До эпохи массовой печати призывных армий не существовало. Древним, да и ранним Новым народам казалось самоочевидным, что есть две категории бойцов – сражающиеся за свои гражданские свободы и имущественные права граждане, и сражающиеся за деньги наемники.
Естественно, граждане, будь то пехота легкая и бедноватая или богатая и тяжелая, конные господа или кораблевладельцы с гребцами, боролись за то, чтобы отобрать имущество соседа и поработить его, в свою очередь не оказавшись в рабстве самим. Идея выставить рабов или хотя бы неполноценных граждан казалось дикой – ведь совершенно естественно рабы оказались в рабстве, потому что не смогли постоять за свои права в бою, родились от таких же и восприняли их повадки, ну или, наконец, не имеют повода страдать и умирать за то, чтобы потом умереть в страдании отработанным рабочим материалом.
Вот эмансипировать таких рабов – и начинается совсем другая тема, и тут уже новоприобретенные свободы можно утрать, попав обратно в рабство уже к противнику, и появляется понятная мотивация спасать себя и спасать других иным манером, чем оставление поста и бегство прочь.
С наемниками все куда как проще – пока кто-то платит и есть кого-то пограбить, жизнь хороша. Если заказчик не хочет или не может платить, то можно пограбить уже его.
Государственная централизация позволяет создать класс постоянных граждан-воинов, способных вести войну в любое время года и посвящающих все свое время войне же, в числах намного превосходящих любую племенную дружину – и далее легионы Рима протягивают дороги до края света, предварительно зачистив свет от сопротивления квиритскому сенату да народу.
Но поскольку такой профессиональный воин-легионер работает за зарплату и пенсию, а не за некое земельное домохозяйство, которое он не может иметь в принципе на время службы, то он вскоре обретает черты наемника. Кто платит соль или даже солиды, у того есть солдаты. Такой наемник будет ожесточенно сражаться за свою жизнь и за гарантирующее ему свободу воинское братство, но не за свое гражданское имущество – которого у него нет, пока он оторван от семьи и возможности брака – и, соответственно, не за гражданскую общину, которую он в глаза не видит и которая ему ничего не может гарантировать, в отличие от своего легиона, собранного вокруг военачальника приобретающего власть почти суверенную.
Начинается правление амбициозных варлордов, многовираты и, конечно, цезаризм и принципат. Появляется решение – императорские провинции под контролем собственно императора и его легионов, и сенатские провинции, где старейшины решают вопросы как-то сами – результаты смешанные, далее все равно плачевные. Вполне по-Макиавелли, наемники ненавидят бой с равными или превосходящими силами, и «их поражение отсрочено только датой генерального сражения». Общее благо как вопрос общего дела, «рес публика», перемещается в рес привата, и дальше так уж ли важно для обывателя, кто именно будет выбивать из него подати: «германо»-«гетские» заграничные наемники, «свои» «родные» наемники из диковатых окраин вроде Иллирии или Исаврии или Аравии, или быть может персидские сатрапы? Уже не важно, ведь выбивать будут все.
Массовая печать позволила оболванивать таких полунаемников ощущением ужасной погибели в случае проигрыша немецкому гунну, большевицкому отродью, капиталистическому кровососу и прочим врагам Цивилизации, Человечества и Жизни – особенно учитывая, что противник часто именно этого и желал, следуя логике тотальной войны, и пропагандист не столько врал, сколько акцентировал особо клыкастые-когтистые части тела противника. Но даже тогда к делу публичному присосутся частные интересы, а уж будет ли это некий абстрактный «военно-промышленный комплекс» капиталистов на госзаказе, или полевая кухня Путина – вопрос регионального климата. Окончательного решения вопроса с противником они избегали, избегают и будут избегать, поскольку новый договор о всеобщем благоденствии ветеранов уровня послевоенных США не предвидится, но зато соль регулярно отправляется солдату.

Как если бы существует некий численно оптимальный уклад, при котором армия не является ватагой кельтских бомжей-грабителей, но при этом не превращается в личную корпорацию государя, регента или претендента, по ограблению неугодных.
Но возможно ли выдержать такую оптимальную численность и сплоченность воинов-непрофессионалов, способных отвадить полчища какого-нибудь Рима, будь то имперский, католический или масонский — и, по возможности, не запрятанный в хорошо обороняемых горных ущельях Гельвеции?

