АВЕРБАХ.
90!
Авербах рожден был, чтоб быть кумиром.
Он был даже в тогдашнем Ленинграде, населенном особенными людьми, едва ли не самым особенным.
Совсем молодым студентом-медиком в ленинградской окололитературной среде он, по какой-то неведомой причине, пользовался непререкаемым авторитетом. Даже надменный и независимый Иосиф Бродский его робел и искал его одобрения.
Он был начинающим режиссером, снимающим свой дебют, но, по рассказам участников и очевидцев съемок «Степени риска», вокруг всё было пронизано таким почтением к нему, словно на площадку вышел признанный мэтр.
Даже не признающий никаких авторитетов Борис Николаевич Ливанов относился к нему – дебютанту – с почтением.
К нему с опасливым уважением относились чиновники Госкино, хотя он ничем не старался их расположить к себе.
Все как-то сами понимали, чувствовали, что он – небожитель.
И это было совершенно удивительно.
В художественной культуре всегда существуют люди, которые являются непререкаемым авторитетом «среди своих». Это совершенно особая каста художников, чьи фильмы (а во многом, и собственная их жизнь) для всех, кто вокруг, оказываются эталоном. Мерилом вкуса, стиля, мастерства. Мерилом нравственности и благородства.
На них хотят походить, но походить на них нельзя.
Режиссер Илья Авербах буквально с первых своих шагов в кино, с фильма «Степень риска» сформировался как крупный мастер. Врач по первой профессии, он и в кино был, если угодно, врачевателем. Во времена, когда официально насаждалось понятие «быть проще», он ухитрялся быть аристократом. Во всем. В том, как он одевался, в том, как вел себя, какие фильмы снимал.
В 1986 году Илья Александрович Авербах был самым авторитетным человеком «Ленфильма». Именно так, потому что к этому моменту как режиссер уже куда «моднее» был Алексей Герман, чей «Иван Лапшин» не сходил со всех уст. А лента Авербаха «Голос» (его последняя работа в игровом кино) вызывала, мягко говоря, неоднозначную общественную реакцию, хотя видовой фильм о Ленинграде, снятый незадолго до смерти, по сей день считается эталонным в своем жанре.
И, тем не менее, на каждой студии существует некто, перед кем все испытывают или пиетет, или хотя бы чувство неловкости за плохие фильмы или неблаговидные поступки. Для «Ленфильма» таким человеком был именно Авербах.
Он, который делал безукоризненно интеллигентное кино (это было абсолютным свойством всех его картин – и «Степени риска», и «Драмы из старинной жизни», и «Монолога», и «Объяснения в любви», и «Чужих писем» и «Фантазий Фарятьева», и «Голоса»).
Он, который стал в этой стране последним режиссером, чьим героем в кинематографе (если угодно – «лирическим героем») был интеллигент в том смысле слова, какой в него вкладывают только в России. То, что ему так и не удалось осуществить последний любимый замысел – экранизацию булгаковской «Белой гвардии» – весьма симптоматично. Потомок старинного рода Куракиных, он так и не смог снять кино о том, что потерял мир с исчезновением семьи Турбиных.
В сущности, этот сюжет он реализовал в собственной творческой биографии.
Авербах создал на экране особый мир - мир людей, с которыми хотелось общаться и дружить, которым очень хотелось подражать, и подражать которым было совершенно невозможно, ибо такими как они невозможно было стать, такими можно было только родиться. Не зря же учительница Вера Ивановна из авербаховских «Чужих писем» стала эталонной фигурой, когда красота и интеллигентность, ум и душевная стойкость вовсе не оказываются синонимами беззащитности и слабости. Да, она не знала, как объяснить раскованной бессовестной ученице, почему нельзя читать чужие письма. Зато она твердо знала, что – нельзя! Она вообще знала те неписанные, но незыблемые нравственные правила, которые сегодня все забыли, как рецепт сушёной вишни из «Вишневого сада»... Кто научил её этим правилам?
В ответе на этот вопрос, если угодно, и сокрыто то главное, чем всегда поражали герои Авербаха.
90!
Авербах рожден был, чтоб быть кумиром.
Он был даже в тогдашнем Ленинграде, населенном особенными людьми, едва ли не самым особенным.
Совсем молодым студентом-медиком в ленинградской окололитературной среде он, по какой-то неведомой причине, пользовался непререкаемым авторитетом. Даже надменный и независимый Иосиф Бродский его робел и искал его одобрения.
Он был начинающим режиссером, снимающим свой дебют, но, по рассказам участников и очевидцев съемок «Степени риска», вокруг всё было пронизано таким почтением к нему, словно на площадку вышел признанный мэтр.
Даже не признающий никаких авторитетов Борис Николаевич Ливанов относился к нему – дебютанту – с почтением.
К нему с опасливым уважением относились чиновники Госкино, хотя он ничем не старался их расположить к себе.
Все как-то сами понимали, чувствовали, что он – небожитель.
И это было совершенно удивительно.
В художественной культуре всегда существуют люди, которые являются непререкаемым авторитетом «среди своих». Это совершенно особая каста художников, чьи фильмы (а во многом, и собственная их жизнь) для всех, кто вокруг, оказываются эталоном. Мерилом вкуса, стиля, мастерства. Мерилом нравственности и благородства.
На них хотят походить, но походить на них нельзя.
Режиссер Илья Авербах буквально с первых своих шагов в кино, с фильма «Степень риска» сформировался как крупный мастер. Врач по первой профессии, он и в кино был, если угодно, врачевателем. Во времена, когда официально насаждалось понятие «быть проще», он ухитрялся быть аристократом. Во всем. В том, как он одевался, в том, как вел себя, какие фильмы снимал.
