Я ли пишу, или ты из могилы
Выслала юность свою, —
Прежними розами призрак мне милый
Я, как тогда, обовью.
Если умру — перелетные птицы
Призрак развеют, шутя.
Скажешь и ты, разбирая страницы:
«Божье то было дитя».

1901

Люба, сегодня я очень устал: ездил через Аладьино и Ивановское в Михалево и вернулся домой мимо Боблова. Все думаю о тебе. Очень скучаю без тебя; кроме беспокойства — всегда пустое место в жизни. Ты не получаешь моих писем; я получаю их — их возвращают из Германии. Но, главное, все еще не вернули.

Прошлое письмо к тебе я написал в очень нервном состоянии. На следующий день пришли опять два письма от тебя, — одно хорошее — о Версале, и без Ремизова и Чулкова. Напиши мне, когда оставишь магазины в покое. Пойми наконец простейшую вещь: что все современное производство вещей есть пошлость и не стоит ломаного гроша, а потому покупать можно только книги и предметы первой необходимости.


из письма Блок Л.Д., 10.06.1911, Шахматово, 30 лет

Я искал голубую дорогу
И кричал, оглушенный людьми,
Подходя к золотому порогу,
Затихал пред Твоими дверьми.

Проходила Ты в дальние залы,
Величава, тиха и строга.
Я носил за Тобой покрывало
И смотрел на Твои жемчуга.

1902

Раки. Вспоминали с Высоцким, какие прекрасные красные раки в синем тазу дал нам Карелов в Измаиле, когда снимались в «Служили два товарища».

Вспоминаем 75 год на канале Денёчек

Полна усталого томленья,
Душа замолкла, не поет.
Пошли, господь, успокоенье
И очищенье от забот.

Дыханием живящей бури
Дохни в удушливой глуши,
На вечереющей лазури,
Для вечереющей души.

1900

Люба, что за странность, что не получаешь моих писем? Я посылаю это заказным, хотя едва ли ты его получишь: вероятно, дошло хоть одно, и ты едешь в Бретань.

Я еду около 25-го в Петербург, хотя не получил от тебя ответа на свои вопросы. Завтра еду в Москву на несколько дней. Жара страшная. Везу Кожебаткину рукописи второй и третьей книги.

Приблизительно с нашего 23-го числа (т. е. с 6 июля) пиши мне в Петербург, — и до 1 июля (13-го).

Твои письма доходят. Прошлое большое письмо опять меня встревожило; но, так как я не надеюсь, что это письмо дойдет, не пишу так (отдельные места, Ремизов, Чулков и пр. — не заграничное).

Беспокоюсь о тебе постоянно. Происходит совершенно неестественная и нелепая вещь; ты ездишь и смотришь, не имея времени углубиться и найти себя; я сижу на месте и питаюсь мыслями, находя и тебя, и себя, и то, что нас обоих кроет и соединяет.

Уезжай на океан, купайся, смотри на воду и думай. Мне временами невыносимо тяжело, что ты с Ремизовыми, а особенно — что тебя видел Чулков и что ты, вероятно, слушала его двусмысленности. Когда я думаю о тебе особенно хорошо и постоянно, как теперь, мне особенно больно видеть тень легкомыслия в тебе.

В сущности, я пишу тебе так нервно, потому что уже потерял терпение от нелепости положения (что ты ездишь, а я сижу). Кроме того, проклятые письма мои не доходят, и ты теряешь связь со мной. Господь с тобой.

А. Б.

письмо жене, 13.06.1911, Шахматово, 30 лет

Милый Георгий Иванович. С прошлой почтой получил я Ваше письмо и очень ему обрадовался. Меня уже тянет в Петербург, но раньше 1 июля не приеду, надо высидеть. Здесь очень пышно, сыро, жарко, мой дом утонул в цветущей сирени, даль зовет, и я, кажется, таки допишу "Песню судьбы". Я написал много отвратительных стихотворений и одно приличное, но лучше прочту его Вам сам. А то, которое Вы просили - плохое, потому не посылаю тоже.

За "Архивариуса"* спасибо, я его раньше прочел, здесь получается - "Речь". Мне очень нравится, а Марья Андреевна** говорит, что его сжатость доказывает настоящее мастерство. "Слова" я так и не получаю, жалко, Штильман*** надул.