...Немало людей по воле суровых финикийских работорговцев оказывалось далеко от родины. Плохой славой пользовались финикийские купцы, лукавые и жадные хитрецы. Когда высаживались они где-нибудь на островах Эгейского моря или на берегу обильной овцами Ливии, матери торопились прятать подальше детей, ибо бывали случаи, что финикийский купец заманивал десятилетних мальчиков к себе на корабль, обещая подарить разноцветную фаянсовую фигурку или серебряный кинжал с золотой рукояткой, а потом корабль уплывал в море, и родителям никогда не удавалось разыскать своего сына. Увезённый в чужую страну, он обменивался на пару быков или медный котёл, потом его гнали пасти свиней в дубовом лесу или окапывать смоковницы в саду сурового господина.

#карфаген

Стило́ - оружие когнитариата равно римского сената.
И хотя мафиозные канальи слепо блюдут традиции предков в своих районных сенатиках и бессудных расправах, многозрячие интеллектуалы шилом даже в хозяйстве редко пользуются, что говорить про семинары?

Размышление об интеллектуальном ландшафте.
Культурный слой общества собирает, перерабатывает, производит и передает знание как друг другу, там и окультуриваемым слоям. Это сеть с живыми узлами и эмергентными свойствами, проявляющимися от совокупности интенсивного и экстенсивного сообщения между узлами.

Соответственно сети не равны между собой по тому, сколько узлов в них объединены и сколько информации они преобразуют в знание. Некоторые сети лучше прочих по «объему контента», производимого и произведенного.

Университет аккумулирует (или аккумулировал, речь сейчас пойдет про девятнадцатый век) в себе не все, так большинство (универсальность!) категорий «умников», как образованных, так и образуемых, и подключает их в общественную сеть, наделяя рангами и паролями.
Соответственно каждый университетский город можно считать жирным и важным узлом в сети, связанным (в идеале) со всеми другими университетами, академиями и коллегиями между собой, а равно с тупиковыми узлами, напитываемых информацией-культурой из более высокоранговых.

Возвращаемся к нашим многомерзлым регионам последних пары веков и их более просветленным солнцем соседям.
Гегель – рожден и гимназическое образование получил в Штутгарте. Из Штутгарта он переезжает в семинарию в Тюбинген, прикрепленную к университету там же – примерно 20 километров расстояния (там же контактирует с Гельдерлином и Шеллингом). Закончив теологическое образование, Гегель переезжает на работу репетитором в Берн – примерно 125 километров от Тюбингена; университета нет (появится через 40 лет после Гегеля), но хоть есть гимназия.
Несколько лет спустя Гельдерлин перевозит знакомого к себе во Франкфурт-на-Майне – переезд за 300 километров; собственного университета нет, но рядом Гейдельбергский (~70 км), Марбургский (~70км в другом направлении), есть и Вюрцбургский (~100км), а также есть Гельдерлин (~700 м).
Дальнейший переезд – в университет в Йену, по рекомендации Шеллинга, за 220+ километров. Помимо университетской Йены, рядом (~60км) расположены университеты Лейпцига и Галле, а также Шеллинг, пока тот не переезжает в Вюрцбург.
Засвидетельствовав Мировую Душу в треуголке и выкрикнув в мир свой шедевр на звание мастера, а до того хорошо нахлебавшись внутриакадемических трений за кафедры, да еще успев настругать себе Людовичка вне брака – ну дела! – Гегель вновь перевозит свой церебральный узел культурной сети Германии на новые места, пока монетизируя свой культур в должности то редактора газеты в Бамберге, то директора гимназии в Нюрнберге (в 20 км университет Эрлангена, можно дойти пешком за день). Дальнейшие переезды в университеты Гейдельберга и Берлина могут быть излишней демонстрацией.

Осталось продемонстрировать, сколько узлов культурной сети было в России того времени, и на каком расстоянии они находились: Московский, Дерптский (своя атмосфера), Виленский (крупнейший и богатейший в Европе! – закрыт за наличие студенческой жизни, вскоре мутировавшей в повстанческую), Харьковский (тогда еще все страдающий нехваткой студентов), Казанский, Санкт-Петербургский. Что их объединяет?

Убрав Дерптскую аномалию – среднее расстояние в 700 километров от ближайшего узла сети, которое занимает, в культурном отношении, большое ничего. Межпланетные колонии, многонедельный перелет между которыми идет в вакууме. Что такое 700 километров? Это расстояние от гор Швейцарии до островов Фризляндии, то есть почти что западные рамки немецкого мира вовсе.

