У Уильяма Сомерсета Моэма была крайне насыщенная жизнь. Про неё в рубрике #Лонгриды

Хочется вспомнить его не в контексте написанных им произведений (про них все вдоль и поперек понятно), а в связи с его бисексуальностью. Вернее, гомосексуальностью: отношения с мужчинами занимали в жизни Моэма куда большее место, чем отношения с женщинами. В старости он признается: «Моя самая большая ошибка заключалась в том, что я воображал себя на три четверти нормальным и только на четверть гомосексуалом, тогда как в действительности всё было наоборот».
В некотором смысле острота гомосексуальных отношений была обусловлена риском. С одной стороны, в то время гомосексуальные практики были довольно распространены в высшей элите европейских империй (в сношениях с мужчинами подозревали даже Виктора Альберта, внука королевы Виктории и возможного наследника трона Британии). С другой, гомосексуализм считался официально уголовно наказуемым преступлением (так, в 1895 году за организацию «центра развращения молодых людей» был осужден Оскар Уайльд).
Моэму удалось избежать проблем с законом, хотя он буквально ходил по краю: писатель пытался судиться за право усыновить своего любовника и секретаря, чтобы сделать его наследником.

Но, интереснее то, что жизнь Сомерсета Моэма причудливым образом оказалась связана с Россией. Причем отношения писателя с ней в каком-то смысле стали проекцией его отношений с одной русской женщиной. Звали её Александра Кропоткина, она была дочерью того самого анархиста Петра Алексеевича Кропоткин. С Моэмом она (будучи замужем) познакомилась в 1912 году. Их отношения описаны писателем, в частности, в рассказе «Белье мистера Харрингтона». «У Анастасии Александровны /героини рассказа/ были прекрасные глаза и хорошая, хотя по нынешним временам и несколько пышноватая фигура, высокие скулы, курносый нос (такой, такой — татарский!), широкий рот , полный крупных квадратных зубов, и бледная кожа. Одевалась она ярко. В ее темных меланхоличных глазах Эшенден видел необъятные русские степи, и Кремль в перезвоне колоколов».

Роман был ярким, но коротким. Перспектива долгих отношений с женщинами всегда пугала Моэма, брак для него ассоциировался не со счастьем, а с тоской и обязательствами. Яйца всмятку каждое утро из «Белья мистера Харрингтона» — выраженный образ этой пугающей рутины. Расставание сильно ранило Александру. В одном из писем она писала: «…Судьба моя злосчастная. Там, где я предлагаю свою любовь, она не нужна… Должно быть, я урод…». Девушка осталась с мужем и ушла в развитие журналистской карьеры.

Но в августе 1917 года судьба снова сводит Кропоткину с Моэмом — в революционном Петрограде, куда она вернулась со своим отцом. В столицу первой российской республики писателя отправили с секретной миссией: завербованный разведслужбой МИ-5, он должен был уговорить Керенского, главу Временного правительства, не выводить Россию из войны. Моэм, до того ничего не знавший о России, обратился к Александре за помощью. Она представила его Керенскому.

Впрочем, секретная миссия писателя изначально была обречена на провал: Моэм банально не располагал какими-либо ресурсами, а потому мог давать Керенскому, находившемуся в критической ситуации, лишь обещания. 31 октября 1917 года Керенский вручил Моэму секретную записку для премьер-министра Великобритании Ллойда-Джорджа. Председатель Временного правительства умолял отправить оружие и амуницию, в которых отчаянно нуждалась армия. Всё это, по его словам, было необходимо, чтобы продолжить войну с Германией и отразить атаку большевиков, которая ожидалась со дня на день. Моэм доставил послание в Лондон, но Ллойд-Джордж ответил коротко: «Я не могу этого сделать». Вскоре Временное правительство пало, а Керенский бежал за границу.

Александра Кропоткина оставалась в советской России до смерти отца в 1921 году. С начала 30-х жила в США. Там же часто бывал и Моэм — писал сценарии для Голливуда. Но общения они уже не поддерживали. Умерла Александра Кропоткина в Нью-Йорке в 1966 году. Моэма она пережила всего на один год.

Как Мандельштам, Довлатов и Лимонов «вышли из подвала» в Мичигане и покорили мир (и Россию)? История издательства Ardis в рубрике #Лонгриды «Гвоздик».

Многие шедевры русской литературы 20 века увидели свет отнюдь не благодаря крупным издательствам или поддержке меценатов. На протяжении двух десятилетий единственным качественным издательством, специализировавшимся на советской неподцензурной литературе был небольшой Ardis.
Это был проектом Карла и Эллендеи Профферов, пары литературных критиков из Мичигана верставших и редактировавших тексты в собственном подвале. Там публиковали Сашу Соколова и Мандельштама, Довлатова и Лимонова, Бродского, Уфлянда и многих, многих других не только на русском, но и на английском языке. А в дополнение к тому печатали литературоведческий журнал «Russian Literature Triquarterly».

