А: Профессiя филолога вообще въ томъ и состоитъ, чтобы склѣивать осколки разбитыхъ вдребезги чужих знанiй и умѣнiй. Причемъ завѣдомо зная, что минимумъ половина осталась въ отвалѣ, который, Богъ дастъ, просѣетъ еще разъ кто-нибудь другой.
В: Ну, это какъ-то безрадостно.
А: Зато интересно.

Отсюда

Томиться мечтой руссоить и вольтерьянить, ну или хотя бы фукоить и барагозить, проживая в деколонизированных алжирах и турциях, где вчера и поныне интеллигенция лишь прослойка, в иные периоды запланированная к уничтожению за ненадобностью. Разница между толстым слоем жирного чернозёма и прослойки почвы над кислой скалой гранита. Такова роль материальных условий, "климата" и "почвы".
В культурной тайге и лесотундре только изуродованный ветром криволес, и ползучие под снегом стланики. Фрасибул советовал Периандру срывать выдающиеся колосья, как ветер вымораживает все побеги над слоем защитного снега, так что деревья стланцы невероятно выносливы и крепки в корнях, но какие-то согбенные.

Е-нутрия рассуждает о разнице в понятии справедливости между русскими и американскими, сравнивая половой и финансовый вопрос соответственно.

Дескать американцы в массе верят в справедливость своего общества, где "смарт" равняется "рич" так или иначе.
Само собой речь идёт о стране нерушимого союза сектоводов с рабовладельцами — исключая пятилетнюю заминку в отношениях — там, где любовь Джизаса к тебе лично сопоставима с твоими личными капитальными долями в государственном рынке рабов, но, тем не менее, мы не должны упустить один нюанс.
"Смарт" ведь не обязательно означает ум как врожденную способность к вниманию, памяти и обучению. "Смарт" это еще и культурность, которую обретают в этих резервациях для богатых бездельников в Айви Лиг, где дети высшего класса балуются непрактичными и неприменимыми курсами, которые им никак не помогут получить высокооплачиваемую должность прислуги у капиталовладельцев. С чего бы, действительно.

То есть США, более архаичная форма европейской жизни, воплощает собой мировоззрение периода, когда доля разночинцев — людей с образованием, но без высокого чина в иерархии — была ещё гомеопатической. Притом сами же США и развели у себя новых разночинцев, предлагая arts degrees за всего-лишь продажу души банковскому дьяволу в кабалу.

Почему и происходит сбой в категоризации социального статуса собеседника — порядочный бюргер может пройти law school и далее получать six figures, что после даёт ему моральное право быть smart публично.
Но не раньше.
Раньше это наезд — человек демонстрирует культурный капитал не связанный с финансовым, отчего собеседник отказывается признавать культурное превосходство разночинца над собой. С чего бы, шоу ми зэ мани фёрст.
Если же ноу мани, следовательно ноу хани — не будет респекта к баристе из старбакса только оттого, что он специалист по Гуссерлю, поскольку он явно ни капиталист, ни рабочая аристократия ("аппер-миддл" с практичными знаниями высокооплачиваемой прислуги), а какой-то, страшно сказать, лох с крепостным кредитом. Живое удобрение красной революции.

«Никакой рецессии нет!» Ну как же нет, когда ты живёшь в ней! Не веришь? Ну подойди к зеркалу и посмотри на свою мрачную рожу. Разве может венец творения, высшее создание Божие иметь такую мрачную харю? Почему тебе так плохо, если ты такой умный, такой весь свободный, тебе на всё начхать, ты сам всё знаешь? Чего ж у тебя такая рожа-то несчастная? Потому что ты в рецессии, сынок! В ре-цес-си-и! Ты не знаешь радости, ты мёртв, тебе тяжело, тебе противно, тебя всё мучает, тебя раздражают — люди, мухи, жара, дождь, политики. Тебя раздражают, мучают, тебя мучают долг, инфляция, стоимость жизни, мигранты, беженцы, Путин с Медведевым, Джо Байден. Всё тебе тяжело, противно, тебя ничего не радует, даже соловьи тебе спать мешают. Ты хочешь от этого куда-то уйти, где-то уснуть, в чём-то забыться, нажраться, наколоться, уснуть, уйти от этого. Почему? Да потому что ты в рецессии. Тебе не надо никуда попадать, в бум, в спад. Ты уже, голубчик, давно в рецессии.