Россия до информационного века - это стегозавр, длиной до 9 метров, но мозгом размером с персик, и примкнувшими к нему еще двумя-тремя грецкими орешками, разделенными по 3 метра каждый.
Чудище обло, огромно, но не шустро.

Шотландия имела 4 древних университета. От Глазго до Эдинбурга примерно 70км, далее до Сэнт-Эндрюса 50км (по прямой через залив; морем дальше, но и быстрее чем по земле), далее до Абердина еще 100 вдоль берега.
Эти странные люди с пятачка размером с половину Московской области одарили мир от Девида Юма и Адама Смита до Джеймса Ватта.

Из перечисленной тройки только Адам Смит получил университетское образование, но Девид Юм работал в библиотеке Эдинбургского, а Генри Белл нашел место в обсерватории Глазго — где его опекали три профессора, и его личный друг Адам Смит.

Конечно, лишь количество узлов сети не определяет ее качество. Особенно в информационный век, где проблема не найти знание среди ничего, а найти его среди океана шума в сети узлов, производящих, накапливающих и пересылающих мусор по кругу.
Иногда страна обладает вроде бы большой и разветвленной нервной сетью, но по дендритам в ней крутится – хорошо бы еще перезвон английской или французской сети – а то ведь какой-нибудь американский «объективизм» или испаноамериканский «краусисмо», а там и до бразило-советского карвальизма-дугинизма недалеко.
Непомерное раздутые и несколько метисизированные выселки Европы, античной и нововременной, вообще схожи в интеллектуальном плане; в их попытках расширить, углубить и улучшить изыскания дорогих старших дядюшек и прочих покоренных хмырей, но в итоге подсаживании на некий адаптированный и локализированный под климат продукт, вызывающий у дядюшек легкое недоумение следующие 500 лет.
Что приводит к обидному выводу для автора мема «дебилятор Краузе» из самых восточных выселков Европы, и производимому уже им продукту. Тюлень не пингвин, но пингвин скорее тюлень, чем павлин.

Алиментарный аспект интеллектуальной истории: долгая нехватка йода вызывает угасание ума и памяти, вплоть до буквального кретинизма у недополучивших йода в утробе; йод наиболее редкий галоген, и вообще сравнительно редкий элемент; содержание йода в растениях и животных зависит от (и так редкого) содержания его в почвах, и коррелирует с близостью к морю.
Если почвы региона бедны йодом, и местные жители не имеют привычки потреблять морепродукты, то высока вероятность, что регион населяют потомственные низковатые дебилы, и даже остроумные высокие завоеватели-колонисты из йодированного региона тупеют в поколениях в йододефицитном.
Не иначе как климат провинции проклят.

Разумность жителей континентальных и холмистых-гористых регионов, не освоивших доступный импорт сушёной/солёной рыбы, сомнителен вплоть до изобретения йодированной соли.
С поправками и на иные факторы пригодности для жизни: вроде инсоляции на уровне, не вызывающем у аборигенов постоянный сплин* со вспышками смертоубийства.

*Нехватка йода коррелирует с депрессивным настроением.

Чего же более в краю, где семьдесят лет убивали за очки, и тридцать сверху считали очёчки чуть ли не деклассированием.
Лондонская Школа Экономики уже подумала за папуасов.

В нормальных условиях из массы народились бы отвечающие на запрос органы, но в полуколонии со скальпированием накопленных благ каждые ~10 лет жирок срезают, листья в салат обрывают.

Людям не нравится думать. Они ждут готовые образцы суждений. Но среди готовых образцов часто не затрагиваются очень многие важные вопросы. Несколько моих предыдущих постов было о них. Об этих вопросах. Но политическая мысль России в кризисе.
Россияне не понимают и не знают, в каком обществе они хотят жить. Дискуссии на эту тему не ведутся. В ряде случаев они вообще воспринимаются, как что-то предосудительное.

Нет дискуссий по поводу того, какое поведение должны отсекать законы общества. Что считать преступлением,а что нет.

Как поощрять желательное поведение и какое признать нежелательным.

У общества нет ни юридической, ни политической грамотности. Нет понимания, что совершенно не решен вопрос о власти. Какой она должна быть. Все движется по заданной плохими практиками инерции.

Нет дискуссий по поводу критериев, на основе которых общественные институты будут признаваться хорошо устроенными.

Общество очень сильно просело в плане общественного сознания и его готовности защищать те или иные ценности.