В 1986 году Илья Александрович Авербах был самым авторитетным человеком «Ленфильма». Именно так, потому что к этому моменту как режиссер уже куда «моднее» был Алексей Герман, чей «Иван Лапшин» не сходил со всех уст. А лента Авербаха «Голос» (его последняя работа в игровом кино) вызывала, мягко говоря, неоднозначную общественную реакцию, хотя видовой фильм о Ленинграде, снятый незадолго до смерти, по сей день считается эталонным в своем жанре.
И, тем не менее, на каждой студии существует некто, перед кем все испытывают или пиетет, или хотя бы чувство неловкости за плохие фильмы или неблаговидные поступки. Для «Ленфильма» таким человеком был именно Авербах.
Он, который делал безукоризненно интеллигентное кино (это было абсолютным свойством всех его картин – и «Степени риска», и «Драмы из старинной жизни», и «Монолога», и «Объяснения в любви», и «Чужих писем» и «Фантазий Фарятьева», и «Голоса»).
Он, который стал в этой стране последним режиссером, чьим героем в кинематографе (если угодно – «лирическим героем») был интеллигент в том смысле слова, какой в него вкладывают только в России. То, что ему так и не удалось осуществить последний любимый замысел – экранизацию булгаковской «Белой гвардии» – весьма симптоматично. Потомок старинного рода Куракиных, он так и не смог снять кино о том, что потерял мир с исчезновением семьи Турбиных.
В сущности, этот сюжет он реализовал в собственной творческой биографии.
Авербах создал на экране особый мир - мир людей, с которыми хотелось общаться и дружить, которым очень хотелось подражать, и подражать которым было совершенно невозможно, ибо такими как они невозможно было стать, такими можно было только родиться. Не зря же учительница Вера Ивановна из авербаховских «Чужих писем» стала эталонной фигурой, когда красота и интеллигентность, ум и душевная стойкость вовсе не оказываются синонимами беззащитности и слабости. Да, она не знала, как объяснить раскованной бессовестной ученице, почему нельзя читать чужие письма. Зато она твердо знала, что – нельзя! Она вообще знала те неписанные, но незыблемые нравственные правила, которые сегодня все забыли, как рецепт сушёной вишни из «Вишневого сада»... Кто научил её этим правилам?
В ответе на этот вопрос, если угодно, и сокрыто то главное, чем всегда поражали герои Авербаха.
Они, подобно лирическому герою Булата Окуджавы, были «мостиком» между эпохами, принадлежа одновременно дню нынешнему и дню минувшему. Пока они были на экране, мы знали, что мы – наследники великой культуры.
В определенном смысле Авербах подобный же мир стремился культивировать вокруг себя в реальной кинематографический жизни.
Он был в кинематографе России тем последним художником, который, если перефразировать Поэта, больше чем художник.
С его смертью прервалась эта традиция в кинематографе, а вместе с нею завершилась и целая эпоха, в которой кино было не столько развлечением, сколько искусством духовного самовыражения и человеческого самосохранения и душевного врачевания.
Илья Авербах для своего поколения ленфильмовской режиссуры был чем-то вроде нравственного и художественного эталона – своего рода «системой мер и весов».
Сделать что-то неприличное, что-то недостойное, работая рядом с ним, было совершенно невозможно: достаточно было представить себе, какую он скроит гримасу и как пройдет мимо тебя, отведя глаза...
Всегда буду помнить его короткое выступление на одной конференции – оно не утрачивает своей актуальности и по сей день. Илья просто вышел и сказал:
– Мы в последнее время чуть-чуть исказили ценностную шкалу. У нас непристойное стало именоваться «неважным», неважное – «пристойным», пристойное – «хорошим», хорошее – «шедевром». И оно бы ничего. Вот только для шедевров на этой нашей шкале места не осталось!
После смерти Ильи Александровича Авербаха, говоря совсем не фигурально, в кино и околокинематографической жизни стало всё позволено, всё не стыдно.
В том числе и художнику.
Это обнаружилось не сразу, но когда обнаружилось, стало совершенно очевидно, что водоразделом двух эпох – той, когда понятие «художник» автоматически идентифицировалось с понятием «интеллигент» и той, когда эти понятия существуют вполне автономно – была именно смерть Ильи Авербаха.
Более того, по прошествии лет можно уже говорить о том, что было в этой ситуации первично, а что вторично.
Эпоха, разумеется, сменилась не в результате ухода этого художника.
Но его уход стал своеобразной мистической реакцией на начало безвременья, в котором Авербаху места определенно не было
Именно про таких говорят: «невольник чести».
В определенном смысле Авербах подобный же мир стремился культивировать вокруг себя в реальной кинематографический жизни.
Он был в кинематографе России тем последним художником, который, если перефразировать Поэта, больше чем художник.
С его смертью прервалась эта традиция в кинематографе, а вместе с нею завершилась и целая эпоха, в которой кино было не столько развлечением, сколько искусством духовного самовыражения и человеческого самосохранения и душевного врачевания.
Илья Авербах для своего поколения ленфильмовской режиссуры был чем-то вроде нравственного и художественного эталона – своего рода «системой мер и весов».
Сделать что-то неприличное, что-то недостойное, работая рядом с ним, было совершенно невозможно: достаточно было представить себе, какую он скроит гримасу и как пройдет мимо тебя, отведя глаза...
