Родительская суббота.

36 лет назад в этот день умер папа.
Очень, очень давно.
Слишком быстро и слишком рано...
Все эти годы я тоскую по нему, все эти годы очень надо с ним поговорить, – спросить его, что мне делать и как мне быть. Папин авторитет для меня был абсолютно непререкаем, он помогал разобраться в самых непонятных вопросах, он мог решить самую нерешаемую проблему.
Хотя сегодня даже уже и спрашивать его было бы стыдновато: я уже старше его.
И старше Юры, хотя и его всё время хочется спросить: что мне делать. У Юры тоже были ответы на все вопросы.
У мамы ответы были не всегда. Когда она не знала, что мне ответить, она говорила: «Я тебя очень люблю, детонька». Это помогало.
И Галка Романова тоже мне так говорила: «Я тебя люблю, моя детонька».
Я уже больше ничья не детонька.
И сколько бы тебе ни было лет, как бы крут и самоуверен ты ни был, а без того, чтобы быть чьей-то детонькой – очень тяжело.
Царствие Небесное, мои любимые, упокой вас Господь.

Спросила любимого друга, отличного актёра и прекрасного человека, почему он не хочет набрать актерский курс как мастер?
Ответ меня сразил наповал:
«Понимаешь, я не стойкий. Студентки начнут влюбляться, я начну трахать студенток, – будут скандалы и жена не поймёт!».
😝😝😝

Докладываю про вчерашнюю лосятину. Вернулась, я, значит, из ЧГ, звонит мне друган, и говорит: "Павлова, любовь моя, я тут с людями ходил на охоту. Завалили мы лосиху, тушу поделили, не понимаю, что с ней делать, поэтому кусок мякоти решил тебе сбагрить, чтоб ты тут от бескормицы не пропала". Ну и привез кусман - килограмма на полтора, может, больше - тёмно-бордового сырого мяса. Я на него глядела-глядела, читала-читала интернеты, а тут гости с неба свалились, - думаю, не одной же жрать плоды эксперимента, пусть и другие пострадают за науку. В общем, часов 5 я эту лосиху вымачивала в газированной минералке, потом замариновала в лично изобретенном маринаде из всего, что было в доме, и мариновала часов 6-7, всю ночь, короче. Потом большие куски лосятины протыкала чесноком, а в серединку запихала кусочек сала (а то интернеты предупреждали, что мясо можно пересушить). Обратно положила в тот же самый маринад, сверху накрыла порубленным сельдереем, чесноком, острым перцем и тонко порезанными помидорами и поставила в духовку, где это всё томилось 3,5 часа на среднем огне (что-то, 180 выставила, кажется). Очень нервничала и комплексовала, потому что лося готовила впервые в жизни, а мне не так давно группа товарищей сообщила, что я и кухня - две вещи несовместные (и я поверила). Когда пришли гости, я их попросила, если не понравится, - морду лица не строить, а честно сказать, что получилось говно и выбросить эту лосятину к ебеням. Но гости жрали урча и попросили добавки. В общем, в самом деле получилось вкусно. Так что вот вам мой отчет о проделанной работе. Фото не сделала, потому что очень боялась, что гостям не понравится и хвалиться будет нечем.

Родительская суббота.

Каждый раз, когда я вижу в своей напоминалке, что сегодня надо поздравить Москвину, рука автоматически тянется к телефону: позвонить Танюхе, проехаться по её вхождению в «возраст дожития», поржать, посплетничать, объясниться в любви – жирно, не стесняясь, со всеми превосходными степенями, выслушать ответные комплименты, положить трубку с отличным настроением.
Но рука повисает в воздухе…
Я им всем, своим любимым, очень долго звонила после их смерти. Маме, Юре, Гале, Мише, Шуре, Тане…
Эта чёрная дыра никак не затягивается, просто постепенно отвыкаешь им звонить.
Они мне не снятся, сколько бы я их ни уговаривала. Не хотят, почему-то.
Мне от них от всех осталось наследство – их книги и фильмы, записки и фотографии, их любовь и их нежность, их ирония и сарказм.
Юра мне оставил замечательного сына с семьей, а мои родители оставили мою (пока еще кому-то нужную) жизнь.