Часто слышал упреки в графомании. Графомания — это вроде как думать мысль о том, что нужно подумать. Графомания — это вот что еще, например. Я пытался писать. Например, роман "Голод", только про другой сорт голода (у Кнута Гамсуна про физиологическую нужду; на первом срезе). Но чтобы писать, нужно нарастить некий итог, опыт жизни и взаиморасчетов, запастись анекдотцами, отвешивать характеристики. Нужно подмечать больше, чем подмечают на уличных вывесках (я видел давеча "Дары Беларуси" и "Скупка элитных часов"). Поэтому писать я не буду. Лучше просто скажу, но выйдет одна неловкость. Поэтому я помолчу. И оставлю изрекаемый мир в меньшинстве. А когда придет какая-нибудь стоящая мысль, сообщу. Например, гамсуновский "Голод" подкупает тем, что протагонист совершенно заслуживает своего жалкого положения опустившейся никчемности, он — и впрямь провинциальный бездарь, а не трагически не понятый миром "каин и манфред". Здесь нет оппозиции "поэт-книгопродавец". Здесь лавочник с "претензией" против лавочников с претензиями финансового и бытового свойства; лавочник против самих лавок. Все его творческие потуги — дилетантство, мелкотемье, графомания. Поэтому Гамсун заслуживает уважения. Надо признаться в своей "маленькости" и пойти на судно под русским флагом младшим помощником кочегара прочь из Христиании вокруг света за один бесконечный день длиной в бесконечную, равнозначную дню ночь. Нельзя писать, просто если у тебя есть такое право.

Поразительная наглядность совокупного содержимого любого СМИ около-западного обряда.

В чём отличие лингвиста от филолога? Язык как систему кодов можно точно и стандартизированно описать: всю орфографию, фонетику, морфологию, синтаксис в сводных табличках для пользования компаративистов и студентов, и тома на томах лексикона поверх, в том числе в цифре для статистических исследований.
Но идеальное знание фонетики и грамматики и лексики языка не даёт на нём возможности что-либо сказать: для этого сперва нужно обучение дискурсу на этом языке, познание типовых смыслов, типовых форм и типовых разговоров. В идеале освоить всё океаническое пространство возможного высказывания, а не только лишь лужу "хау мач".
Освоением пространства возможного высказывания занимаются филологи. Скорее всего они мало могут сказать о морях за пределами своего, но своё они именно освоили в глубинах, в то время как лингвист на бреющем полёте ловит рыбёшку тут и там.

В чём вопрос: из классики есть греческая филология (эллинистика), есть латинская филология (латинистика), есть даже библейская филология (гебраистика).
А где пунистика?
Куда финикийцев подевали?
Тирский Новгород, Новый Новгород в Испании, Утика, Гадир, Тингис, Каралис, Лилибеум, Гиппон, Большой Лептис, и так далее и так далее. Да хоть Китий на Кипре, откуда пришел отец стоицизма. Каждый второй моряк в Средиземноморье должен был быть финикиец, после каждого первого грека.
Где пунистика? Где карфагенские классические древности? Их нет. Августин Гиппонский знал пунийский, но на пунийском ничего не написал потомкам.

Притом литература на финикийском была, и с неё греки делали переводы — в особенности сказ о Ганноне, пытавшемся обогнуть Африку.
Но оригиналов не сохранилось вообще. Ноль, включая период и до римского завоевания, и после.
Эпиграфика есть? Достаточно — тысячи надписей в Африке. Переводы? Конечно. Заимствования из пунийского в языках берберов? Само собой.

Сохранившиеся законченные тексты на пунийском для филологов-пунистов? Их нет. Никаких диалогов Платона, никаких трактатов Аристотеля, никаких трагедий Софокла да комедий Аристофана, ни поэзии, ни прозы. Ну и братьев наших больше-меньших латинян не забудем, конечно.
Но от пунийцев ничего нет. Если же поискать и найти сирийских-левантийских философов (финикиец Порфирий из Тира, сириец Ямвлих) или африканских-пунийских теологов (Августин), они пишут на греческом и латинском.
Не половина, так треть Средиземноморья плотно населена (несколько романизированными) пунийцами, но их вклад в сохранившийся до наших дней классический корпус текстов — ноль.

