Не смогла найти никакой информации о том, имеет ли эта «Тайная история» какое-то отношение к книге Тартт, но, на мой взгляд, звучит она, конечно, совсем как роман.

Не могу, конечно, не поздравить с днем филолога всех тех людей, которые в 17 или 18 лет сделали осознанный ресурсный выбор между профессией, которая позволит им заработать и филологией, которая позволит им заработать протрузии межпозвоночных дисков.
Но какие уж тут деньги, когда ты можешь написать диплом на тему деконструирования образа викторианской женщины в постмодернистской литературе на примере романов Дж.Фаулза «Женщина французского лейтенанта» и А.С. Байетт «Обладать».

Пемберли, как говорится, есть у нас дома.

По случаю праздника рекомендую читать «Появление героя» Андрея Зорина, весьма познавательное исследование того, как в целом складывалась культура чувствования и проживания эмоций в России в начале 19 века,

«Драму снежной ночи» Владислава Отрошенко, литературоведческий докуроман о том, убил ли драматург Сухово-Кобылин демимонденку Луизу Деманш или нет, но более о том, что личность автора не поддается воле самого автора и проступает в произведениях не там, где он хотел что-то сказать, а там, где он скреб ножичком по бумаге и дул на чернила, надеясь, что они высохнут и не покраснеют,

и, разумеется, «Из заметок о любительской лингвистике» Зализняка, которая вся строится вокруг важной мысли о том, что недостаточно пользоваться языком, чтобы его знать, и повседневность и обыденность явления не сводится к его интуитивной понятности, (я всякий раз подставляю на место языка художественный перевод, когда вижу, что хороших переводчиков по-прежнему примерно в восемнадцать раз меньше, чем специалистов по переводу в интернете, какая-то загадочная ситуация, коллеги), так что весьма советую это во многом отрезвляющее чтение.

Это я прилетела на фестиваль "Новая книга" в Новосибирске.

Прочла своего первого Джона Гришэма, тот роман, в котором много-много самых разных писателей собираются на небольшом острове и обсуждают в застольной беседе, у кого тиражи богаче и талант непродатее, а попутно, как водится, пинают все то, что принято пинать: авторов, пишущих «треш» и почему-то отлично продающихся, авторов, пишущих высоколобые романы «не для всех» и, разумеется, не продающихся; авторов, пишущих про вампиров; критиков, которые не замечают авторов, пишущих про вампиров; расплодившихся самиздатчиков и книжные туры, во время которых на встречу с автором в книжном магазине приходит примерно четыре человека и все они работают в этом же книжном.
Помимо этих застольных встреч с болями и бедками зарубежного книгоиздания в книге есть еще основная интрига: поиск украденных рукописей Фицджеральда, однако стоит роману вернуться к ней, как текст сразу деревенеет и подсыхает, чему, конечно, очень помогает общее стилистическое токование в духе: «У Мерсер было стройное тело, она радовалась, что наконец-то нашла ему применение».
Не могу сказать, что рекомендую, но неожиданно это даже не самый плохой роман, там просто есть живые, естественные сцены, в которых писатели сражаются с писательским блоком, алкоголизмом и проваленными на три года дедлайнами, а есть куски картона, которыми эти сцены переложены, и вот их можно пролистнуть.

В литературоведческом автофикшене Кэтрин Смит All the Lives We Ever Lived/«Все прожитые нами жизни» прочла, что свадьба Вирджинии Стивен и Леонарда Вулфа проходила в настолько будничной и непраздничной обстановке, что в какой-то момент Ванесса, сестра Вирджинии, перебила клерка, регистрировавшего брак и спросила, можно ли ей, кстати, заодно поменять имя ребенку, на что клерк невозмутимо ответил: «По очереди, пожалуйста, по очереди».

Сам автофикшен оказался тематически довольно бугристым, что ли, и во многом заставил меня вспомнить о том, почему я скорее не люблю этот жанр: мой папа был алкоголик и святой человек, мама, тебе есть куда расти, однако оголенный до всего самого личного текст сбалансирован внимательным, безэмоциональным чтением вулфовского To the Lighthouse, в котором автор ищет следы горевания Вулф по рано ушедшей матери, пока сама она оплакивает отца, и удаленность чужого горя легко и без видимых стилистических усилий становится далью горизонта.