ТАНЯ.

День рождения Тани Москвиной.
Татьяны Владимировны.
В её день рождения, будь она жива, сегодня бы случился большой сабантуй, наверное. Она любила застолья.
Но её нет, и я с этим никак не могу смириться.
Я достаточно эгоистична, и потери кого-либо для общества или для искусства переношу достаточно терпеливо.
Да, конечно, когда не стало большого художника, или философа, или просто хорошего человека – всегда испытываешь боль и печаль: без него свет Божий становится темнее.
Но горюю я подолгу и безутешно по тем, кого будет не хватать в моей жизни, лично мне.
Так долго и безутешно я горюю по родителям, по мужу, по Шуре Тимофеевскому, по Юре Богатыреву, теперь вот по Тане.
По собеседникам моим...
По тем, с кем не страшно думать не одинаково, потому что можно без раздражения и взаимных претензий разговаривать про нашу неодинаковость.
По тем, с кем радостно думать одинаково, потому что можно часами с удовольствием отыскивать все самомалейшие точки соприкосновения, нашей одинаковости.
С ними научаешься совершенно необидно и безболезненно постигать свою неправоту, и оттачивать до остроты лезвия собственную правоту.
С ними даже о бытовых пустяках и проблемах болтать не постыдно и не унизительно, потому что они точно чувствуют твою собственную цену этим как бы пустякам – у них и своя цена этим «пустякам» примерно такая же.
Потеря таких собеседников, как Шура или как Москвина, для меня просто катастрофична. Они были почти последние, умевшие говорить на моём языке (ну, или я умела говорить на их языке).
А сегодня потихоньку начинает забываться и сам этот язык, просто за ненадобностью.
Не с кем стало на нём разговаривать...
Я с ней познакомилась на Московском вокзале, что-то в самом начале 80-х.
Я уезжала на семинар молодых кинокритиков в Болшево (я была молодая, но уже модная и знаменитая), а её ко мне подвёл мой приятель Сережа Шолохов (это было так давно, что я даже не помню, были ли они в то время женаты – кажется, еще нет), и сказал, что она тоже едет. Меня провожал Юрка, а её – Серёжка, мы с ней оказались в одном купе.
Я её до тех пор никогда не видела, но читала пару-тройку её забойных текстов в газете у Саши Андреевой.
Когда мы вышли на Ленинградском вокзале в Москве, чтобы пересесть до Болшева, в электричку на Ярославском, мы уже были подругами.
Мы всю ночь болтали обо всём на свете, она мне показалась нахальной, но я в ту пору любила нахальных – главное, чтоб были умными.
А она была умной. И очень образованной.
Я это подчеркиваю особо, потому что в нашей тогдашней ленинградской тусовке умными были все – глупые в тусовку просто не попадали, отметаясь на подступах.
А вот серьезно образованных было не слишком много – их всегда было мало.
Она подхватывала влёт любую цитату (мы все любили говорить цитатами в ту пору), но не была зависима от этих цитат: своё мнение для неё всегда значило больше, чем даже мнение великих.
Она вообще всегда была независима.
Нам нравилось одно и то же, одно и то же не нравилось.
Она мгновенно стала завсегдатаем нашего дома, где пили, пели, гуляли, разговаривали обо всём на свете.
Она умела это всё – пить, петь, гулять, говорить.
В ней было то, что всегда нравилось нам с Юркой в людях: бесшабашность и своеволие.