Всегда буду помнить его короткое выступление на одной конференции – оно не утрачивает своей актуальности и по сей день. Илья просто вышел и сказал:
– Мы в последнее время чуть-чуть исказили ценностную шкалу. У нас непристойное стало именоваться «неважным», неважное – «пристойным», пристойное – «хорошим», хорошее – «шедевром». И оно бы ничего. Вот только для шедевров на этой нашей шкале места не осталось!
После смерти Ильи Александровича Авербаха, говоря совсем не фигурально, в кино и околокинематографической жизни стало всё позволено, всё не стыдно.
В том числе и художнику.
Это обнаружилось не сразу, но когда обнаружилось, стало совершенно очевидно, что водоразделом двух эпох – той, когда понятие «художник» автоматически идентифицировалось с понятием «интеллигент» и той, когда эти понятия существуют вполне автономно – была именно смерть Ильи Авербаха.
Более того, по прошествии лет можно уже говорить о том, что было в этой ситуации первично, а что вторично.
Эпоха, разумеется, сменилась не в результате ухода этого художника.
Но его уход стал своеобразной мистической реакцией на начало безвременья, в котором Авербаху места определенно не было
Именно про таких говорят: «невольник чести».
Я еще со времен своего полудетского архивного прошлого приучена к точному цитированию.
В институте нас за неточное цитирование тоже неслабо били по рукам.
О плагиате вообще молчу - это была самая нерукоподаваемая из всех возможных подлостей. Хуже было только убийство или кража со взломом.
И когда я пришла в соцсети, я поначалу восхищалась образованностью всех пользователей, которые прям так и жарили цитатами из классиков.
Споткнулась я на какой-то хуйне, опубликованной за подписью "Пушкин". Которого я знала наизусть. Всего.
Цитатка была стихотворная, ужасающего качества. Ну, мало ли, подумала я себе, может, в ранней юности намарал, сам спрятал, а теперь дотошные нашлись - раскопали. Лучше бы уж сразу сжёг.
Но нет, такого стиха у Пушкина я не нашла - а ведь всё облазала и облизала.
И тут я с ужасом поняла, что это какой-то козёл немытый свои вирши от имени Пушкина публикует.
Меня чуть кондрат не хватил.
И я стала проверять всё.
И процентов 95 оказалось никогда не говорённым и не написанным теми, кому приписывалось.
Я к тому времени уже кое-что понимала про бессовестность людей и не слишком обольщалась. Но всё равно открытие это было для меня шоком.
Потом мне пару раз пришлось прочесть и собственные тексты, опубликованные ноунеймами от своего имени, и видеть, как эти ноунеймы застенчиво раскланиваются на комплименты и добавляют: "Ну что вы-что вы, это просто моя скромная проба пера!".
Проба пера у них, блять!
Как-то я и сама опубликовала текст, обнаруженный в сети без имени автора (я написала: "подрезано в сети") - автор тут же примчался ко мне, высказывать претензии. С тех пор я зареклась публиковать что-либо, если я не знаю, кто автор.
А сейчас я уже спокойно читаю в соцсетях жалобы друзей и знакомых на то, что у них тупо стырили тексты и публикуют под своими именами.
И думаю себе: А вы чего хотели? Чтобы свинки в помойке хрюкать перестали? Нефиг было в помойку заходить. А уж коль зашли - то и не жалуйтесь.
И взбесилась в последнее время только пару раз. Когда опубликованные мною великолепные афоризмы моего отца кто-то уже спиздил и выдает за свои собственные.
Хотела было пожаловаться кнопочкой - да передумала: мне ведь могут сказать "докажите, что папино!", а мне и доказать нечем.
Да и папе, я думаю, уже всё равно. Ему и при жизни-то было всё равно, он шутил просто так, а не за деньги и не за лайки.
В институте нас за неточное цитирование тоже неслабо били по рукам.
О плагиате вообще молчу - это была самая нерукоподаваемая из всех возможных подлостей. Хуже было только убийство или кража со взломом.
И когда я пришла в соцсети, я поначалу восхищалась образованностью всех пользователей, которые прям так и жарили цитатами из классиков.
Споткнулась я на какой-то хуйне, опубликованной за подписью "Пушкин". Которого я знала наизусть. Всего.
Цитатка была стихотворная, ужасающего качества. Ну, мало ли, подумала я себе, может, в ранней юности намарал, сам спрятал, а теперь дотошные нашлись - раскопали. Лучше бы уж сразу сжёг.
Но нет, такого стиха у Пушкина я не нашла - а ведь всё облазала и облизала.
И тут я с ужасом поняла, что это какой-то козёл немытый свои вирши от имени Пушкина публикует.
Меня чуть кондрат не хватил.
И я стала проверять всё.
И процентов 95 оказалось никогда не говорённым и не написанным теми, кому приписывалось.
Я к тому времени уже кое-что понимала про бессовестность людей и не слишком обольщалась. Но всё равно открытие это было для меня шоком.
Потом мне пару раз пришлось прочесть и собственные тексты, опубликованные ноунеймами от своего имени, и видеть, как эти ноунеймы застенчиво раскланиваются на комплименты и добавляют: "Ну что вы-что вы, это просто моя скромная проба пера!".
Проба пера у них, блять!
Как-то я и сама опубликовала текст, обнаруженный в сети без имени автора (я написала: "подрезано в сети") - автор тут же примчался ко мне, высказывать претензии. С тех пор я зареклась публиковать что-либо, если я не знаю, кто автор.
А сейчас я уже спокойно читаю в соцсетях жалобы друзей и знакомых на то, что у них тупо стырили тексты и публикуют под своими именами.