Начиналось всё так: в 1969 году профессор МГУ Вадим Федоров достал для американских переводчиков редчайшее дореволюционное издание мандельштамовского сборника «Камень». В то же время Эллендея нашла неизвестную редакцию булгаковской «Зойкиной квартиры». Они естественно очень хотели опубликовать эти тексты, что и сделали спустя пару лет в 1971 году. Изданный «Камень» Профферы даже смогли вручить Надежде Мандельштам, вдове великого поэта. Та включила их в неформальную сеть контактов писательских вдов. Так филологи получили доступ к множеству запрещенных шедевров.

Поначалу советская власть относилась к Ardis настороженно, но нейтрально. Издатели даже приняли участие в Московской книжной ярмарке 1977 года. Читатели выстраивались к стенду огромными очередями, часами читали привезенного Набокова, а многие экземпляры и вовсе украли.
Ситуация изменилась, когда в 1979 году был издан альманах «Метрополь», в котором были не только подпольные авторы, но даже такие звезды как Вознесенский, Ахмадулина и Высоцкий со своими «непроходными» текстами. После этого Карла Проффера (вплоть до смерти от рака в 1984) не пускали в СССР, а Эллендея смогла приехать на родину лишь в 1987 году, в начале Перестройки. В 1990-х русскоязычная программа Ardis потеряла смысл — новые российские пираты были быстрее. В 2002 издательство продали.

Впрочем, для новых хозяев Overlook Press архив Ardis стал важнейшим элементом портфеля. Профессионализм и интеллектуальный размах Ardis давно считался легендой. Кстати, понимание того, что по сути центральные явления русской культуры были спасены двумя провинциальными американскими профессорами приходит к россиянам только сейчас.
Например, ару лет назад вышла книжка Николая Ускова «Ardis: Американская мечта о русской литературе». Ну а через месяц, в Тель-Авиве состоится премьера документального фильма Антона Желнова и Анны Наринской «Камень Ножницы Бумага». Это первый документальный фильм о легендарном американском издательстве.

Один из самых ярких представителей московского акционизма, первый художник-политэмигрант в постсоветской России, рубитель икон и просто хулиган Авдей Тер-Оганьян в рубрике #Лонгриды

На московских вернисажах можно нередко встретить странного человека: высокий и седобородый, с глубоким взглядом он похож то ли на вышедшего из лесов старовера, то ли на библейского пророка.
На самом деле это художник: идеолог демонстративно неряшливого искусства, хитрован и пересмешник Авдей Тер-Оганьян четыре года назад вернулся из двадцатилетнего изгнания и, собрав вокруг себя толпу молодёжи, мгновенно стал одним из самых живописных персонажей нынешней сцены. Кто же он такой?

Авдей Тер-Оганьян изошëл из древней южной Нахичевани-на-Дону (именно так называется армянский район Ростова) на самом пике столичного сквоттерского движения, в том самом 1988-м, в котором художники легендарного Фурманного мгновенно стали богачами (стольж же неожиданно вскоре обеднев). И изойдя из провинции в центр, избрал, кажется, самую прямолинейную и одновременно самую неожиданную стратегию.

Приехав в Москву из Авдей решил... стать провинциалом! В бесконечных, еженедельных выставках появившегося через 3 года сквота на Трëхпрудном он эксплутировал образ самоучки постоянно задающегося вопросом о том, «что же такое искусство?». Трëхпруженцы во главе с Авдеем вспоминали дюшановский писсуар, в качестве перформанса раздавали милостыню, пили водку до беспамятства и продавали всë подряд, воспроизводя акции футуристов. Наперекор нарождающемуся капитализму художники отказались делать ставку на объекты, которые можно продать.

Их задачей стало создание не только максимально эфемерного, но и очень плохого искусства. Искусства, которое никто и никогда не сможет и не захочет купить. Стратегия не нова — американцы играли (и проиграли) в этой игре десятилетиями раньше. Но ведь кому как не провинциалу пытаться повторить знаменитые творческие стратегии прошлого.

Так что, отыграв роль провинциального художника — наш мелодичный слуга Бога (именно такими двумя способами можно перевести редкое библейское имя героя) стал провинциальным гуру! Ну и стал учить окружающих плохим и устаревшим авангардным жестам. Тут-то и вошëл он в историю. Ироничное воспроизводство практик настоящих «юных безбожников» 1920-х, рубку картонных икон с ближайшего развала общество восприняло вполне всерьëз. Игровое повторение истории в стране, где влияние церкви стремительно росло — из критического разговора о прошлом акция обратилась в истерику о кощунстве в настоящем. Божий слуга бежал из страны на целых два десятилетия: на сытных, но тусклых чешских пажитях игрался в парадоксы российского законодательства, встраивал русский мат в историю модернистского искусства, да и просто развлекался как мог.