Что, если пунийское смысловое поле не позволяло выпасать на нём тучные стада высококультурных барашков.
Науки там были — отец агрономии был пуниец. Была поэзия, судя по сохранившимся отрывкам. Магия и религия, конечно, само собой. Эпиграфика уровня здесь срал Гасдрубал простите великодушно сей срыв бытовых указателей. Сказания о морских открытиях.
Но ни философии, ни права, ни риторики, ни истории, ни биографии, ни драмы, ни теологии. Даже поэзия мимо проплыла. В поэзии остались пост-синайские овцепасы Ханаана и сидельцы в гетто Александрии, а не, отчего-то, куда более многочисленные, мобильные и городские пуны.
Пунийцы были то ли неспособны, то ли незаинтересованы. Может, для этого всего они слишком были заняты гешефтмахерством, если сказать по-идиш. Притом есть указания, от того же Августина, что на пунийском были записаны многие полезные древности и его знание было полезно и в чём-то престижно.
Но оно утонуло.

Полторы тысячи лет спустя, после нескольких вайпов планетарных сетей, и когда долгоносик пожрал все древние бумажные носители информации.
Сколько останется классических текстов от доминирующего на планете английского языка, переводящего на себя всё, до чего только ни дотянулся кончиком щупальца англичанин?
Что, если ничего... Тоже ведь полезно и престижно, пока что.

.
...
Что, если русский океан возможного не включает в себя залив нормальной человеческой философии, только яркие всполохи и громкие выбухи из ничего и в никуда? И русскому человеку надо сперва нырнуть в чужие воды, как сирийцу или финикийцу в греческий — туда, откуда всё равно родом его лексика об этике, политике, эстетике, метафизике и прочих русских словах и темах.

Либо этот залив прокопать и затопить, слив воду у соседа или, так уж и быть, проколов тугоносым русским ледоколом северный морской путь в новое мышление.

Шизоконспирология как последний оплот недоучившихся аспирантов (обида на академический дискурс).

На первый взгляд, обводнение новых пространств обычно происходит через переводы. На языке нет философии? Не беда, переводим Платона на латышский. Эстетствующие буржуа грустят без большой литературы? Переводим четыре тома Пруста на румынский. Нет национального эпоса, как в лучших домах классициствующего Парижа? Берём готовые образцы тысячелетней выдержки и подставляем родные словацкие берёзки вместо грецких кипарисов.
Разумеется, это не так работает.
Как можно перевести нечто на язык, в котором буквально нет основных понятий переводимого текста? Путь наименьшего сопротивления для переводчика и виа долороса читателя: прямое заимствование, иногда и поздно сдабриваемое калькированием. Начинаются ипостась через гипостазирование, конъюнкции и субъюнкции, ассамбляжи и диспозитивы, которые для человека, не знающего греческий, латинский или французский оригинал – то есть, для адресата перевода, который иначе читал бы в оригинале и бед не знал – что песни соловьев и карканье грачей. Греческая, латинская, французская, немецкая (о цэ самы трэш, робята) речь, прокрустированная в русскую морфологию, потому что и в синтаксис порой не влезает никак.
Это не перевод, а шифровка, запутывание оригинала и заметание следов под маскировочной плёнкой знакомых окончаний падежей да времён. Так дела не делаются — знающий оригинал скорее запутается от смешения кодов, не знающий оригинал всё равно не поймёт.
Калькируем? Воспроизводим форму оригинала средствами переводного языка: так грецкий гипостасис становится латинской субстанцией и русским подлежащим. Но дискурс о трех подлежащих Бога что-то как-то не вяжется — требуется перенять всё смысловое поле целиком через научение у греческих попов, после которого загадочная ипостась уже не столь загадочна.
Означающее отсылает к ощутимому означаемому, а не в пустоту. Даже не столько ощутимому, сколько прожитому.