И думаю себе: А вы чего хотели? Чтобы свинки в помойке хрюкать перестали? Нефиг было в помойку заходить. А уж коль зашли - то и не жалуйтесь.
И взбесилась в последнее время только пару раз. Когда опубликованные мною великолепные афоризмы моего отца кто-то уже спиздил и выдает за свои собственные.
Хотела было пожаловаться кнопочкой - да передумала: мне ведь могут сказать "докажите, что папино!", а мне и доказать нечем.
Да и папе, я думаю, уже всё равно. Ему и при жизни-то было всё равно, он шутил просто так, а не за деньги и не за лайки.
Время от времени беру почитать Паолу Волкову, «Мост через бездну», – про «мрачное средневековье», ну, просто, чтобы перезагрузить мозги от невыносимой прекрасности окружающей реальности.
Читаю про Рублева. 14 век.
Молчальник. Человек, абсолютно несвободный, скованный сотнями правил и предписаний суровой монашеской жизни: всё нельзя, вот буквально – всё...
Берёт и ломает все общепринятые каноны. И создает свои – недосягаемые.
И общество их понимает и принимает.
Так выглядела тогда личная свобода.
Прошло 7 столетий.
Каноны снова ломают. О том, что создают на их месте – лучше не говорить и не думать.
И общество принимает. Ачётакова?
Читаю про Франциска Ассизского. 12 век.
Абсолютно свободный человек. Абсолютно. Совершенно независимый. Ничего не просил, ничего не брал – даже если предлагали.
Говорил, что думает, ни на кого не оглядываясь. Общество-шмобщество, самодержцы, святая инквизиция – плевать.
Делал, что хотел, ничего не боясь. В том числе, не боясь быть неуслышанным или осмеянным.
И смеялись, и не слушали.
И всё равно: ему главное было нести свет, а там уж пусть сами разбираются – кому свет нужен, а кому нет.
«Франциска Ассизского канонизировали по той простой причине, что вовремя не спохватились его сжечь», писал о нём Павел Флоренский.
Почти тысяча лет прошла.
И вот сегодня выясняем, что «личная свобода» – это, оказывается, право безнаказанно хрюкать, положив ноги на стол.
А и в самом деле – где написано, что нельзя?
Да если и написано – что с того?
И вот, что-то у меня много скопилось вопросов про личную свободу человека Средневековья и современного Homo Novus…
😎
Читаю про Рублева. 14 век.
Молчальник. Человек, абсолютно несвободный, скованный сотнями правил и предписаний суровой монашеской жизни: всё нельзя, вот буквально – всё...
Берёт и ломает все общепринятые каноны. И создает свои – недосягаемые.
И общество их понимает и принимает.
Так выглядела тогда личная свобода.
Прошло 7 столетий.
Каноны снова ломают. О том, что создают на их месте – лучше не говорить и не думать.
И общество принимает. Ачётакова?
Читаю про Франциска Ассизского. 12 век.
Абсолютно свободный человек. Абсолютно. Совершенно независимый. Ничего не просил, ничего не брал – даже если предлагали.
Говорил, что думает, ни на кого не оглядываясь. Общество-шмобщество, самодержцы, святая инквизиция – плевать.
Делал, что хотел, ничего не боясь. В том числе, не боясь быть неуслышанным или осмеянным.
И смеялись, и не слушали.
И всё равно: ему главное было нести свет, а там уж пусть сами разбираются – кому свет нужен, а кому нет.
«Франциска Ассизского канонизировали по той простой причине, что вовремя не спохватились его сжечь», писал о нём Павел Флоренский.
Почти тысяча лет прошла.
И вот сегодня выясняем, что «личная свобода» – это, оказывается, право безнаказанно хрюкать, положив ноги на стол.
А и в самом деле – где написано, что нельзя?
Да если и написано – что с того?
И вот, что-то у меня много скопилось вопросов про личную свободу человека Средневековья и современного Homo Novus…
😎
Не знаю, что меня вдруг заставило сесть перечитывать уже давно читанную прежде книжку «Дневник пионерки» Оли Сурковой?
Быть может, назревшая тошнота от десятков чьих-то засахаренных портретов, повествующих нам о никогда не существовавших в реальности «ангелах с крылышками»? Возможно, но не уверена.
Но что-то заставило, и я её читаю.
Читаю очень медленно, потому что нервная система больше трёх страниц подряд не выдерживает. Я сама себя чувствую этой «пионеркой»...
Чтобы сразу было понятно: я верю каждому Олиному слову.
А какие-то из рассказанных ею вещей видела своими глазами.
Я понимаю мотивы, заставившие её написать эту книгу.
И то, что я буквально каждую секунду и на каждой странице задыхаюсь от плотной атмосферы лжи, предательства, манипуляций, нестерпимой фальши – не вина автора.
Автор пишет про то, что видел...
Лучше бы, конечно, ему этого не видеть, но он видел – и написал.
Я бы тоже могла, наверное, написать такую же книжку, но у меня на неё никогда не достало бы душевных сил. Я не такая сильная, как Оля.
И вот сейчас, совершенно измочаленная, я опять закрыла страницу, потратив все душевные силы на переживание массовой сцены за столом, где в первый и в последний раз была собрана вся семья – включая всех родителей, но не всех детей.
Сцена вызывает во мне почти физическое страдание.
Тем, что организаторы этого застолья не видят, не чувствуют совершенно феерической бестактности, от которой даже меня, чужую, едва знакомую с частью фигурантов, всего-навсего читающую чужой текст – просто выколбашивает, выворачивает наизнанку...
