В свете происходящего сатанизма хочется напомнить, как оборонял Псково-Печерскую Лавру знаменитый наместник Архимандрит Алипий (Воронов).
Однажды пожаловала комиссия с целью закрыть монастырь.. Отец Алипий вышел к воротам и заявил : "Я закрываю ворота и мы садимся в осаду. Мои монахи – ветераны войны. У нас есть оружие, взять нас пехотой, танками и артиллерией вы не сможете (монастырь действительно – крепость). Сможете только разбомбить самолетами...
Но если над монастырем появится хоть один самолет, об этом услышит весь мир.."
Комиссия убралась.
Прошло еще некоторое время.
И вот 13 октября 1964 года накануне Покрова Архимандрит Алипий получил официальную бумагу: Монастырь закрыть, имущество передать Псковскому музею заповеднику, а всем монахам уходить на все четыре стороны...
Наместник сжёг бумагу на свечке, сказав: "Тот, кто хотел нас сжечь – сам сгорит"...
На другой день все узнали из газет о снятии Хрущева...
© Larisa Tkachenko

Над исполненными молитвами пролито куда больше слёз, чем над неисполненными.

Если честно, у меня нет никаких доказательств того, что Сталин верил в Бога, и точно так же нет никаких доказательств, что не верил.
Ему просто во время войны нужно было объединить население на борьбу с захватчиками, а верующие составляли довольно значительную группу населения, нужно было, чтоб осиротевшим матерям, женщинам и детям кто-то давал утешение, да и в пропагандистском смысле фраза "С нами Бог" звучит весьма основательно.
И потому было принято решение отринуть всю антихристианскую риторику, всю богоборческую нетерпимость, открутить назад антиклерикальную политику. Открыть храмы и признать верующих и священнослужителей такими же гражданами и патриотами, как и атеисты.
Что он и сделал.
А уж верил он в Бога или не верил - вопрос десятый.
Когда сегодня вместо консолидации людей (в том числе, и осиротевших женщин и детей), страна 404 начала напрямую бороться с православием и его святынями, а так же со своими собственными гражданами, то уже независимо от того, веруют люди или не веруют, просто по признаку "На Пасху к Онуфрию ходил - значит, враг!", происходит не просто раскол в обществе.
Я уже пару раз прочла в сети, среди реакции на захват Лавры и беснования во храмах "Так он же еврей (имеется в виду Зеленский), вот ему наших святынь и наших верующих и не жалко!".
Я не знаю, кто там у него советчики и советники (вряд ли он сам эту красоту придумал), но вот лично я после такого знала бы, как с ними поступить.
P.S. В 2019 году в Черногории пытались поступить так же - оторвать страну от Сербской Православной церкви.
Закончилось это противостояние с народом отставкой Джукановича - многолетнего властителя страны.
Поскольку картинка срисована просто зеркально, буквально по клеткам, то направляющая длань очевидна.
Так Черногория ни с кем и не воевала.
Нарочно они это делают, что ли?
Или в самом деле - просто тупые?

Прочла в Телеге рецензию некоего Смоляка на фильм «Праведник».
Бездарную и тупую, зато написанную исключительно с точки зрения патриотизма.
Совершенно разгромную.
Кто такой Смоляк я не знаю, да и знать не хочу. Но текст этот уже бодро расшаривает телега.
Я его расшаривать не собираюсь, а вот свой текст из газеты Sankt-Peterburgskie Vedomosti сюда приделаю – вдруг кто не читал.