«Мы заменили сетку штакетником и обшили волнолом тиком, наняли садовника, починили дребезжавшие ставни, перекрасили комнаты на втором этаже в рыже-розовый, сливочный, синий. Таких изменений наберется еще с десяток (новая кухня, библиотека на месте бильярдной), но сказать по правде, при всех наших утратах и переменах, дом по-прежнему заливает лимонным жаром, вода по-прежнему отражается в потолке, свет по-прежнему выбеливает корешки книг, и навигационная карта залива — на пенокартоне, наш дом отмечен черной кнопкой — по-прежнему висит возле лестницы, там, где лет тридцать тому назад отец прикрутил ее к стене».

Для издания The Blueprint написала о романе «Йеллоуфейс», который и вправду оказался очень увлекательным. Я очень люблю такие истории, которые структурно вроде бы и не работают: здесь сыро, здесь как будто картонно, здесь автор говорит буквально капслоком, здесь был Вася, рыбу заворачивал, но в итоге все самым чудесным образом схватывается в единое целое благодаря умению автора рассказывать историю от начала и до конца, на одном долгом вдохе-выдохе.

«Вот и как-то так выходит, что «Йеллоуфейс» — это на самом деле роман о природе магии, с которой Джун так банально сравнивает процесс появления из небытия любой истории. Никто не знает, как она работает, ни один читатель не знает, продадут ли ему чудо или имитацию чуда, и иногда этого не знает сам издатель, но как в любой индустрии чудес, в издательской индустрии есть много блесток и отвлекающих маневров, усталых клоунов и заезженных лошадей, и роман Куанг, наверное, в первую очередь хорош тем, что, пытаясь понять, как устроено (или сконструировано) чудо в эпоху соцсетей, он не пытается убрать из этого уравнения магию. Все как будто бы плохо, и несправедливо, и держится на вранье, замалчивании, настроении зрителей, хорошей коже, исправленном прикусе и горячих трендах, но иногда кому-то удается выиграть в эту лотерею и немного сломать систему, и где-то там, на ее задворках, очередная усталая лошадь попадает в рай».

Пока сегодня собиралась и шла на работу, прослушала 3 выпуска подкаста Tortoise Media, который называется Master: the allegations against Neil Gaiman (все, кто читал «Джейн эйр» в оригинале сразу отловят намек). Подкаст вышел вчера и в нем подробно, с публикацией голосовух и переписок в вотсапе, расследуются обвинения в сексуализированном насилии, выдвинутые двумя женщинами, Скарлетт и К., против Нила Геймана.

После прослушивания трех выпусков у меня пока что очень смешанные чувства. С одной стороны, подкаст кажется жуткой аудиоиллюстрацией к роману «Моя темная Ванесса», помните, там где героиня все время убеждает себя, что у нее была любовь на месте груминга, насилия и тьмы, потому что ей кажется, что лучше иметь в анамнезе несчастную любовь, чем психологическую травму. Скарлетт, которая в течение первых двух выпусков дает ведущим подкаста интервью, говорит совершенно по-детски, запинается и то и дело срывается на неконтролируемый смех, и становится как-то ясно, что какими бы ни были отношения между ней и Гейманом, они точно не были равными.

С другой стороны — и это становится как-то понятно к третьему выпуску — ведущим вполне наплевать на Скарлетт, хоть они долго и артикулированно уверяют, что решили предать свое расследование огласке после того, как полиция закрыла дело за недостатком доказательств. Они как будто поддерживают Скарлетт, но вместо того, чтобы рассказать ее историю (что у нее было за детство, как так вышло, что она в поисках суррогатной семьи вышла на Геймана и Палмер, где ее родители, почему ей пришлось оставаться с Гейманом и брать у него деньги в условиях, когда ей явно было некомфортно, что за травматизирующая история отношений со взрослым мужчиной у нее была в прошлом и так далее), вместо этого ведущие выжимают все, что могут из истории Геймана, то есть, из истории известного мужчины с селебрити-багажом. Почти весь третий выпуск посвящен отцу Геймана, который был сайентологом, и ведущие, повторяя, что Гейман никак не отвечает за отца, все равно уделяют истории его детства две трети выпуска. Они опрашивают друзей Геймана, они строчат письма Аманде Палмер, и, в общем, на все лады повторяют Гейман-Гейман-Гейман, потому что это, конечно, история про вентилятор и навозную кучу, а не про her story.