Я прекрасно понимаю, что занимаясь каким-либо делом всерьез, невозможно «не ходить через кухню», «не заглядывать в приказчицкую», обходить за тридевять земель «конюшню» или «кладовку». Так никогда не получается.
И в результате видишь и знаешь то, чего бы никому не стоило ни видеть, ни знать.
Я миллион лет тому назад научилась ставить между творением и творцом непроницаемую стену, иначе бы просто не смогла продолжать любить творения.
Я давно уже научилась отделять то, чем хочет казаться художник, от того, чем он является на самом деле.
Но всё равно, это – каторжный душевный труд, честное слово.
Однажды давно я читала какую-то научно-фантастическую книжку про человека будущего, отправившегося в прошлое спасать Пушкина. Он полностью подготовился: у него было всё для существования в пушкинской эпохе – вещи, деньги, рекомендации, навыки, всё-превсё.
Он не смог учесть только одного: того, что сам Александр Сергеевич его к себе не подпускает на пушечный выстрел. Никак. Просто воздвиг между ним и собой непроницаемый барьер. Даже подойти к себе во время бала не позволяет.
И миссия оканчивается неудачей.
Как по мне – это был гениальный выход из ситуации, на все времена.
В этом смысле во мне вызывает бесконечное восхищение Шекспир, про которого мы вообще ничего не знаем.
Он – почти мифическая фигура, от него остались только гениальные тексты и еще пошлейшее завещание, написанное почерком мелкого лавочника...
Он позволил человечеству знать о себе только то, что сам счел нужным.
И не позволил того, про что писал Пушкин: «Мы знаем Байрона на троне славы, видели его в гробе посреди воскресающей Греции. Охота тебе видеть его на судне».
В одном был неправ АС.
Не вина увидевшего отвратительное.
Вина сделавшего, допустившего отвратительное.
Вина того, кто – по высокомерию или еще почему – не счел нужным спрятать собственное дерьмо от чужих глаз.
Быть может, назревшая тошнота от десятков чьих-то засахаренных портретов, повествующих нам о никогда не существовавших в реальности «ангелах с крылышками»? Возможно, но не уверена.
Но что-то заставило, и я её читаю.
Читаю очень медленно, потому что нервная система больше трёх страниц подряд не выдерживает. Я сама себя чувствую этой «пионеркой»...
Чтобы сразу было понятно: я верю каждому Олиному слову.
А какие-то из рассказанных ею вещей видела своими глазами.
Я понимаю мотивы, заставившие её написать эту книгу.
И то, что я буквально каждую секунду и на каждой странице задыхаюсь от плотной атмосферы лжи, предательства, манипуляций, нестерпимой фальши – не вина автора.
Автор пишет про то, что видел...
Лучше бы, конечно, ему этого не видеть, но он видел – и написал.
Я бы тоже могла, наверное, написать такую же книжку, но у меня на неё никогда не достало бы душевных сил. Я не такая сильная, как Оля.
И вот сейчас, совершенно измочаленная, я опять закрыла страницу, потратив все душевные силы на переживание массовой сцены за столом, где в первый и в последний раз была собрана вся семья – включая всех родителей, но не всех детей.
Сцена вызывает во мне почти физическое страдание.
Тем, что организаторы этого застолья не видят, не чувствуют совершенно феерической бестактности, от которой даже меня, чужую, едва знакомую с частью фигурантов, всего-навсего читающую чужой текст – просто выколбашивает, выворачивает наизнанку...
Я прекрасно понимаю, что занимаясь каким-либо делом всерьез, невозможно «не ходить через кухню», «не заглядывать в приказчицкую», обходить за тридевять земель «конюшню» или «кладовку». Так никогда не получается.
И в результате видишь и знаешь то, чего бы никому не стоило ни видеть, ни знать.
Я миллион лет тому назад научилась ставить между творением и творцом непроницаемую стену, иначе бы просто не смогла продолжать любить творения.
Я давно уже научилась отделять то, чем хочет казаться художник, от того, чем он является на самом деле.
Но всё равно, это – каторжный душевный труд, честное слово.
Однажды давно я читала какую-то научно-фантастическую книжку про человека будущего, отправившегося в прошлое спасать Пушкина. Он полностью подготовился: у него было всё для существования в пушкинской эпохе – вещи, деньги, рекомендации, навыки, всё-превсё.
Он не смог учесть только одного: того, что сам Александр Сергеевич его к себе не подпускает на пушечный выстрел. Никак. Просто воздвиг между ним и собой непроницаемый барьер. Даже подойти к себе во время бала не позволяет.
И миссия оканчивается неудачей.
Как по мне – это был гениальный выход из ситуации, на все времена.
В этом смысле во мне вызывает бесконечное восхищение Шекспир, про которого мы вообще ничего не знаем.
Он – почти мифическая фигура, от него остались только гениальные тексты и еще пошлейшее завещание, написанное почерком мелкого лавочника...
Он позволил человечеству знать о себе только то, что сам счел нужным.
И не позволил того, про что писал Пушкин: «Мы знаем Байрона на троне славы, видели его в гробе посреди воскресающей Греции. Охота тебе видеть его на судне».
В одном был неправ АС.
Не вина увидевшего отвратительное.
Вина сделавшего, допустившего отвратительное.
Вина того, кто – по высокомерию или еще почему – не счел нужным спрятать собственное дерьмо от чужих глаз.
Подруга на своей странице рассказывает историю.
Ну, все там ура, какая прелесть, как круто и тэпэ.
Всем хорошо, и подруге тоже.
Я в этой истории не верю ни одному слову. Вот вообще - ни одному, и у меня на то есть основания.