МОИСЕЕВ ПУТЬ КАПИТАНА КИСЕЛЕВА
Не могу смотреть современные фильмы про Великую Отечественную.
Я про все пиф-паф-стрелялки даже не говорю.
И о фильмах, посвященных торжеству компьютерной графики над разумом, и о фильмах про пластмассу и картон.
Но даже и хорошие фильмы – сделанные в параметрах искусства – у меня вызывают внутреннее отторжение. Своей внутренней бестактностью, своими крепко упитанными защитниками Сталинграда, своими «неплохими, в общем, немцами», своими «ужасными, в общем, энкаведэшниками»…
Даже советские приключенческие или комедийные фильмы про войну люблю, а новые – не могу – и всё.
Старые советские могу, а новые – с «поменявшимися трендами» – никак.
А тут вдруг несколько лет тому назад у меня в руках оказался сценарий про войну. Неплохой, грамотно написанный. Основанный на подлинных событиях.
У него был один недостаток – но решающий: там ничего не происходило.
Шли люди, их догоняли, они прятались, потом опять шли, их догоняли. И так без конца. Из одного эпизода в другой.
Я, собственно, так и сказала тому, кто меня про него спросил: смотреть там будет нечего, если режиссер что-то не придумает. Потому что кино – искусство деталей.
А сценарий, лишенный этих деталей, да еще и однообразно развивающийся, на экране обернется нудятиной, как бы драматичны ни были обстоятельства в нём описанные...
И еще в том сценарии был один нюанс, от которого меня просто выворачивало.
Там весь фильм плакала девочка – беспрерывно. Все дети вели себя тихо, а эта всё время орала. Я много читала про детей, которых прятали в концлагерях, как они сидели там, как мышки, не дыша. Я много читала свидетельств участников разных событий, и все они утверждали, что не издавали ни звука даже совсем крохотные дети: чувство опасности у детей развито сильнее, чем у взрослых.
А тут – даже не грудной младенец – и никак никому её не успокоить, орёт и орёт, и уже на третьем эпизоде сценария с этим её криком я стала её тихо ненавидеть…
Я заранее сочувствовала любому, кто, вдохновлённый этой историей, возьмётся её ставить…
Собственно, сюжет про капитана Киселева, по немецким тылам выводившего сотни евреев с оккупированной немцами территории к нашим, известен давно, и про него в своё время много писали.
Сюжет и в самом деле – уникальный.
Мне потом показали еще один сценарий по этому же сюжету. Потом рассказали, что есть еще и третий – и я поняла, что эта реальная история не оставляет художников, она в самом деле просится на экран, и, рано или поздно, фильм по этому сюжету всё равно появится.
И вот он появился.
Очень хороший фильм очень хорошего режиссера.
Сценарий к фильму написал уже совсем другой автор, и мне сегодня уже не узнать достоверно, кто придумал то или это. Да мне, собственно, и не нужно.
Я увидела фильм, в котором – огромное количество деталей. Драгоценных мелких подробностей, которые делали всех этих людей, идущих через ад к спасению, живыми людьми – одних из которых успеваешь полюбить, на других – злишься, третьих – ненавидишь…
Я увидела, как совсем не рвался капитан Киселев выполнить эту невыполнимую задачу – и я его понимала. Я увидела, как он учился держать себя в руках, когда эта куча гражданских (которые и «нашими советскими людьми» стали совсем недавно, и постоянно напоминают ему о том, как нехорошо с ними поступили «советы» – отняли лавку, закрыли бизнес, реквизировали дом) совершенно не хочет понимать, каковы реальные обстоятельства, и пытаются даже в этом «моисеевом исходе» вести себя так, как они привыкли.
Я увидела, что можно быть еврейкой и выдавать немцам евреев.
Я увидела в этой картине куда больше того, что вообще была готова увидеть: живых людей с их абсолютно нелогичными человеческими мотивами…