Романтическому корреспонденту**** ответить не умею, так как он продолжает уверять, будто я - Дора. Я хотел бы убедить его в том, что я - Ксения и что у меня большие синие глаза с поволокой и волосы - с синеватым отливом. Но так как я заранее убежден, что он этому не поверит, то кажется переписка наша прервется.

Жаль, что штанов Вы не приобрели. Советую; бывают вполне терпимые - от 6 до 8 рублей с полтиною.

Вот свинья - Петроний*****. Но ведь не стоит писать больше писем в редакцию, это повлечет за собою новые нарекания. Андрей Белый больше не едет мириться. А ведь умная у него статья обо мне и занятная, хотя я и не согласен с ней.

Здесь новостей не бывает. Полная тишина. Иногда лежу на берегу реки, солнце жжет, дождь обливает. Относительно спиртных напитков чувствую, будто я "записавшись", но только выдерживаю положенный срок, чтобы не нарушить обета.

Очень советую Вам прочесть "Корабль" Д'Аннунцио. Целую Вас крепко и люблю. Пожалуйста, поцелуйте от меня руку Надежды Григорьевны.

Любящий Вас Ал. Блок


письмо Чулкову Г., 14 июня 1908


Примечания Г. Чулкова

* "Архивариус" - мой рассказ. Впоследствии вошел в первый том собр. соч. изд. "Шиповник".

** Мария Андреевна Бекетова, тетка А. А. Блока, написавшая воспоминания о поэте, небезызвестная переводчица.

*** Григорий Николаевич Штильман, юрист и публицист, писал внутреннее обозрение в "Вопросах жизни", впоследствии состоял одним из редакторов газеты "Слово".

**** "Романтическим корреспондентом" Блок называет, кажется, одного из молодых поэтов, который расточал А. А. Блоку свои нежные признания в весьма странной форме, похожей на мистификацию.

***** Петроний - псевдоним одного из ближайших сотрудников "Весов".

Последние лучи заката
Лежат на поле сжатой ржи.
Дремотой розовой объята
Трава некошенной межи.
Ни ветерка, ни крика птицы,
Над рощей — красный диск луны,
И замирает песня жницы
Среди вечерней тишины.
Забудь заботы и печали,
Умчись без цели на коне
В туман и в луговые дали,
Навстречу ночи и луне!

1898

Поздно. В окошко закрытое
Горькая мудрость стучит.
Всё ликованье забытое
Перелетело в зенит.
Поздно. Меня не обманешь ты.
Смейся же, светлая тень!
В небе купаться устанешь ты —
Вечером сменится день.
Сменится мертвенной скукою —
Краски поблекнут твои…
Мудрость моя близорукая!
Темные годы мои!

1902

Кто-то шепчет и смеется
Сквозь лазоревый туман.
Только мне в тиши взгрустнется
Снова смех из милых стран!

Снова шопот – и в шептаньи
Чья-то ласка, как во сне,
В чьем-то женственном дыханьи,
Видно, вечно радость мне!

Пошепчи, посмейся, милый,
Милый образ, нежный сон;
Ты нездешней, видно, силой
Наделен и окрылен.

1901

Мы шли на Лидо в час рассвета
Под сетью тонкого дождя.
Ты отошла, не дав ответа,
А я уснул, к волнам сойдя.
Я чутко спал, раскинув руки,
И слышал мерный плеск волны.
Манили страстной дрожью звуки,
В колдунью-птицу влюблены.
И чайка — птица, чайка — дева
Всё опускалась и плыла
В волнах влюбленного напева,
Которым ты во мне жила.