Мне остался последний выпуск, до истории второй женщины они даже еще не дошли.

NY Times опросила много так или иначе связанных с литературой людей по поводу сотни лучших книг 21 века и выложила результаты на сайте. Опросник, я думаю, все уже видели, но теперь там еще можно и посчитать, сколько книг из списка ты прочел. У меня вышла примерно треть, вполне нормально, если учесть, что список очень англоцентричный и при этом в нем нет ни одной книги Байетт. Зато есть номинированный Стивеном Кингом «Щегол».

Очень часто в последнее время вижу и слышу разговоры в публичном пространстве о том, как бы нам этак популяризовать чтение. Давайте я расскажу вам одну историю. На одном из недавних фестивалей к нашему столу подошла женщина, которая хотела купить детектив, но тут же сама себя строго одернула: «Это, что же, у вас книги-однодневки, – говорит она, – я вот, знаете, люблю такие книги, чтобы на полку можно было поставить». И ушла без детектива, (а зря, у нас есть много хороших). Но было понятно, что этот рефлекторный самостыд вырвался не то чтобы совсем у нее, это в ней заговорила коллективная вековая традиция, вдолбленная годами сочинений на тему: «Что хотел сказать автор?», потому что в нашей культурной традиции автор всегда хочет что-то сказать, а читатель – всегда хочет, чтобы книга заставила его задуматься, и удовольствие от чтения всегда исключено из этого уравнения.

Я очень часто вижу отзывы на легкие жанровые книги, где читатели, бывает, смущенно добавляют – ну да, это книга на один раз, ну да, это мое гилти плежер, ну простите, вот конкретно сейчас, в этот мой период жизни, мне хочется историю о том, как дракон шпиливилит гномиху, и подразумевается, что как только, знаете ли, все наладится, тогда человек сразу засядет за Чехова, который с 1901 года хочет ему, читателю, что-то сказать, и вот тогда-то у нас будет небо в алмазах.

Так вот, мои дорогие, мне видится, что как только мы сумеем помочь читателю избавиться вот этого встроенного, глубинного чувства стыда за то, что он читает, вот тогда и чтение перестанет быть чем-то, что непременно нужно делать с оглядкой на учительницу литературы, и оно станет просто доступной, понятной радостью. А там и до Чехова недалеко, уверяю вас, потому что он тоже радость, на самом-то деле, которая всегда выстреливает в конце тебе прямо в сердце.

Ну, кстати, после того, как по поводу лучших книг 21 века высказались критики и писатели, NYT решил и читателей опросить, и выяснилось, что список экспертов и список читателей совпадает всего на 39 позиций — действительно, вся Европа разделила мое недоумение и т.д. Первые пять позиций, впрочем, выглядят очень правдоподобно: я не разделяю всеобщей любви к «Джентльмену», это такая клюквенная фантазия, которую с наших берегов читать несколько неловко, но в Америке это действительно хит. Доэрровский «Свет» хорош своей старомодной плотностью и вещественностью, «Патинко» — действительно читабельный, коммерческий семейный роман. Со «Щеглом» все понятно, как и «Демоном», которого я сейчас в некоторых муках перевожу, (все хорошо, но говорящие имена!), потому что в обоих этих романах сначала был Диккенс, и никто, никто не умел быть так ласков и снисходителен к читателю, как Диккенс, который целовал его в макушечку и говорил, любезный читатель, поплачь со мной, порадуйся со мной, смотри-ка, за спиной я держу в ладони твое отверстое сердце, а не моральный булыжник, как некоторые, (например, мистер Теккерей), и смотри-ка, твое сердце еще живое.