И меня – словно я и есть этот самый капитан Киселев – буквально силком заставили этих людей пожалеть, понять, полюбить.
Каждый из них перестал быть для меня абстракцией.
В фильме возникли необычайно острые характеры и настоящие человеческие сюжеты. И всё это наполнило одну большую драму таким объёмом частностей, живых эмоций, сомнений и неожиданностей, что всё сразу задышало жизнью и болью.
Это ведь неизбывная беда современных фильмов про войну: я сразу знаю, кто плохой, а кто хороший, мне изначально разжёвано, кому сочувствовать, а кому нет.
И когда я была поставлена в ситуацию выбора – когда мне предложили решить самостоятельно, кого мне тут любить – я внутренне заметалась, и начала вглядываться в каждое лицо, словно меня поставили перед «выбором Софи»: кому тут жить, а кому умереть.
Я отвыкла от этого. Меня от этого планомерно отучали последние лет 25.
И вдруг создатели фильма вернули мне право полюбить или не полюбить девочку Тову и блатаря Ферзя.
Право злиться на старого (и, значит, спасшегося) Моше Таля, которого я уже успела полюбить юным мальчишкой.
Право почти физически измучиться непрерывным рёвом маленькой Берты и ненавидеть малышку всеми силами души (а ларчик открылся просто: девочка не могла всю дорогу сидеть в пыльном мешке за спиной у старшего брата – и замолчала, как только Киселёв вынул её из мешка).
Вообще, мне вернули, наконец, право, самой решать, на чьей мне быть стороне, – просто «поместив» меня, сегодняшнюю, в ту жизнь и в те обстоятельства.
Меня тоже заставили погрузиться в этот лес, на эти дороги, в эти речки, которые надо перейти. Почувствовать смертельную усталость, и отказаться идти дальше. Взять гранату в руки и подорвать себя. Преодолеть свой постыдный липкий страх и сделать выстрел…
Мне сто тысяч раз за эти годы объяснили, почему в современном кино никак нельзя создать ту подлинность фактур, благодаря которой я, еще в середине 80-х погружалась в войну и гибла вместе с героями, обливаясь в зрительном зале слезами…
Нет, говорили мне, сегодня так уже невозможно, это старомодно, это не станет смотреть зритель.
И вот зритель сидит в зале, смотрит этот сюжет, снятый так, словно ты лично в нём присутствуешь. Смотрит, давясь слезами вместе со мной, а в конце просмотра практически у всех в руках – нетронутые стаканы с попкорном…
Этот фильм – еще и тест на нашу эмпатию.
На способность хотя бы приблизиться – не по героизму и даже не по человеческим качествам, а просто по человеческим мотивам – к бывшему бухгалтеру Киселеву.
Потому что – да: спасаемые люди ведут себя так, как обычно привыкли себя вести, и не пытаются помочь своему спасителю. Наоборот, часто ему сильно мешают.
Потому что да – для еврейки Любы выбор уже состоялся: она выдаёт евреев – молодых, и малых, и старых – чтобы спасти лично свою семью. Спасти своих родителей, своих братьев и сестер. Которых, скорее всего, уже давно нет на свете. Но Любе труднее смириться с мыслью о их гибели, чем с той гнусностью, которую она делает ради их спасения.
Кто-то из нас стоял перед таким выбором? Кто-то стоял перед «выбором Софи»? Кто-то вот прямо сейчас на место Любы и её родных ставил себя, и своего ребенка, и свою мать?
Нет? Тогда молчите. Нет у нас права судить её. У всех героев фильма – есть, а у нас – нет. Потому что в фильме есть и еврейская мать (лет 50 отсилы!), которая одного за другим приводит своих сыновей – чтобы они сражались. Приводит их на смерть.
Она такая. Люба – другая. У нас таких «других» сегодня – своих полным-полно. Подумайте об этом, прежде, чем судить Любу.
А еще вспомните капитана Локоткова из «Проверки на дорогах», который поверил предателю.
А еще вспомните, кто из апостолов так уж сильно помогал Спасителю?
И, быть может, тогда вы поймёте, почему в этом фильме вдруг немка с двумя детьми – оказалась куда лучше, чем её собственный муж-еврей.
Меня фильм уже несколько дней никак не отпускает от себя. Я на следующее утро после просмотра проснулась с мыслью: так что же Моше? Неужто всю жизнь не мог простить своего спасителя из-за своей астролябии? Вообще людей простить не мог?