Так приходим к идее, что произвольный перевод невозможен, пока нет адекватных смыслов, происходящих из адекватного им образа жизни и мышления — и сперва пространство возможного поэты и писатели языка должны долго и печально расширять, рыть и копошить песчаное дно, где раки ползают, прежде чем можно будет туда подлить живительной водицы из древних морей, где спят киты.
“Literati” должны сперва воспроизвести образ жизни-мышления, чтобы стал возможен перевод, узнавание себя и тем самым — понимание. Отсылки к человеческому означаемому можно понять только наблюдая или представляя таких людей.

Также "литерати" могут вымереть от загрязнения морей и-или их могут переглушить динамитом и выпотрошить на мясо да икру осьминоги. Тем самым, однажды приобрётший, язык может и потерять, откатившись на свою вульгарную латынь (бля, хрю, бля, хрю).

С математикой и естественными науками ситуация не столь печальна, поскольку понять переведённое можно умозрительно же в случае математики, или опытным путём в лаборатории — но не в области текстов о человеческом мышлении-поведении от качественно иных людей. Так техническая грамотность может успешно сочетаться с бля-хрю в обыденной жизни.

Возможно, становится чуть более понятна хайдеггерическая мания родить философский дискурс только-немецкими средствами снизу-вверх. Ну или не с нуля — не всяк «экзистенциал» родился в тевтонском лесу буйных бородачей.
Также становится понятным долгое отсутствие латинских переводов греческой классики — а зачем, если культурный человек просто изучает в каком-нибудь афинее, или того ранее у грецкого раба-репетитора, язык и далее читает в оригинале? Конечно, возможность понять язык не означает ещё реального понимания смыслов языка, но является условием строго необходимым.
Боэций неспроста загорелся идеей полного перевода греческой классики на латинский в VI веке нашей эры, более восьмисот лет спустя их написания — хотя первые опыты перевода латиняне совершили, опять же, лет за 500 до Боэция. Боэций ясно почувствовал, что с греческим образом мышления и жизни в следующие 500-1000-1500 лет будет так себе; впрочем, в связи со всеми его бедами в королевстве итальянском хватило Боэция не намного. И даже так оставшихся переводов хватило новоевропейским животным, чтобы с артефактами более высокоразвитых цивилизаций кое-как доковылять лет всего-то пятьсот до латинских переводов с арабских переводов с греческого, а там и позвоночник стал выпрямляться. Постнуклеар.

О литературных нуждах российских классов:
Низший класс — "попаданчество", как с послезнанием всё превентивно исправить, чтоб в будущем стало хорошо. "Знал б прикуп, жил бы в Сочи".
"Средний" класс — "конспироложничество", как масонская британка всё испортила и продолжает портить. Все карты краплёные, выигрыш был невозможен, понимать надо.
Средний класс — бомжует по Тифлису или потогонствует в Бишкеке.
Высший класс — не читает.

Следовательно, не стоит воспринимать конспирологические опусы слишком серьёзно, будто бы пред вами научное исследование архивиста-криминалиста.
Пред вами художественное творчество русского постмодерна начала ХХI века. Псевдоисторический роман в цифровой гипертекстовой форме, которого авангардом ранее и корифеем ныне выступает Дмитрий Евгеньевич Галковский, великий русский писатель без кавычек.
Как и всякий писатель, Галковский пишет о себе, а не ведёт исторические штудии; не о себе как персоне — хотя нарциссизма на уровне бреда величия Галковскому не занимать — но о своём Umwelt, мире истолкованном и воспринятом через призму писательской личной истории. Какая история — такие истории.

Так же в европейской культуре стал популярен "автофикшен", ведь кажется оптимальным сознательно и целенаправленно писателю излагать самое себя как писателя книжек про писателей? Зря кажется, это пошло. Порнографично. Лучше играть с читателем в игры, на уважительном расстоянии и с остранением, а не раздеваться пред ним и трясти задом; и конспироложество есть такая игра: давайте произвольно изберём период, удалим оттуда что-нибудь основополагающее, и посмотрите, как автор зашьёт образовавшуюся дыру согласно его жизненному опыту и представлениям о людях.
По сути, альтернативная история с элементом детектива — "чьи шаловливые ручки подтасовали нарратив?" Любит русский человек детективничать и достоевить, даром ли Галковский считает типичным русским разговорчиком жанр допроса с пристрастием.