Она была бескомпромиссна – и в любви, и в неприятии. Ей не было всё равно, что о ней говорят и думают, но и подстраиваться, чтобы понравиться, она считала ниже своего достоинства.
Она вычеркивала людей безжалостно, но умела ценить и любить тех, кого считала заслуживающими своего внимания и своей привязанности.
И тут ей хоть кол на голове теши: ей могли рассказывать что угодно плохое о людях, к которым лежало её сердце – но никогда никому не удалось интригами или сплетнями поменять её отношение к любимым людям.
Нас с ней не раз и не два пытались поссорить. Но мы встречались, брали в руки рюмку водки или бокал вина, и моментально выясняли любые недоразумения.
Внутренне мы с ней всегда были похожи: обе самоуверенные, обе жёсткие, обе с высокой самооценкой, обе готовые защищать любимое и любимых всегда и вопреки всему.
Она всегда была олицетворением идеи полноты жизни – её красоты, её радости, её смысла, её гармонии. Таня вся была про жизнь, от макушки до пят.
И это был не мужской ум – рациональный и практический; это был яркий, яростный и мощный женский ум, подкрепленный силой эмоции.
Однажды – уже после смерти моего мужа (которого она любила, и который всегда любил её) – мы сидели у меня в квартире, ели, пили, курили, болтали, и вдруг стали объясняться друг другу в любви. Вспоминая все недоразумения, которые между нами были, вспоминая все счастливые совместные мгновенья, всё-превсё.
Танюха мне сказала тогда: «Знаешь, самое главное, что мы с тобой не трусы и не предатели. Я всё могу простить и стерпеть кроме этого!».
Я усмехнулась: «И еще кроме глупости!».
Она посмотрела на меня с изумлением: «Я вокруг себя глупость истребила как класс, давным-давно, еще в юности! А ты - нет?».
И впервые у меня не хватило духу сказать ей правду.
Я не смогла признаться ей, что я порой не решаюсь истребить глупость как класс, поскольку уговариваю себя, что хорошие человеческие качества для меня способны компенсировать ум.
Для неё ум нельзя было компенсировать ничем. Это было её кредо.
В этом она была суровее и честнее, чем я.
Бескомпромисснее.
В тот вечер мы сказали друг другу фундаментальную вещь: неважно, как часто мы видимся и как часто мы перезваниваемся. Важно, что мы знаем: мы есть друг у друга.
Танюша, дорогая моя, вот тут мы с тобой были неправы обе: надо было чаще и встречаться и перезваниваться, независимо от того, что мы знали: мы есть друг у друга.
Потому что теперь мне остаётся лишь жалеть о каждой упущенной возможности, о каждой несостоявшейся встрече.
Она мне позвонила в начале того ковидного лета 2020 года:
«Ты в Питере?» – «Да!» – «Ну, и чего мы сидим – ты в Питере и я в Питере? Поехали кататься!» – «Куда?» – «Как куда? По местам боевой славы! В Сестрорецк!».
Вытащила меня из норы и повезла.
Мы целый день гуляли по пустому Сестрорецку, маленько даже на пляже повалялись, потом вернулись в Питер, к ним с Сережей Шолоховым домой, весело бухали и закусывали тем, чего быстро и вкусно наготовила Татьяна.
Я собралась уходить – она натолкала мне «собачью сумочку»: «Для отца Ильи!».
И тут, уже в дверях, мы с ней вспомнили, что отец Илья Павлов – в старые времена просто мой сын Илюшка – был постоянным свидетелем и соучастником наших застолий, когда мы все вместе орали наши любимые «Двадцать метров крепдешина», «Гоп-стоп», «Ты служишь украшением стола» и «Тяжелым басом».
И добрых полчаса мы так и простояли с ней в дверях: я – как бы уходящая и она – как бы провожающая.
Мы в ту минуту думать не думали и предположить не могли, что видимся в последний раз.
Мы потом еще и перезванивались, и делали совместные радиопередачи онлайн, и переписывались, но встретиться лично, глаза в глаза – больше так уже и не встретились...
Я всё спрашиваю себя: почему?
Почему она мне вдруг позвонила и почему повезла меня в Сестрорецк? Почему мы провели с ней вместе целый день? Почему мы слонялись вдвоём по этому пустынному любимому месту, разговаривая не о нашем общем сиюминутном – а о вечном, о прошлом, о неразрывном?
Что она предчувствовала?
Танюха, дорогая, мы забыли не о том, что человек смертен.