А потом ставлю себя на его место, и понимаю: да, всю жизнь. Да – не мог. Да, потому что собственное спасение для него после потери сестрёнки и этой астролябии – перестало иметь значение.
Моше, из-за этой астролябии прадедовской, жить вообще не мог. Ни семьи не завёл, ни детей. Так всю свою спасённую жизнь в ярости и ненависти и прожил. Фактически, калекой стал. А какой ведь хороший был мальчик...
Две актёрские работы в фильме – среди прочих, которые тоже хороши почти все – для меня наособицу.
Это совершенно выдающиеся работы совершенно выдающихся актёров современности – Александра Яценко в роли Киселёва и Евгения Ткачука в роли Ферзя.
Вообще, если бы хоть где-то, хотя бы нечаянно сфальшивил Яценко – вся эта хрупкая иллюзия собственного участия в сюжете мгновенно бы рухнула. И сразу бы начались придирки по частностям и мелочам…
Но его Киселёв весь фильм вёл меня за руку вместе с теми спасёнными им евреями. Вёл, не останавливаясь, до самого конца…
Я посмотрела фильм «Праведник» Сергея Урсуляка, и у меня совершенно нет сомнений в том, что на сегодня это – лучшее, что я видела в нашем кино за последний год. А, быть может, и не только за этот год.
И еще: после просмотра я подумала о какой-то невероятной тактичности Урсуляка в этом фильме.
По отношению ко всем. И к героям, и к жертвам.
Только по отношению к фашистам он не смог быть тактичным, но и тут я его хорошо понимаю.

Посмотрела вариации Китри - в нескольких классических исполнениях: Плисецкой, Осиповой, Захаровой и Sylvie Guillem.
Ну, француженку сразу вычеркиваем, этак-то у нас и третий курс Вагановки пляшет.
А вот, как бы хороши ни были Захарова и Осипова - но нет в них того испанского огня, что в Майе Михайловне. Она в ту пору и толстовата была, и ножки недостаточно тянула, но что же это за полёт! Что за солнечный удар!
А Осипова и даже Захарова уж на что хороши, уж на что натянуты, как струна, и темп хороший держат - а всё не то. Чего-то мне в них не хватает. Азарта, что ли... Радости, упоения...

Ольшанский прав: это невыносимо.

Три простых факта.
Ни один из медийно известных и как-либо участвовавших в боевых действиях с 2014 года активистов Крыма-Донбасса-Новороссии не погиб на поле боя. Вообще никто. Все, кто погиб, стали жертвами терактов, заказных убийств, туманных автокатастроф.
Ни один из деятелей вооруженной и политической Украины, напротив, не погиб вне поля боя и не стал жертвой теракта. Кто погиб, тот был убит в бою, а кто не был убит в бою, у того все хорошо.
Наше начальство ни разу не отомстило никому и не наказало никого - официально или де факто - после смерти Моторолы или Захарченко, Мозгового или Дарьи Дугиной.
У всех убийц и террористов - безопасная, счастливая жизнь.
Отсюда вывод.
Украина делает то, что хочет, и будет делать то, что захочет, и никакого возмездия ей не будет.
А если когда-то и будет, то совсем по другим причинам, да и достанется вовсе не тем, кого следовало бы достать.
Ну а мы просто будем терпеть. Будем переживать это бесконечное унижение и кровавое глумление.
И без всякой возможности на него ответить.