Пока не вернулся в Россию, внезапно объявив себя сталинистом и сторонником соцреализма. Впрочем, и это оказалось очередной уловкой старой (и длиннобородой) акционистской лисы. Вернувшись, он заставил собравшуюся вокруг него молодëжь рисовать бесконечные кружочки, делать самые плохие выставки. Ну а сам одновременно взбесил власть и либералов выставкой «Против Навального»: оппозиционеры запретили еë за первое слово, а полиция — за второе. В общем, ветераны авангарда душой не стареют и взламывают сущности эпох будто лущат семечки.

Художник Иван Разумов и его психоделический реализм в рубрике #Лонгриды

Иван Разумов объявился на российской арт-сцене, вынырнув из сложно устроенных кругов ранних 90-х. Отец — физик-ядерщик, дядя — художник-постановщик «Чародеев» и «Приключений электроника». Его путь начался между пепперштейновской «Медицинской герменевтикой» (позднейшим и, как положено явлениям поздним, весьма вычурным изводом московской концептуальной школы), ещё цветущими мирами Санкт-Петербургской «Новой Академии», а также журналом «Кабинет» — ключевым явлением постсоветской психоаналитической культуры.

Где-то в этой московско-петербуржской промежуточности, описанной Павлом Пепперштейном, как круг «Эстония» Разумов обрёл свой весьма узнаваемый стиль, в котором образы советской и постсоветской массовой культуры совмещаются, терпят сдвиги и трансформируются в сюрреалистическую образность, внезапно обретающую черты очевидной и жесткой социальной критики.

Образность Ивана Разумова подчёркнуто россие- и даже москво-центрична. Раз за разом в его работах возникают башни Кремля и памятник Пушкину, Большой театр и залы Российской государственной библиотеки, стреляющиеся балерины и карнавальные монархи. Впрочем, Москва эта инаковая: в ней выражена альтернативная реальность российской истории, где Александровский сад становится местом для пляжного отдыха, на зимней Красной площади (не вызывая особого внимания публики) валяется голова статуи Свободы, Царь-Пушку заряжают пострелять по Царь-Колоколу разноцветными снарядами на превращённой в парк Соборной площади, а пионеры пытаются разбить робота R2D2.

Впрочем, где-то в его мир сюрреалистической свободы прорывается и реальность чуть ли не в пророческом отражении: светские дамы перевоплощаются в хрестоматийных волжских бурлаков, а целующуюся однополую пару окружают спецподразделения полиции. Сейчас работы Разумова находятся в фонде «Гаража», галерее Vladey (например, в июле его продали за 37500$), а также висят в центре «Помпиду» в Париже.

Удивительная жизнь писательницы Ирины Одоевцевой в рубрике #лонгриды.

В России, как известно, нужно жить долго. И мало, что подтверждает эту мысль лучше, чем биография Ирины Одоевцевой — миниатюрной рижанки, которой свои стихи посвящали Николай Гумилев, Георгий Иванов и Евгений Евтушенко. А для Георгия Иванова Одоевцева стала главной женщиной в жизни — фигурой, без которой не было бы ни «Петербургских зим», ни «Распада атома», ни поздних — лучших — стихов.

Ираида Густавовна Гейнике (псевдоним Ирина Одоевцева она возьмет чуть позже) познакомилась с ним благодаря Николаю Гумилеву. Поженились они 10 сентября 1921 года. Несерьезное — как полагал Гумилев — увлечение растянулось на 37 лет.

В 1922 году супруги покинули Советскую Россию. Какое-то время прожили в Германии, затем осели в Париже. Там Иванов стал настоящей звездой: фактически он разделил с Владиславом Ходасевичем звание «главного поэта» русской эмиграции. Ситуация резко изменилась с началом Второй мировой. Париж пришлось покинуть, супруги поселились в Биарриц, на вилле у моря, доставшейся Ирине от отца. В 1943 году она была реквизирована немецкой администрацией, в 1944 разрушена во время авианалета. Но главным ударом стало то, что после войны супруги, остававшиеся в немецкой оккупационной зоне, подверглись остракизму со стороны значительной части русской эмиграции. Их обвиняли в коллаборационизме и антисемитизме. Супруги оказались фактически вычеркнуты из эмигрантской литературной жизни. Единственным источником дохода пары были мизерные гонорары за их публикации в издающемся в Нью-Йорке эмигрантском ежеквартальном «Новом журнале», с которым они сотрудничали с 1950 года.