Но если я сейчас про это в комментах напишу, кому станет хорошо?
Мне - точно не станет.
А всем остальным станет плохо, и хуже всех - подруге.
И вот, спрашивается: мне зачем идти в комменты и опровергать сюжет, от которого всем хорошо, если от моих опровержений всем станет плохо?
Но я очень часто замечаю, что люди поступают именно так: заворачиваются в тогу правдолюбов и разоблачают рассказчика. В выдумках которого никому не было вреда, а читатели получали удовольствие.
И вот сколько я ни пытаюсь обнаружить хоть какой-нибудь смысл этих действий «разоблачителей» - я его не обнаруживаю никакого.
Ну, кроме получения десятка (возможно, и меньше) лайков под этим комментом.
Неужели всё из-за них?
Ну, все там ура, какая прелесть, как круто и тэпэ.
Всем хорошо, и подруге тоже.
Я в этой истории не верю ни одному слову. Вот вообще - ни одному, и у меня на то есть основания.
Но если я сейчас про это в комментах напишу, кому станет хорошо?
Мне - точно не станет.
А всем остальным станет плохо, и хуже всех - подруге.
И вот, спрашивается: мне зачем идти в комменты и опровергать сюжет, от которого всем хорошо, если от моих опровержений всем станет плохо?
Но я очень часто замечаю, что люди поступают именно так: заворачиваются в тогу правдолюбов и разоблачают рассказчика. В выдумках которого никому не было вреда, а читатели получали удовольствие.
И вот сколько я ни пытаюсь обнаружить хоть какой-нибудь смысл этих действий «разоблачителей» - я его не обнаруживаю никакого.
Ну, кроме получения десятка (возможно, и меньше) лайков под этим комментом.
Неужели всё из-за них?
Вот, очень точно, как мне кажется, написала Лиля Ким: «Это никакая не «новая коллекция» - это корзина «все по 99».
Примерно то же самое, что и я писала: про колхоз.
Неистово плюсую.
P.S. И да: те, кто там увидел красоту и авангардность, не лезьте сюда комментировать, плз, а то я сегодня злая и рука у меня тяжёлая. Lilia Kim
2 ч. ·
Разобравшись в драме - тоже имею что сказать. Все вот эти «Ах, как это смело! Ах, какое это новаторство! Ах, как свежо!» - это же шутка, да?
Что там свежего?! Я эту консерву а-ля army of lovers - смотрю с 90-х. Почти как «иронию судьбы» на Новый год.
Все эти «get naked” и crucified с драг-квинс.
Это никакая не «новая коллекция» - это корзина «все по 99». Обноски и остатки «Присциллы королевы пустыни» и прочего, что революционным было в конце 80-х пошлого века.
Сейчас - это джинсы, в которые с пафосом облачаются самые отсталые слои населения.
Не нужно вообще никакой смелости еще раз плюнуть в христианство. С пинка этого лежачего - начинает любой колхозный панк.
Где смелый новатор, что в таком масштабе и манере попробует творчески переосмыслить ислам? На глобальную аудиторию изобразив пророка небинарным бодипозитивным и что там еще.
Драг-квинс ведут бинго для домов престарелых. Какое на хрен новаторство? Какая смелость?
Это такое уже затертое общее и ожидаемое место - что продавец библий их фоне будет восприниматься как пощечина общественному вкусу. Как Сид Вишез на Евровидении. Как Пикассо на фоне мещанских пасторалей с кошечками. Как Коко Шанель на фоне кружев и корсетов.
«Ах, это такая новизна!…»
Какая, елки-палки, новизна? Это может удивить гостя из 40-х, который ни в одном музее современного искусства не был, ни одного большого поп-шоу не видел - хотя бы Мадонны. Ни одного клип Army of lovers. В 1990 Crucified - была бомба. Сейчас это… винтаж.
Это как людям заказали гала-ужин - те нарубили фуршет из остатков и сказали «силву пле». Скромненько, все из заготовок, но подача эффектная.
И вот гражданки, которым гуманитарное образование позволяет даже любительский порнофильм объяснить как художественный манифест - пишут и пишут, как это оказывается ново и свежо было.
Хочется спросить под каким камнем надо было провести последние 25 лет, чтобы такое увидеть впервые - особенно это забавно в сочетании с «кто не оценил - вы просто мало знаете и видели».
Примерно то же самое, что и я писала: про колхоз.
Неистово плюсую.
P.S. И да: те, кто там увидел красоту и авангардность, не лезьте сюда комментировать, плз, а то я сегодня злая и рука у меня тяжёлая. Lilia Kim
2 ч. ·
Разобравшись в драме - тоже имею что сказать. Все вот эти «Ах, как это смело! Ах, какое это новаторство! Ах, как свежо!» - это же шутка, да?
Что там свежего?! Я эту консерву а-ля army of lovers - смотрю с 90-х. Почти как «иронию судьбы» на Новый год.
Все эти «get naked” и crucified с драг-квинс.
Это никакая не «новая коллекция» - это корзина «все по 99». Обноски и остатки «Присциллы королевы пустыни» и прочего, что революционным было в конце 80-х пошлого века.
Сейчас - это джинсы, в которые с пафосом облачаются самые отсталые слои населения.
Не нужно вообще никакой смелости еще раз плюнуть в христианство. С пинка этого лежачего - начинает любой колхозный панк.
Где смелый новатор, что в таком масштабе и манере попробует творчески переосмыслить ислам? На глобальную аудиторию изобразив пророка небинарным бодипозитивным и что там еще.
Драг-квинс ведут бинго для домов престарелых. Какое на хрен новаторство? Какая смелость?