Подаренную погибшему при взрыве в Петербурге военкору Татарскому статуэтку осматривали перед передачей, девушка, которая ее принесла, была знакома — источник РИА Новости
Что сказать? Подозреваемая объявлена в розыск (а не дает показания на сообщников на допросе), либералы пляшут как сатанисты в Лавре, радуются смерти патриота (и им тоже ничего не грозит, даже увольнение), охранители пишут заказное - дескать, не надо сверхсиловых ответов, нас провоцируют, а мы не будем отвечать, надо спокойненько, и вообще - все под контролем, а вы просто дураки нервные.
Все, как с убийством Дугиной. Террористка смылась, одна часть общества в шоке, другая - молчит или скачет. Начальство безмолвствует.
Что ж. В России безопасно быть заукраинцем и патриотом Запада. И доходно. По-прежнему.
И опасно быть патриотом своей страны - таким или на передовую, под вражеские дроны и обстрелы, или в тыл - под угрозу терактов.
Мы имеем дело с кровавым режимом, в прямом смысле, но почему-то реагируем как беззубые вегетарианцы, которым запрещено сопротивление врагу. Что с нами?
Проснувшись, я ожидала хоть чего-то, акции устрашения и возмездия, но только Пригожин ответил на запрос.
Остальные продолжают снимать и показывать кино «Содержанки». И спать. https://t.me/ossinoe/8686

ВОЗ: смертность привитых от ковида зашкаливает
Организация срочно пересмотрела практику вакцинации от коронавируса, но за ошибки отвечать не собирается.
Европейские СМИ проанализировали смертность от пандемии коронавируса в Великобритании на основе статистики правительства и пришли к ужасающим выводам: 90% смертей от Covid-19 приходится на вакцинированное население, 82% из них - на получивших бустерные прививки троекратно. Эта тенденция, по мнению журналистов, продолжает сохраняться и по сей день.
«К концу мая 2022 года в Англии было зарегистрировано 15 113 смертей от Covid-19, из которых шокирующие 13 666 человек были вакцинированы. Большинство из них среди трехкратно привиты через каждый месяц».
Больше всего беспокоит резкое падение смертности среди непривитых, в то время как число смертей среди привитых растет с каждым месяцем».
Журналисты расследовали, что в течение некоторого времени в официальных данных правительства Великобритании наблюдалась любопытная закономерность. Примерно через пять месяцев после введения каждой дозы вакцины против Covid-19 в каждой возрастной группе уровень смертности на 100 000 населения среди вакцинированных значительно возрастал по сравнению с невакцинированными. https://mk-ru.turbopages.org/mk.ru/s/social/2023/04/02/shokiruyushhie-cifry-voz-smertnost-privitykh-ot-kovida-zashkalivaet.html?fbclid=IwAR1nn1Wn0JRz4Ufa9KJfJLaa3bXohg5IwWlNGnB0ocHyZ9DZ7mlvxcJ-MpQ

В последние годы модная литература всё чаще вызывает во мне холодную дрожь отвращения.
Читаю – словно плохие переводы с английского.
Люди, кажется, совсем перестают владеть русским. Даже думают по-английски, и сами себя переводят.
Причем, не художественным, литературным переводом, а тупым подстрочником.

4 года назад умер Алексей Булдаков...
Лёша.
Друг-приятель с 30-летним стажем.
...Мы были с ним вместе в последний раз на фестивале в Анапе, в конце августа, а потом в октябре, в Благовещенске.
Несколько раз пытались сесть где-то в кафешке, выпить и поболтать - посплетничать, потравить байки.
Но садиться с Лёшкой где-то, кроме как в номере, было бесполезно. Каждые 3 минуты кто-то просил разрешения сфотографироваться с ним. Он терпеливо вставал и фотографировался.
Наконец, я разозлилась:
- Лёш, ну достали уже! Ты что, нах не можешь послать? Ну, рявкни на них, что ли, скажи им, чтоб отстали?!
- Ну ты что, Ир? Я ж для них работаю. Я ж их любовью кормлюсь!
Весь Лёшка был в этом...