Вообще, если быть честными, у нас нет ничего, кроме вбросов и вялой реакции.

Мимоходное наблюдение о пределах соразмерности политического политянинам в полисе.

Человек относится к языку, как рыба относится к воде. Рыба проживает всю свою рыбью жизнь в воде, дышит искрой в воде, и сама на восемь десятых состоит из воды. Но живет рыба не просто в воде, а в водоеме, как человек живет в культуре, залитой языком и населенной мыслящей на нем живностью.
Человек без языка, вырванный из культуры – даже не ущербная обезьяна, но уже просто сушеная рыба. Продукт, готовый к употреблению.

Малый язык подобен лесному озеру на некотором удалении от хутора. Он может быть глубоко очарователен, но никогда не будет собственно глубок, и там не приходится ожидать ни дельфинов, ни китов – всё больше стайки жующих червей в иле ершей. Говорят, есть озера, где из рыбы живет одна только щука, питающаяся своими же мальками, и в и таком вырожденном состоянии культурная система такого малого народа может жить тысячи лет, как живут щучьи озера в Канаде.
Озера могут жить десятки тысяч лет, но в любом случае однажды заилятся, заболотятся или высохнут, оставив за собой то лесок, то солончак, и немного рыбьих скелетов. Это лишь временные пристанища малых капель мирового океана языка вообще, который их питает и в который они же стекают.

Великий язык подобен морю, как необъятными размерами, так и разнообразием обитателей им питаемых и порождаемых. Некоторые из ранее великих морей давно мертвы, и мы наблюдаем лишь гигантские скелеты из сухих песков прямиком под музейное стекло. Некоторые мертвы в том смысле, что не порождают новых жителей – но на их дне дремлют некие уцелевшие обитатели, из древних первопредков жизни, что вечно спят и видят всё те же сны, к которым может прикоснуться знающий пути ныряльщик.

Некоторые моря обманчиво велики, поскольку суть не моря, а запруды, хитроумно залитые чужим умыслом в подходящих котловинах – с прорывом дамбы, некогда блистательная морская гладь неожиданно быстро утекает прочь, оставив за собой лишь костлявую грязь и возню в ней. Это касается необычных и необъятных культур там, где шелестели волны триста лет, но воды слиняли за три дня.

"Необходимо свести технарей до языка жестов. Никакой онтологии, никаких гуманитарных дисциплин. Только водка и табак"

Платон Гегель

Задолго до царя Мавсола выдающиеся люди были озабочены тем, чтобы их выдающесть продолжала довлеть над ими приниженными или попользованными людишками. Плотное тело господина давно истлело, но его тело символическое продолжает свидетельствовать о власти и могуществе, некогда перенесенных на лицо господина, а ныне перенесенных на усыпальницу.
Самый известный мавзолей на планете - египетские Пирамиды, чего же более? Неудивительно, что до сих пор цари масонской веры строят себе зиккуратики и мавзолеища, следуя примеру богов-императоров речного царства.

Тем страннее выглядит новое поверие — ритуальная заморозка трупа, с продолжающимися тратами на охлаждение. Положим, трупы богатых египтян не просто лишь сушились, и процедуры также включали расходы на смолы, масла и бальзамы — но эти расходы были единоразовыми; жрецы же хладной веры требуют регулярных взносов.
Почему же тогда трупные холодильники расположены где угодно, кроме, например, вечно холодных горных вершин, или склепы не выбиваются мексиканской рукой крепкой киркой в аляскинской вечной мерзлоте? К примеру, Алькор находился в Калифорнии, а в дальнейшем переехал с трупами в Аризону. Превосходная идея для столетнего холодильника - из Астрахани да в Каракумы.

Калифорнийским потомкам уморозившегося богача будет неудобно лететь на Аляску? Да как этим выродкам может быть жалко долларов на такое-то Событие, прикоснуться к мразной надежде на воскрешение во плоти?!
Почему бы тогда громко, властно и символично не заявить всем мимо проходящим высеченной в скале эпитафией на новокалифорнийском, что тут действительно прохлаждаются самые выдающиеся сердца и мозги континента, остановись, жуколюд, и познай свое место?

Какой-то очень странный отзвук что царского мавзолея, что христианской надежды на телесное воскрешение; ни тем, ни другим нежеланный наследник, тень от тени.

Масонские сатрапы хотя бы всё правильно делают в аспекте давящего величия посмертного лица суверена.