревянной, кондовой цензуре?
Все пришло к дихотомии наш/не наш, чей Крым/ а что он сказал про Уорхола/ а читал ли он Ивана Ильина/ что делать/ и возьмут ли меня в лодку людей с «правильными установками»?
Пытливый ум всегда имеет привычку метаться, но в сегодняшних реалиях ему не позволено. Поэтому видимо ли, в действительности ли нынешняя культурная традиция делится на Чичерину и Дмитрия Быкова.
И в этом аспекте все СТРАШНЫЕ советские и имперские цензоры были куда умнее.
В чем была видимая заслуга советской системы лояльности, опуская СТРАШНЫЕ 1930-е и далее по списку? Советская традиция строилась на минимальном соблюдении культа. И ее это устраивало. Понятное дело, существовали условные троцкисты, чудом избежавшие преследования и в то же время являвшиеся видными деятелями социалистического наследия. Этого хватало. Хуциевские кинематографисты и прочие любители джаз-клубов уважали советскую власть за предоставление, как минимум, пленки и саксофонов. Большего было не надо, ведь «в Америке нет стиляг». В условном самиздатовском подполье и цехах заводов с юмором воспринимали условную советскую конъюнктуру (она всегда была априори условной), но справлялись анекдотами и микояновским мротом.
В целом, советская традиция строилась на поклонении культу с ироническим контекстом. Поэтому мы и имеем «Пушкинский дом» Битова, Ерофеева, Булатова и анекдоты про советских генсеков в очереди в булочной.
Слишком неповоротливая конструкция оказывалась вполне себе работоспособной при минимальном содействии художественной наглости и бытовой традиции.
Имперская культура строилась на пространной, почти воздушной, лояльности. Ты либо с нами, либо против нас. Поэт — больше, чем поэт, но ссылка ему не помешает. Она позволяла творцам больше, нежели рядовым согражданам, но и на санкции не скупилась. Только не надо сейчас говорить, что Достоевский был политическим заключенным. Это веяние истории, к культуре не имеющее отношения.
И как мы доросли, прости Господи, спустя шесть миллионов доносов (🤡), рассуждений об ограничениях в культуре и видимой либерализации творческого процесса к деревянной, кондовой цензуре?
Все пришло к дихотомии наш/не наш, чей Крым/ а что он сказал про Уорхола/ а читал ли он Ивана Ильина/ что делать/ и возьмут ли меня в лодку людей с «правильными установками»?
Пытливый ум всегда имеет привычку метаться, но в сегодняшних реалиях ему не позволено. Поэтому видимо ли, в действительности ли нынешняя культурная традиция делится на Чичерину и Дмитрия Быкова.
И в этом аспекте все СТРАШНЫЕ советские и имперские цензоры были куда умнее.
Из мемуаров Георгия Иванова о Николае Гумилеве:
«Центральной фигурой гиперборейских собраний был, конечно, Гумилев. В длинном сюртуке, в желтом галстуке, с головой почти наголо обритой, он здоровался со всеми со старомодной церемонностью. Потом садился, вынимал огромный, точно сахарница, серебряный портсигар, закуривал. Я не забуду ощущение робости (до дрожи в коленях), знакомое далеко не мне одному, когда Гумилев заговаривал со мною».
«Если обедала дама, Гумилев обязательно облачался во фрак и белый жилет и беседовал по-французски. Я помню много таких вечеров. Я часто оставался на Преображенской ночевать, иногда оставался еще кто-нибудь из общих друзей. У печки в передней, превращенной в маленький кабинетик, мы далеко за полночь читали стихи, спорили, говорили о своих любовных делах. Гумилев был всегда влюблен. Он серьезно не понимал, как может быть иначе. Поэту быть влюбленным еще важнее, чем путешествовать или воевать, говорил он».
«Летом 1918 года Гумилев уже был в Петербурге. Он приехал с двумя фунтами стерлингов в кармане. Имение его было конфисковано. Дом в Царском Селе заселен. Но он не растерялся, как не терялся никогда.
«Теперь меня должна кормить поэзия», — сказал он мне в одну из наших первых встреч в те дни».
«Центральной фигурой гиперборейских собраний был, конечно, Гумилев. В длинном сюртуке, в желтом галстуке, с головой почти наголо обритой, он здоровался со всеми со старомодной церемонностью. Потом садился, вынимал огромный, точно сахарница, серебряный портсигар, закуривал. Я не забуду ощущение робости (до дрожи в коленях), знакомое далеко не мне одному, когда Гумилев заговаривал со мною».
«Если обедала дама, Гумилев обязательно облачался во фрак и белый жилет и беседовал по-французски. Я помню много таких вечеров. Я часто оставался на Преображенской ночевать, иногда оставался еще кто-нибудь из общих друзей. У печки в передней, превращенной в маленький кабинетик, мы далеко за полночь читали стихи, спорили, говорили о своих любовных делах. Гумилев был всегда влюблен. Он серьезно не понимал, как может быть иначе. Поэту быть влюбленным еще важнее, чем путешествовать или воевать, говорил он».
«Летом 1918 года Гумилев уже был в Петербурге. Он приехал с двумя фунтами стерлингов в кармане. Имение его было конфисковано. Дом в Царском Селе заселен. Но он не растерялся, как не терялся никогда.
«Теперь меня должна кормить поэзия», — сказал он мне в одну из наших первых встреч в те дни».
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Дэвид Линч рассказал, что у него имеется при себе. Phenomenal.