Мы забыли, что он бывает внезапно смертен. И что к этому никак невозможно подготовиться...
Я скучаю по тебе, Таня.
Мне тебя остро и мучительно не хватает.
Не только в твой день рождения – всегда.

Про обиды и обидчиков.
Однажды мне мой очень умный (ныне уже покойный) друг сказал:
"Если хочешь проверить, пытаются ли тебя каким-то словом или намеком оскорбить, или просто называют, без всякой окраски, подставь на место слова, которым тебя называют, слово "еврей".
Если получится подло - значит, хотели обидеть.
Если ничего не изменится, значит, не хотели, а ты просто мнительная".
Очень хороший тест он мне однажды подсказал: моментально вылезает наружу реальная коннотация.

«...Фразу «мы русские, какой восторг!» привнёс, как вы выражаетесь, в нашу культуру Александр Васильевич Суворов. Но и до него, и после него было ещё много всяких очень интересных людей, которые «привнесли» эти слова в нашу культуру.
И молодой человек со странной причёской вскормился на тучных пажитях, которые были засеяны задолго до него. Он не написал, не изобрёл эти слова – он использовал эти слова, имея в виду тот мощный контекст, в котором они существовали, и он этот контекст не создал. Если он сейчас добьётся своего и зарегистрирует слова «Я русский» как собственную торговую марку – он этим нанесёт оскорбление как своим соотечественникам в горизонтали настоящего, так и нашим предкам и потомкам в вертикали времени...» https://www.apn.ru/index.php?newsid=46645&fbclid=IwY2xjawGT-1lleHRuA2FlbQIxMQABHcGMwN650mMwESfyOXZOuUb72f7SgyrhEObKSYmfdKXYDRaegwPo8MatKA_aem_89UmBeDXMRD7RX5qjXlZ8w

Вчера у меня был такой странный день...
Я с утра проснулась в скверном настроении, очень расстроенная неприятной новостью, которую мне сообщили накануне, и которая занимала меня, видимо, даже во сне.
Но потом позвонил драгоценный друг, у которого тоже не самая лучшая ситуация сейчас, и мы с ним разговаривали, и жаловались другу другу, а потом стали ржать и говорить разные приятные слова, и тучи как-то подрассеялись.
Потом я позвонила другому любимому другу, – даже голос его, совершенно прекрасный, действует на меня умиротворяюще, – и мы поболтали, и договорились о встрече, и настроение поднялось еще на парочку градусов.
Потом позвонила подруга, и мы с ней уже вспоминали наши давние похождения, и ржали в голос.
Потом приехала Рождественская.
Приезд Рождественской – это всегда отдельный хэппенинг.
Потому что если договариваешься с ней на семь, раньше девяти её ждать не стоит, но ведь готовишься и стол накрываешь всё равно к семи, и потом бегаешь вокруг этого стола, с ужасом получая известия от этой замечательной женщины о том, что у неё по дороге случился ураган, смерч, тайфун, что все автомобили со всего света замерли шеренгами у неё на пути, ну или стадо из миллиона черных кошек перебежало ей дорогу, и что она уже готова рыдать, но, несмотря на всё это, она мужественно и с риском для жизни преодолевает все непреодолимые препятствия, чтобы добраться до тебя – пусть и на 2 часа позже (ехать от неё до меня ровно 15 минут в любую погоду).
Потом она появляется. Свежая и весёлая.
Ничто не указывает на то, что она прорыдала эти два часа, потому что она сияет, улыбается, зубоскалит, сходу начинает рассказывать какие-то новости и старости, – так, что у тебя не остается ни одной щёлки, чтобы вставить хоть слово упрёка.
А потом вы обе уже забыли, для чего вы собрались, – потому что едите, пьете, трендите без пауз, перебивая друг друга, – потом смотрите на часы, и с изумлением понимаете, что прошло уже 5 или 6 или 7 часов, и на дворе глубокая ночь, и надо бы по кроватям разбежаться.
А потом, ровно через пять минут после того, как она уселась в такси, дзинькает эсэмэска в телефоне, что она уже дома, и что у неё всё отлично.
Когда Анька едет от меня домой – у неё всегда почему-то вместо такси оказывается вертолёт или ковёр-самолет, а вместо транспортной магистрали – красная дорожка.
Ну, или как только я отвернусь, Анна Вячеславовна мигом пересаживается на метлу, и летит.
😝