1903

...меня ужасно беспокоит все кадетское и многое еврейское, беспокоит благополучием, неуменьем и нежеланьем радикально перестроить строй души и головы. Здесь, у сердца Революции, это, конечно, особенно заметно: вечные слухи и вечная паника (у кадетов она выражается в умной иронии, а у домовладельцев и мелких мещан, вроде прислуги, чиновников и пр., - в отъездах на дачу, запирании подъездов и пр.; но, по существу, разницы нет). На деле — город все время находится в состоянии такого образцового порядка, в каком никогда не был (мелкие беспорядки только подчеркивают общий порядок), и охраняется ежечасно всем революционным народом, как никогда не охранялся. Этот факт — сам по себе — приводит меня иногда просто в страшное волнение, вселяет особый род беспокойства; я чувствую страшное одиночество, потому что ни один интеллигентный человек — умнее ли он или глупее меня — не может этого понять (но крайней мере я встречаюсь с такими). Кроме того, я нисколько не удивлюсь, если (хотя и не очень скоро) народ, умный, спокойный и понимающий то, чего интеллигенции не понять (а именно — с социалистической психологией, совершенно, диаметрально другой), начнет так же спокойно и величаво вешать и грабить интеллигентов (для водворения порядка, для того чтобы очистить от мусора мозг страны).

из письма матери, 19.06.1917, Петроград, 36 лет

И поздно, и темно. Покину без желаний
Бунтующий весельем божий дом.
Окончу светлый путь, не буду ждать свиданий,
Как шел туда, — и выйду, незнаком.
Последний вздох, и тайный, и бездонный,
Слова последние, последний ясный взгляд —
И кружный мрак, мечтою озаренный,
А светлых лет — не возвратить назад.
Еще в иную тьму, уже без старой силы
Безгласно отхожу, покинув ясный брег,
И не видать его — быть может, до могилы,
А может быть, не встретиться вовек.

1901, июнь

Милая, сейчас пришло твое письмо от 15-го, вскрытое. Работаю я много, бывают дни интересные, бывают просто трудные, пустых почти не бывает. Вообще за это время моей жизни будет что вспомнить, хотя я очень устаю временами и чувствую, как меняюсь, старею, что ли, и государство затягивает меня в машину.

У меня лежат для тебя два журнала и еще книжечка в подарок.

Нового личного ничего нет, а если б оно и было, его невозможно было бы почувствовать, потому что содержанием всей жизни становится всемирная Революция, во главе которой стоит Россия. Мы так молоды, что в несколько месяцев можем совершенно поправиться от 300-летней болезни. Наша Демократия в эту минуту действительно «опоясана бурей» и обладает непреклонной волей, что можно видеть и в крупном и в мелком каждый день. Я был на Съезде Советов Солдатских и Рабочих Депутатов и вообще вижу много будущего, хотя и погружен в работу над прошлым — бесследно прошедшим.

Все это — только обобщения, сводка бесконечных мыслей и впечатлений, которые каждый день трутся и шлифуются о другие мысли и впечатления, увы, часто противоположные моим, что заставляет постоянно злиться, сдерживаться, нервничать, иногда — просто ненавидеть «интеллигенцию». Бели «мозг страны» будет продолжать питаться все теми же ирониями, рабскими страхами, рабским опытом усталых наций, то он и перестанет быть мозгом, и его вышвырнут — скоро, жестоко и величаво, как делается все, что действительно делается теперь. Какое мы имеем право бояться своего великого, умного и доброго народа? А могли бы своим опытом, купленным кровью детей, поделиться с этими детьми.

Господь с тобой, милая.


письмо Любови Блок, 21.06.1917, Петроград, 36 лет

Мы живем в старинной келье
У разлива вод.
Здесь весной кипит веселье,
И река поет.
Но в предвестие веселий,
В день весенних бурь
К нам прольется в двери келий
Светлая лазурь.
И полны заветной дрожью
Долгожданных лет
Мы помчимся к бездорожью
В несказанный свет.

1902

...я не пишу вам так долго от лени и многих сравнительно новых впечатлений (в Шахматово приехали мои сибирские родственники и т. п.). Писал вам краткое и бессмысленное письмо в Петербурге 4 июня, в день последнего экзамена, думаю, что вы его не получили. Экзамены очень благополучно отошли в вечность, «унеслись в тоскующую даль». Здесь хорошо, часто спокойно. Мне чувствуется вокруг какая-то пелена, укрывающая от меня мой свет; что-то милое заглохло на время — и начинаю жиреть.

В трудах бесславных в сонной лени,
Как сын пустыни я живу,
И к мидианке на колени
Склоняю праздную главу.

из письма Гиппиусу А.В., 23 июня 1902, Шахматово, канун Иванова дня, 20 лет