В Черногории новый президент. Наконец-то. Молодой. Так что засидеться теперь может надолго. Джуканович 30 лет просидел в этом кресле. https://t.me/buyanTime/12515

Серёжа, я полностью с тобой согласна! https://www.youtube.com/watch?v=D9Vw3YB6usw

Переслушала Арию Демона в исполнении лучших баритонов и лучших басов.
Просто так – для себя, для удовольствия.
Баритонов – даже таких мощных, как Хворостовский, и даже таких харизматичных, как Георг Отс – сразу долой.
Не тянут они по объёму звука (хотя очень «работают чувствами»).
Но вот басы.
Прославленный Николай Гяуров – вообще мимо кассы.
Всё не про то. Вообще не понимает, про что поёт. Ну, поёт. Голос хороший.
Марк Рейзен – идеально всё выпевает. Звук – иерихонская труба. Величия - до неба.
Но поет он сам для себя, нимало его не беспокоит, что он «тот, кого никто не любит и всё живущее клянёт», и никакой девушке он «земное первое мученье и слёзы первые свои» не изливает.
Летает где-то там, и поёт, упиваясь самим собой, наслаждаясь своим могуществом.
Павел Лисициан – гениально конечно поёт.
Дух захватывает.
Вот уж кто воистину – «Я бич рабов моих земных, Я царь познанья и свободы, Я враг небес, я зло природы!».
Такой яростный – что того и гляди, прям сейчас всё и снесёт. Включая девушку. Которой он, скорее, угрожает, чем объясняется в любви.
И только Шаляпин.
Вот хоть ты тресни.
Только у него – тот невероятный баланс мощи, царственности, гнева – и любви.
Он и в самом деле очень зол – на себя. И ему, видимо, немало усилий стоило прийти и объясниться.
Но переломил себя, пришёл и распластался: «И видишь – я у ног твоих!».
Вот, у кого боренья-то с самим собою!
Вот у кого, и в самом деле – «Земное первое мученье и слёзы первые свои» ...
И это всё при том, что я не видела ни одного из исполнителей – слушала только записи.
Вот сразу опять вспомнила этот сериал ничтожный: ну куда ж вы лезете, цуцыки?
Ну, там битва таких титанов происходила, а вы всё норовите со своим суконным рылом, да в калашный ряд!
Куда уж вам.

