Юлия Подлубнова, спасибо ей большое, написала текст о поэтике Фёдора Сваровского — от манифеста «нового эпоса» в 2007 году до книги «Мы всё поправили», только что вышедшей в нашем издательстве. А тут можно почитать несколько текстов из книги.

В Лондоне только-только открылся книжный магазин Idiot Books, и там уже есть немножко наших книжек. А будет ещё больше!

Художник и писатель Борис Иванович Дышленко, один из важнейших людей ленинградской «второй культуры», писал цикл «Жернов и общественные процессы» почти тридцать лет, с начала восьмидесятых. И, так получилось, что эта книга, состоящая из связанных друг с другом рассказов о конторском руководителе Жернове – пьющем, испытывающем нежные чувства к блядоватой девушке Дине и презрение к своим плохо пахнущим подчиненным по канторе, – была, во-первых, не опубликована целиком до недавнего времени (она наконец-то вышла стараниями самоотверженного издательства Ibicus Press), а во-вторых, оказалась одним из важнейших высказываний о позднем советском застое.

Жернов и его редкие собеседники (упомянутая Дина, интересующаяся окружающими переменами и ничего в них не понимающая, безграмотная и добрая уборщица, всезнайка Кал из министерства, мерцающий поэт Налбандян и неузнаваемый Землероев – прямой привет из кафиканского морока) проживают свои жизни в декорациях то ли утопии, то ли антиутопии – Дышленко виртуозно работает с языком советского официоза, заходя одновременно на языковые территории Платонова и Сорокина, при этом с точки зрения построения сюжета и способа изложения находясь где-то между Кафкой и Беккетом. При этом язык позднезастойного официоза выходить из-под пера Дышленко едва ли не поэзией – сатирической, но не злой и даже в какие-то моменты нежно-романтической. Книга Дышленко фиксирует слом эпох, когда серый застой вдруг сменился непонятной и невостребованной свободой, про которую никому так ничего и не объяснили: старательный, мучимый вечным похмельем и ежедневно проверяющий процент сахаристости портвейна обыватель Жернов безрезультатно пытается понять время, меняющееся на глазах, и приходит к справедливому выводу, что ничего-то вокруг не меняется. И так, наверное, и должно быть.

Мы готовим две книги в блистательных переводах Алексея Воинова — одна уже почти готова, работа над второй только началась.

Первая — это «Двадцать минут тишины» Элен Бессет, поразительный текст, ни на что не похожий, я правда никогда такого не читал. Это такой текст, который как бы имеет в своей основе детектив о домашнем насилии и расплате за него, вот только непонятно, было ли то самое насилие, известно лишь, что совершено убийство (кем?), хотя и тут до конца непонятно. Это экспериментальный текст, практически поэзия в прозе, тончайшей выделки психологическая проза с оттенком сюрреализма — в смысле размытости границы между сном и явью. Текст, буквально захватывающий тебя с первых же строк, вынимающий тебя из реальности и не отпускающий до непредсказуемого финала. Я ещё напишу об этой книге, когда она выйдет (скоро), надо снова её прочитать, не отпускает.

Вторую закончил читать вот только что — это «Там август — месяц осенний» Брюно Пеллегрино, какой-то кристальной нежности поэтическая проза, рассказывающая о швейцарские классике Гюставе Ру, но на самом деле повествующая конечно же не о нём, а о конечности жизни, о цветах, любви и одиночестве — вот том самом экзистенциальном одиночестве, непреодолимом и порой, чего уж, сладостном. Это текст о тихой жизни среди трав и цветов, о тихом наблюдении за этой жизнью, о таких тонких, почти интимных составляющих этой частной жизни, что иногда кажется, будто ты буквально наблюдаешь за героями этой выдающейся прозы, стоишь рядом, ощущая их дыхание и тепло их тел.

Что со всем этим делать мне совершенно непонятно. В отсутствие популярного книжного медиа (да, я знаю, что одно книжное медиа уже есть, но его катастрофически не хватает), в почти полном отсутствие интереса пишущих о книгах людей ко всему, что не масс-маркет, главное, что у нас есть — информация — остаётся с нами, не доходя до потенциального потребителя ея. Хайпа вокруг таких книг не создать — и слава Богу, совсем не наша история. Но ситуация — особенно когда все дороги ведут к морю — довольно-таки безвыходная. Это, к слову, не панические вопли — мы всё равно будем, пока сможем, издавать такие книжки, — это скорее размышления вслух, уж какие есть.

Это февраль шестнадцатого, нам меньше двух месяцев, мы умеем и понимаем ещё меньше, чем сейчас, и у нас выступает Рубинштейн, любимый Лев Семёнович, мест нет даже на лестнице, и все плачут и смеются, как всегда с ним — как сегодня, когда у него день рожления, а его нет, и поверить в это всё ещё невозможно.