Это такое уже затертое общее и ожидаемое место - что продавец библий их фоне будет восприниматься как пощечина общественному вкусу. Как Сид Вишез на Евровидении. Как Пикассо на фоне мещанских пасторалей с кошечками. Как Коко Шанель на фоне кружев и корсетов.
«Ах, это такая новизна!…»
Какая, елки-палки, новизна? Это может удивить гостя из 40-х, который ни в одном музее современного искусства не был, ни одного большого поп-шоу не видел - хотя бы Мадонны. Ни одного клип Army of lovers. В 1990 Crucified - была бомба. Сейчас это… винтаж.
Это как людям заказали гала-ужин - те нарубили фуршет из остатков и сказали «силву пле». Скромненько, все из заготовок, но подача эффектная.
И вот гражданки, которым гуманитарное образование позволяет даже любительский порнофильм объяснить как художественный манифест - пишут и пишут, как это оказывается ново и свежо было.
Хочется спросить под каким камнем надо было провести последние 25 лет, чтобы такое увидеть впервые - особенно это забавно в сочетании с «кто не оценил - вы просто мало знаете и видели».
Турист на съемках.
Павлов, помимо того, что был "бывший балетный", был еще и "бывший флотский паренек" - то есть прошел весь "курс молодого бойца" - с продуванием макарон, сбором бычков для старших товарищей, и много еще интересных вещей.
Служил он на рубеже 60-70-х годов (тогда еще с судимостью в армию не брали, и потому дедовщина у них хоть и была, но не в современном понимании, - в точности такая, как на зоне, - а довольно смешная такая, "щадящая", даже юмористическая в своём роде).
Да и вообще у подводников совсем другой был мир.
Павлов, во всяком случае, утверждал, что база подплава в Палдиски (Эстония) должна его помнить всю жизнь (правда, почему, - не рассказывал, загадочно ухмыляясь и поднимая глаза в потолок).
Но манеру подъебывать салаг и заставлять их "продувать макароны" Юрасик с тех самых пор не утратил.
Не так, чтобы часто подъебывал, но иногда.
Салаг у него в съемочной группе отродясь не было, да и не до грибов во время съемок, но я напросилась к нему на первый съемочный день "Сотворения Адама" с немецкой съемочной группой ZDF - им надо было для новостей из России поснимать что-нибудь про русское кино, ну, я им и подсказала, что у моего мужа первый съемочный день, битьё тарелки и всё вот это вот.
Они поснимали себе для новостей и умотали, а я осталась.
Натурально, все заняты, снимают, оператор Мачильский вопит, что сам себя в окне квартиры видит, ассистенты бегают, второй режиссер на всех кидается - всё как всегда.
А я болтаюсь по площадке без дела.
В тот день был жуткий ветер - прямо с места сдувало, Питер же, да еще и рядом с морем снимали.
Я, от нечего делать, то к одному подойду поболтать, то к другому через плечо загляну, то с умным видом третьему совет дам.
Режиссер-постановщик всё это наблюдает и наливается злостью.
Он берет какую-то стеклянную квадратную штучку, типа картинки в рамке - только без картинки, а посередине стекла белая полоса. Подходит ко мне, и говорит:
- Нечего тут бестолку под ногами путаться, давай, поработай.
- А что делать?
- На вот, рамку кадра подержи, видишь, какой ветер, всё время смещает, и кадр из-за этого качается. А это - вроде хлопушки - только для операторов, ракурс держать. Стой тут и держи, только смотри, не качни - кадр перекосится. Моня всё время на тебя будет ориентироваться, поняла? А то в операторской группе - видишь - все заняты, а рамку кадра держать некому. Да гляди, сама-то в кадр не влезь.
Ну, я, переполненная чувством ответственности, держу этот квадрат моментально задеревеневшими руками, уж и спина затекла, и с ноги на ногу переступить охота - но как, я же рамку кадра смещу - и как её обратно потом выставить?
Юра орет: "Стоп! Снято! Подснимаем детали!".
Я, выпучив глаза от напряжения, держу рамку кадра.
Мимо бежит администратор площадки.
- Ты чего тут стоишь?
- Юра велел, рамку кадра держу.
Володя на меня так странно посмотрел, побежал к Павлову, что-то у него спросил, прибежал ко мне:
- Всё, можно уже опустить, не надо держать.
Ну, не надо и не надо, и слава Богу, наконец-то!
Я потом пыталась Моне (Сереже Мачильскому) эту рамку кадра отдать, но он не взял, сказал, чтоб отдала реквизиторам.
Я уже начала понимать, что тут что-то не то. И даже уже начала понимать - что именно не то. И стала ждать всеобщего надо мной веселья съемочной группы.
Но нет: никому не рассказал, просто "объяснил", как не надо делать (когда-то, так же вот, с глажкой брюк всё "объяснил" - погладив себе брюки со стрелочками на боковых швах).
И больше к вопросу с рамкой кадра мы не возвращались.
Не орал, не угрожал, не требовал посторонних покинуть площадку...
Я еще раз однажды начала ему мешать на площадке - во время съемок "Дикарки": приехала в экспедицию в Щелыково, вся из себя такая, прямиком с Московского фестиваля, полная новостей и сплетен, - и одичавшая в экспедиции группа потихоньку начала вокруг меня кучковаться.
Но тут уже Павлов ни к каким розыгрышам не прибегал даже, просто гаркнул: "Просьба к туристам - в игровом интерьере пол за операторской тележкой помыть!".