С февраля 1955 года супруги жили в средиземноморском городке Йер, в пансионе для одиноких пожилых людей, не имеющих собственного жилья. Иванов, тогда написавший свои лучшие стихи, страдал от симптомов неизвестной болезни (скорее всего, это была лейкемия). Поэт скончался в 1958 году. После смерти мужа Ирина Одоевцева перебралась под Париж, в Ганьи. Там она написала мемуары «На берегах Невы» (1967) и «На берегах Сены» (1978—1981). В них нет почти ничего ни об Иванове, ни об их семейной жизни, но очень много о ведущих фигурах Серебряного века и парижской эмиграции. Герои её воспоминаний — Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Андрей Белый, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Иван Бунин, Ларисса Андерсен и многие другие.

В 1978 году, в 83 года, Одоевцева внезапно вышла замуж во второй раз — за Якова Горбова, белогвардейца-эмигранта, ставшего французским писателем. Горбов был давним поклонником Одоевцевой, с ее стороны брак стал жестом заботы и жалости: тогда он был уже больным стариком. Она скрасит его последние три года.

В 1987 году Ирина, прикованная к инвалидному креслу после перелома бедра и неудачной операции, после общения с литературоведом Анной Колоницкой, приняла решение вернуться в СССР, тогда уже стремительно менявшийся. На волне перестроечного интереса к Серебряному веку ее приняли максимально тепло: переиздали мемуары 200 тыс. тиражом, показывали по телевидению, выделили в Ленинграде квартиру, даже приняли в Союз писателей. Ирина была счастлива. Скончалась поэтесса 14 октября 1990 года. Похоронена на Волковском кладбище в Санкт-Петербурге.

P.S. За несколько недель до смерти Одоевцеву спросили, в какой последовательности Гумилев жил с своими женщинами. Она, уже почти слепая, засмеялась и, грассируя, ответила: «Одновременно!»

Приз жюри на Каннском кинофестивале 2023 года получила картина «Опавшие листья» вновь напомнившего о себе режиссера Аки Каурисмяки. Кинокритик Гордей Петрик — о главном менестреле финской меланхолии и его последней работе в рубрике #Лонгриды

Читать здесь:

Существуют личности в искусстве, а существуют произведения искусства в оболочке человека. О «Густаве» Гурьянове рубрика #Лонгриды:

Георгий Гурьянов — бессменный ударник группы «Кино», эталонный денди, возмутитель нравов перестроечного Петербурга и участник «Автоматических Удовлетворителей», тайная икона петербургского квир-арта с персональными выставками в Русском музее.

Ну и знатный арт-хулиган, как водится — ведь его «Фаллосы» появились на Дворцовом мосту за два десятилетия до акции «Войны» на Литейном! Да и родился, и начинал свою арт-деятельность будущий знаменитый ленинградец отнюдь не в пустынной аристократической квартире в историческом центре; да даже и не в завязшей в быту и скандалах коммуналке, но в самом что ни на есть пролетарском Купчино. Причём ещё и далеко от метро. Трёхкомнатная квартира на последнем этаже дома по адресу «Будапештская, 74» стала «Меккой» советской рок-музыки. Ведь родители Георгия не только не имели ничего против занятий рок-музыкой, но и были геологами, вечно пропадавшими в экспедициях. А ещё они дружили с начальником местного ОВД — так что, жалобы соседей на громкую и антисоветскую шпану не имели шансов на результат.

Уже в эти ранние годы Георгий Гурьянов состоялся как художник: соратник Олега Котельникова и Тимура Новикова, пропагандировавших тогда первобытную грубость и дикость. Но среди «дикарей» Густав — всё равно денди. В его ярких рисунках чувствуется дух Энди Уорхола. Котельников же творит, кажется, в параллели с Баския.

1990 год становится переломным: Цой уходит, купчинский панк переезжает на центровые сквоты, а Тимур Новиков провозглашает поворот к «классике и красоте». «Дикие авангардисты» становятся «Новыми академиками». Тут-то Густав и находит себя на все оставшиеся ему четверть века. Он бросает рок — и становится живописцем. Живописцем нарочито классичным — эстетские гобелены Новикова на этом фоне кажутся изделиями сугубо авангардными. Гурьянов заигрывает с тоталитарной эстетикой 1930-х (первая его московская выставка называется «Сила воли» — отсылка к Лени Рифеншталь), и... c очевидной эротикой. Незаметная русскому зрителю — она очевидна зрителю западному. Эротическая тематика приносит ему и коммерческий успех — в уже уставших от моды «на русское» 90’х за его работами выстраиваются очереди западных коллекционеров. Матросы и спортсмены, античные боги и обнажённые модели — сильные и уверенные; но всё более эфемерные.

Последнюю версию «Гребцов» он создаёт уже в 2010-х — вброшенные в пустоту мужские тела плывут на ней в неизвестность, на другой версии той эпохи — исчезают и сами тела. А денди умирает от ВИЧ-инфекции. Впрочем, в официальных объявлениях её скрывают, пишут просто — «сердечная недостаточность».