Увидела этот свой текст 3-летней давности, и снова захотела опубликовать.
ДР Чарлза Бронсона, 103 года.

БРОНСОН.
100 лет.
Я видела его в не одном десятке фильмов — похожего на индейца, молчаливого героя-одиночку, с лицом, вырубленным из куска морёного дуба, с холодным взглядом раскосых прозрачных глаз, скупо цедящего реплики сквозь зубы...
Он бы так и остался для меня «одним из великолепной семёрки», потому что он определённо не был «героем моего романа» — ни в молодости, ни в старости. Не то, что Клинт Иствуд в роли «Человека без имени» или Грязного Гарри, или в «Непрощённом», или в «Мостах округа Мэдисон»...
...Но в 1990-м году я, с опозданием в 22 года, увидела фильм, потрясший меня навсегда — «Однажды на Диком Западе» Серджо Леоне.
И всё.
И Charles Dennis Buchinsky, польско-литовский татарин, родившийся 11-м ребенком в многодетной шахтёрской семье в Пенсильвании и усердно карабкавшийся по лестнице успеха (а я вообще не люблю «карабкающихся»), вмиг сделался для меня актёром Чарлзом Бронсоном, единственным и неповторимым Гармоникой — навсегда.
Он так и живёт в моей памяти, так и стоит перед глазами, в мятой брезентовой куртке, с этими ледяными раскосыми глазами, с губной гармошкой...
Разворачивающий вокруг собственной оси Клаудию Кардинале.
Улыбающийся уголками губ Шайенну-Джейсону Робардзу.
В упор — стеклом в стекло — глядящий в глаза Фрэнку-Генри Фонда.
Уезжающий прочь от прекрасной влюбленной женщины, увозящий поперек седла погибшего друга...
И сегодня, кого ни спроси про него — всяк скажет первым делом: Гармоника.
Одна великая роль — это много или мало?
Даже для биографии с парой сотен ролей?
...Он был счастливым мужем и безутешным вдовцом.
...Он умер в 82 года от пневмонии — болезни, которой не знали ковбои.
Сегодня исполнилось 100 лет Чарлзу Бронсону.

Андрей Шемякин
Ириша, была ещё одна роль, с ещё одной краской - иронией над инфантильными, невинными , невольными убийцами, прячущими детский страх в подсознание: «Пассажир дождя», Рене Клемана, в паре с чудесной Марлен Жобер (1969, - тот же год, что и "Однажды на диком Западе").
Бронсон, - американец во французском кино (а ещё был «Прощай, друг!» с Делоном, оба фильма - по Жапризо) - отдельная тема. И вот с этим образом американские режиссёры 70-х пытались, так или иначе, покончить, в первую очередь: Майкл Уиннер со своей «Жаждой смерти».
Иствуд покрепче был, он ушёл в режиссуру.
А Бронсон остался в безвоздушном пространстве, со своей цельностью, прикрытой иронией. Больше не было ролей ему по росту, то есть - не предлагали.
Спасибо, что вспомнила.