Павлов, помимо того, что был "бывший балетный", был еще и "бывший флотский паренек" - то есть прошел весь "курс молодого бойца" - с продуванием макарон, сбором бычков для старших товарищей, и много еще интересных вещей.
Служил он на рубеже 60-70-х годов (тогда еще с судимостью в армию не брали, и потому дедовщина у них хоть и была, но не в современном понимании, - в точности такая, как на зоне, - а довольно смешная такая, "щадящая", даже юмористическая в своём роде).
Да и вообще у подводников совсем другой был мир.
Павлов, во всяком случае, утверждал, что база подплава в Палдиски (Эстония) должна его помнить всю жизнь (правда, почему, - не рассказывал, загадочно ухмыляясь и поднимая глаза в потолок).
Но манеру подъебывать салаг и заставлять их "продувать макароны" Юрасик с тех самых пор не утратил.
Не так, чтобы часто подъебывал, но иногда.
Салаг у него в съемочной группе отродясь не было, да и не до грибов во время съемок, но я напросилась к нему на первый съемочный день "Сотворения Адама" с немецкой съемочной группой ZDF - им надо было для новостей из России поснимать что-нибудь про русское кино, ну, я им и подсказала, что у моего мужа первый съемочный день, битьё тарелки и всё вот это вот.
Они поснимали себе для новостей и умотали, а я осталась.
Натурально, все заняты, снимают, оператор Мачильский вопит, что сам себя в окне квартиры видит, ассистенты бегают, второй режиссер на всех кидается - всё как всегда.
А я болтаюсь по площадке без дела.
В тот день был жуткий ветер - прямо с места сдувало, Питер же, да еще и рядом с морем снимали.
Я, от нечего делать, то к одному подойду поболтать, то к другому через плечо загляну, то с умным видом третьему совет дам.
Режиссер-постановщик всё это наблюдает и наливается злостью.
Он берет какую-то стеклянную квадратную штучку, типа картинки в рамке - только без картинки, а посередине стекла белая полоса. Подходит ко мне, и говорит:
- Нечего тут бестолку под ногами путаться, давай, поработай.
- А что делать?
- На вот, рамку кадра подержи, видишь, какой ветер, всё время смещает, и кадр из-за этого качается. А это - вроде хлопушки - только для операторов, ракурс держать. Стой тут и держи, только смотри, не качни - кадр перекосится. Моня всё время на тебя будет ориентироваться, поняла? А то в операторской группе - видишь - все заняты, а рамку кадра держать некому. Да гляди, сама-то в кадр не влезь.
Ну, я, переполненная чувством ответственности, держу этот квадрат моментально задеревеневшими руками, уж и спина затекла, и с ноги на ногу переступить охота - но как, я же рамку кадра смещу - и как её обратно потом выставить?
Юра орет: "Стоп! Снято! Подснимаем детали!".
Я, выпучив глаза от напряжения, держу рамку кадра.
Мимо бежит администратор площадки.
- Ты чего тут стоишь?
- Юра велел, рамку кадра держу.
Володя на меня так странно посмотрел, побежал к Павлову, что-то у него спросил, прибежал ко мне:
- Всё, можно уже опустить, не надо держать.
Ну, не надо и не надо, и слава Богу, наконец-то!
Я потом пыталась Моне (Сереже Мачильскому) эту рамку кадра отдать, но он не взял, сказал, чтоб отдала реквизиторам.
Я уже начала понимать, что тут что-то не то. И даже уже начала понимать - что именно не то. И стала ждать всеобщего надо мной веселья съемочной группы.
Но нет: никому не рассказал, просто "объяснил", как не надо делать (когда-то, так же вот, с глажкой брюк всё "объяснил" - погладив себе брюки со стрелочками на боковых швах).
И больше к вопросу с рамкой кадра мы не возвращались.
Не орал, не угрожал, не требовал посторонних покинуть площадку...
Я еще раз однажды начала ему мешать на площадке - во время съемок "Дикарки": приехала в экспедицию в Щелыково, вся из себя такая, прямиком с Московского фестиваля, полная новостей и сплетен, - и одичавшая в экспедиции группа потихоньку начала вокруг меня кучковаться.
Но тут уже Павлов ни к каким розыгрышам не прибегал даже, просто гаркнул: "Просьба к туристам - в игровом интерьере пол за операторской тележкой помыть!".
Смена была ночная, тяжёлая - снимали ночью яркий солнечный день, и я всю ночь так за Игорем Клебановым и его тележкой и бегала со шваброй.
А когда уже поехала с ним в Париж на съемки в качестве представителя продюсерской компании, то работала наравне со всеми: и в оцеплении стояла, и локейшном занималась, и полицию отвлекала, - да чем только не занималась, а если мне на съемке делать было нечего - просто болталась по Парижу с кем-нибудь из свободных актеров, и больше не лезла "туристом" на площадку.
А когда уже поехала с ним в Париж на съемки в качестве представителя продюсерской компании, то работала наравне со всеми: и в оцеплении стояла, и локейшном занималась, и полицию отвлекала, - да чем только не занималась, а если мне на съемке делать было нечего - просто болталась по Парижу с кем-нибудь из свободных актеров, и больше не лезла "туристом" на площадку.
Подрезала в сети, но, по-моему, блестяще:
"Они сегодня - это цивилизация Потопа.
Мы должны стать цивилизацией Ковчега."
Эх, кабы еще слышали...
Покамест мы ведем себя как жена Лота.
"Они сегодня - это цивилизация Потопа.
Мы должны стать цивилизацией Ковчега."
Эх, кабы еще слышали...
Покамест мы ведем себя как жена Лота.