ТАРКОВСКИЙ.
ко дню рождения.
Как-то, наверное, нескромно (а, может, и смешно) выглядит, что как ни день рождения или юбилей известного человека, – так вечно Павлова тут как тут со своими мемуарами: «а вот мы с иваниванычем, помню…».
Одним словом, «на фоне Пушкина снимается семейство»…
Но, что поделать: наш пятачок всегда был маленький, узенький, все друг друга знали, все друг с другом встречались при разных обстоятельствах, так что вот...
Я была совсем молодая киноведша, когда меня познакомили с Тарковским.
Как водится, в ресторане Дома кино, примерно, за год до премьеры «Сталкера».
Я на тот момент как-то привыкла считать, что Тарковский – в общем, молодой режиссер (ну, примерно в таком ключе: «молодой гений»). А оказался довольно мрачный мужик, одетый модно и с претензией (в Питере одевались по-другому), совсем не молодой по моим тогдашним понятиям, и все перед ним за столом ужасно лебезили. А еще ужаснее было то, что ему это явно нравилось. Он был довольно саркастичен, и, время от времени, сквозь зубы как-то очень обидно для окружающих шутил. Я ждала, что кто-то взорвется, но все молча хавали.
У нас-то на «Ленфильме» был другой стиль отношений всех со всеми: все «на ты», все лёшисенивовы, исключения – лишь для классиков. Ну и, соответственно, все всем говорили, что хотели, без табели о рангах. В Москве уже тогда было по-другому.
Ну, мое какое дело. Я забилась в угол стола, кругом обсаженного знаменитостями, да помалкивала.
В общем, он мне не понравился. Ну, вот у меня так часто бывало: мне кино нравится, а его создатель – не очень. Хотя про фильмы Тарковского говорить «нравится» – смешно и глупо. Я по ним с ума сходила. Ну, за исключением, пожалуй, «Соляриса» и двух последних лент. То есть, я и про эти ленты понимала, что они сделаны выдающимся мастером, но вот так.
А потом, собственно, премьера «Сталкера» в Доме кино, про которую как-нибудь расскажу отдельно.
И вот, сталбыть, ленинградский кинотеатр «Художественный» приглашает ААТ после премьеры «Сталкера» два вечера подряд провести встречи-диспуты со зрителями, а у него тогда материальное положение оставляло желать, и он согласился.
А мне предлагают вести эти его беседы с народом.
Я, натурально, в полном восторге. Но держу фасон и делаю вид, что мне вести творческие вечера (мастер-классы, как бы сейчас сказали) великого человека – пустяк-дело.
И вот он в первый вечер приходит, два тогда совсем еще молодых, но уже обласканных большой славой питерских режиссера (считающих себя его учениками) – за ним пальто по очереди носят, Лариса Пална куда-то запропала (не было ее в первый вечер в «Художке»).
ААТ спрашивает меня: «Ну, про что говорить-то будем?».
– Да, про что спросят, про то и будем! – пижоню я, хотя у самой поджилки-то подрагивают.
Пока сопровождающие пьют чай в кабинете директора, он молча ходит со мной по еще пустому фойе, увешанному плотниковскими портретами актеров и актрис в цветах и шляпах, и язвительно кривится. Мне неловко - то ли от молчания, то ли еще от чего. И я говорю:
– Андрей Арсенич, странные, всё же, люди – артисты, правда?
Он смотрит на эти портреты, иронически усмехаясь в усы, и отвечает: «А вы уверены, что они – вполне люди?!».
...Назавтра мы уже встречаемся как добрые знакомые: предыдущий вечер прошел хорошо, диалог получился, публика готова была его на руках носить, в общем, скепсиса и язвительных усмешек у мэтра поубыло.
Он как-то даже помолодел, стал улыбаться и приосанился. На него – вопреки моим представлениям о небожителях – публичный успех действовал точно так же, как и на обычных людей: ему нравилось.
Второй вечер прошел еще круче.
Всё-таки, за питерскую публику – по крайней мере, тогда – стыдно не было: публика была супер! Всё понимала, ловила нюансы влёт, считывала намеки, и с юмором было всё в порядке.
И вот уже всё окончилось, уже коньячок в кабинете директора, Лариса Павловна, два молодых гения, ААТ.
– А вам-то фильм как? – вдруг спрашивает меня ААТ.
Я сказала, но что-то в моем ответе (вполне восторженном и подробном) Тарковскому показалось подозрительным, и он стал допытываться. Я и брякнула:

– Ну, вообще-то, меня учили, что если чужим пользуешься, на цитату ссылочку бы неплохо оставлять…
– Не понял… Вы про что?
– Ну, как: про золотой шар и свидригайловскую баньку…
Он некоторое время молчит и хмурится, ему явно не понравилось, то, что я сказала. У меня сердце упало в пятки, но он вдруг улыбнулся.
– Ну и молодец, что заметила. Но больше не говори никому!
Я киваю головой, как китайский болванчик, и в тот же вечер нарушаю обещание, хвастаясь половине города своей прозорливостью.
… Проходит сколько-то времени, наступает 50-летний юбилей Тарковского, в питерских кинотеатрах везде показывают его ретроспективы, все пишут юбилейные статьи о нем, снимающем сейчас в Италии, и вдруг – как гром средь бела дня: Тарковский остался за границей. Для всех это такой шок, что новость даже не обсуждается особо; просто я вижу, что в тот вечер куча народу напивается в Доме кино…
…Проходит еще сколько-то времени, и Тарковский, про болезнь которого все, конечно, знали, умирает.
И снова шок: словно все надеялись, что уж его-то смерть непременно пощадит...
Мы сидим вчетвером в Доме кино, в ресторане – Герман с Кармалитой и мы с Павловым, пьем, Герман вдруг всхлипывает и говорит:
– Пусто стало…
Выпивает одним махом, и разражается длинным монологом про то, что даже если бы ААТ ничего больше не снял, самим фактом своего существования он поддерживал бы в человечестве идею о том, что культура жива.
Возразить нечего.
***************
P.S.
Сейчас часто приходится слышать в качестве оправдания неумелых кинематографических работ, что, дескать, это дебют, а вот когда автор поднаберется мозгов и поднакопит профессиональной мускулатуры, тогда, мол...
В кино (да и не только) постоянно приходится слышать это оправдание профессиональной беспомощности...
Я считаю, что эти разговоры в пользу бедных.
Никакой «дебют – не дебют» не может служить оправданием и объяснением неумелости и бесталанности.
По мне – так молодой режиссер приходит делать дебютный фильм или спектакль, чтобы заявить о себе. И вложиться в это должен на разрыв аорты.
Сколько примеров из прошлого, когда дебют молодого режиссера или писателя (а иной раз и актера) был лучшим, что он сделал в жизни. Потому что выплеснул там ВСЁ, ЧТО У НЕГО БЫЛО НАКОПЛЕНО.
Я считаю, что дебют человек обязан делать с огромным запасом, со страстью, с желанием впервые реализовать то, что копилось всю предыдущую жизнь, как в последний раз (вдруг больше не случится такой возможности?).
Не созрел – так созревай сперва, копи творческую энергию. Да хоть бы и творческую злость, если угодно.
А потом уже выдай так, чтоб все закричали «Смотрите, кто пришёл!».
Достаточно вспомнить, что Тарковский дебютировал «Ивановым детством», а уже второй его картиной стал потрясающий «Андрей Рублёв», вошедший в первую десятку шедевров мирового кино за всю его историю.
***********
P.P.S.
В ленте уже опять начал гулять набор цитат из дневников Тарковского.
Там – гадости обо всех на свете и обо всем, в том числе и о том, что любимо и дорого.
И комментарии такие, что туши свет.
Имею заметить.
Была знакома лично. Не могу сказать, что самый был приятный был человек. Высокомерный, недобрый, желчный, подчас – мелочный.
Но я ни разу нигде ни от кого не слышала про белых и пушистых гениев, безупречных в личной жизни. И я совершенно не считаю, что личный дневник – это повод для обсуждения персоны.
Да, спору нет: они все – и Пушкин, и Толстой, и Достоевский писали свои дневники, понимая или догадываясь, что рано или поздно их личные записи станут известны человечеству. Толстой, так прямо и писал для вечности, а не для себя, Пушкин и Достоевский – для себя, но с оглядкой. Тарковский – тоже для себя – но тоже с оглядкой.
Другое дело, что «оглядка» их была не для угождения праздношатающимся, а тоже «для вечности», и говорилось в этих дневниках нередко то, что некомильфотно было бы сказать вслух, а сказать хотелось.
И те упоминаемые в дневниках классики – это они для нас классики, и те упоминаемые в дневниках шедевры – это они для нас шедевры. Но не для них.
Не нравится – не читаем.
Оспоривать – поздно: автор всё равно не услышит.

Обсуждать и клеймить в расчете на лайки собственного угодливого читателя – куда мельче и ниже, чем у самого автора дневников. Есть в этом что-то лакейское, смердяковское.
И вообще: никогда не верьте высказыванию художника.
Оно всегда - в 99% случаев – для вас, дурачков, и написано. Чтобы вас эпатировать и разозлить.
Читайте их книги, смотрите их фильмы.
Пишите, наконец, свои дневники. Вдруг они кому-то потом станут интересны.
А про всё остальное Пушкин уже сказал, и добавить нечего:
«...Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо – а там злоба и клевета снова бы торжествовали.
Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. – Охота тебе видеть его на судне?
Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы!
Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе.
Писать свои Mémoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать – можно; быть искренним – невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью – на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать – braver – суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно».