Энтони Пассерон «Уснувшие дети» (Inspiria, 2023. Пер. Ольги Егоровой)

Мухи. Мухи повсюду. Самое яркое воспоминание автора о семейной лавке, приходящей в упадок. Мухи, незаметно и неумолимо захватывающие все больше пространства, отравляющие все, чего коснулись их суетливые лапки, как болезненно точная аллегория не замеченной вовремя проблемы, которую вполне можно было бы решить в самом начале. Если бы никто не отводил взгляд.

Пассерон рассказывает историю собственной семьи, перемежая ее скрупулезной летописью изучения ВИЧ во Франции и в мире и социальным контекстом. Персонажи обеих параллелей проходят один и тот же путь от замалчивания и отрицания до официального признания, когда принимать меры уже поздно. Пассероны жили в Ницце — не той, что большинству знакома по красивым кадрам из кино и глянцевых журналов, а нормальной такой глубинки, какая есть много где: все и всё на виду, устои не меняются и династии не прерываются едва ли не веками. Но однажды радость и гордость добрых держателей мясной лавки, умница старший сын Дезире, вырывается из алгоритма провинциальной жизни и фамильных традиций. Он никогда бы не вернулся, если бы отец и младший брат не привезли его домой из веселого Амстердама: с несовершеннолетней крошкой-бегунком — впрочем, славной девочкой, подобранной им в одном из сквотов, — и запущенной наркозависимостью.

Не то чтобы консервативные французы 1970-х придерживались активного зож, но траффик тяжелых веществ и увлечение ими молодежью приобрели такой масштаб, что, читая об этом, постоянно возвращаешься к цитате из «Чумы» Камю, вынесенной в эпиграф: «Дело в том, что крысы подыхают на улицах, а люди умирают в собственных спальнях». Отпрыски почтенных семейств буквально наводнили улицы городков: они просто лежат — кто под кайфом, а кто и в передозе. И никто не подозревает, что это даже не верхушка айсберга, а тонкая верхняя пленочка над глобальной бедой. У этих уснувших на улице детей общие не только тротуар и хипповские одежки с бахромой и фенечками, но и шприцы.
Медики уже осторожно говорят о новом вирусе, но это стыдное, заметаемое под лавку, считающееся чуть не наукообразным бредом обсуждение болезни, что передается только между людьми определенного толка. Даже обстоятельства смерти всемирно известного философа Мишеля Фуко открылись не сразу. Во-первых, ну какие анализы на антитела в 1984 году. Во-вторых, ну понятно же с ним все — манифесты о сексуальности, контркультура, открытый брак, вот это все. А что говорить о сотнях неизвестных пациентов, к которым опасались подходить даже сотрудники больниц, отказывая страдающим в уходе.

Одни из самых страшных страниц, конечно, личные — даже не о том, как угасали дядя с тетей и их дочка, родившаяся с ВИЧ, а то, как лгала себе и им мать почтенного семейства. Бытовой кошмар тотального самообмана, длившийся годами. Автор пересказывает историю разлагающейся жизни Дезире и того, как это повлияло на младшего брата, отца Пассерона, с детства взвалившего на себя все заботы и горести клана, так и не узнав, что такое собственные цели и стремления. Пассерон вспоминает кузину — она не знает, почему регулярно лежит в больнице и что точит ее изнутри, сначала это почти не отличимая от других девчонка, с которой младшие дети Пассеронов играют в обычные детские игры, а затем бесцветная тень, едва ли способная самостоятельно сесть. И полубезумная от горя бабушка Луиза, пьемонтская итальянка, которая, было, вырвалась из нищеты, войны и каторжного труда, чтобы спустя 40 лет похоронить собственного ребенка и внучку. Луиза это такая Фернанда из «Ста лет одиночества», которая переписывалась с невидимыми целителями, но замалчивала истинные симптомы и потому получала неправильные диагнозы.

И если иной читатель решит, что дебют Энтони Пассерона рассказывает о СПИДе и его жертвах, я, пожалуй, соглашусь не полностью. Это книга о лицемерии и самообмане, несгибаемой уверенности в том, что надо лакировать действительность, а то вдруг люди что-то не то подумают.

Nobody expects...

(тест на возраст, как утверждают мои дети)

*скандирует «Стекло! Стакан! Стопарик!»*
к нам приехал, к нам приехал барабанчик дорогой

Вот вы сидите, а Эдгару нашему Аллану сегодня 215 стукнуло.

Серое московское небо кашляет сухим мелким снегом, он скрипит как крахмал. От него болит гудящая на низких частотах голова и, кажется, лопнули все сосуды в глазах, которые я медленно, не без блаженства, закрываю и думаю, как хорошо, что человечество изобрело пуховики. Потому что каменное седалище, такое полезное в работе, никак не пригождается, когда с размаху падаешь на бугрящийся ледяными наростами тротуар. А длинный пуховик цвета «спелая ежевика» пригождается еще как.

Неправда, что люди равнодушны и не хотят помогать. Людям надо кого-то спасать, лишь бы не себя Что ж вы, девушка, — щебечет кто-то сверху и нетерпеливо тянет меня за капюшон как маленькую. Я поднимаюсь над спасительницей, вытягиваюсь как перископ и становлюсь раза в полтора выше, потому что ее голос теперь журчит где-то внизу. Хотела сказать ей: спасибо, но можно я еще полежу? Но открываю наконец глаза и говорю просто «спасибо» крошке с рукой в лангетке на перевязи из платка в веселенькие молекулы коронавируса.
Вообще-то мне нравилось лежать эту пару минут, представляя себя ежевичного цвета волнорезом в форме рукодельного челнока, рассекающим толпу, текущую по наземному переходу к диаметру. И громоздкие метафоры придумывать к себе тоже нравилось. Потому что не ругать же человека, который упал, устал и немного не любит себя. Но дергать его тоже не надо. Он ежик, он упал в реку.
Очень сильно упала, — пишу мужу и решаю добавить: мы меня теряем. Имея в виду, конечно, что устала и не люблю себя. Может, к врачу, — беспокоится брат, получивший сообщение, отправленное по ошибке ему. Судя по самотеку и сообщениям от незнакомцев, на Канатчикову дачу как раз не все с каникул вернулись и адов недобор, — хочу ответить я и напоминаю себе, что у братика в романе псих из самотека оказался серийным убийцей, знающим почтовый адрес редакции.
В метро ни единого фрика, в электричке ни одного чудика. Пишу подруге: придумала повесть, в которой героиня уходит в портал в стареньком холодильнике, одноруком бандите таком, когда ей грустно или просто устала. Типа Нарния, — деловито уточняет подруга, — или ты опять не завтракала?

Эту заметку я отправляю себе голосовым в десятом часу вечера по дороге с работы. Но забываю о ней до поры, потому что на выходе с перрона оказываюсь перед подземным переходом с выключенным светом, зато с толпой, которая разливается первоклассной паникой — пульсирующей, фиолетовой с черными прожилками, как кровоподтеки от лопаток до рудиментарного хвоста на моей ушибленной спине. Несколько дней назад я закончила читать герметичный триллер о тоннеле, поэтому разворачиваюсь и возвращаюсь к станции, чтобы переждать пиковые значения чужой тревоги на открытом пространстве. Потому что жизнь бессовестнее литературы.
Сегодня весь день работаю полулежа, а в окно лезет не по-январски бесстыжее крещенское солнце, и столбик на градуснике ползет все выше. Потому что климат бессовестней народных примет.

Настроение понедельника сегодня припозднилось, зато давно забытая I write sins not tragedies. Не только лишь все, мало кто знает, что название песни — цитата из романа «Планета шампуня» Дугласа Коупленда, написанного в начале 1990-х, а на русском впервые (и, по ощущениям, всего однажды) изданного лет 20 назад. Что-то вроде гибрида «Как я стал идиотом», «Над пропастью во ржи» и «Дальше живите сами»: американская глубинка, яркие, с чуть перекрученными настройками, типажи, усталые взрослые и, разумеется, никчемные подростки. Не знаю, как этот текст читается теперь, но тогда это было очередное исследование очередного поколения с тональностью: о боже, каким оставят Киту Ричардсу мир детишки 25+, озабоченных только маркой шампуня и всяким таким потребительским (вернее, мне было примерно столько же, сколько персонажам, и считывался посыл именно так). Когда-нибудь перечитаю, пожалуй.

Аркадию Гайдару 120 лет. Я уже писала осенью и вряд ли расскажу лучше о своем любимом рассказе, который часто обсуждаю со слушателями литмастерских. «Голубая чашка», «Судьба барабанщика» и «Чук и Гек» три главные для меня вещи, всегда настаиваю, чтобы детские авторы, с которыми работаю, обязательно прочитали. И не по диагонали, для галочки, а вдумчиво вглядываясь между строк, держа в уме годы создания и бэкграунд.

А одна из любимых цитат, конечно, эта:

Счастье. Вот оно, большое человеческое счастье, когда ничего не нужно объяснять, говорить, оправдываться и когда люди уже сами все знают и все понимают.

Мне нестерпимо хочется есть, пить, спать и разговаривать о литературе, т. е. ничего не делать и в то же время чувствовать себя порядочным человеком.

Я/мы Антон Павлович Чехов

Четверг-да-не-тот
Детско-юношеский день на канале и книги, о которых давно пора было рассказать.

Анна Занадворова «Точки пересечения» (Розовый жираф @pinkgiraffebooks, 2023. Илл. Нюси Красовицкой)
Я уже немного писала об этой книге в подборке для Прочтения: вышла в знаменитой полосатой серии «Розового жирафа», первая, если не ошибаюсь, соло-публикация прозаика и поэта Ани Занадворовой, моей подруги по лито «Панголин».

Дине тринадцать и, как у многих подростков, вся ее жизнь — сплошная грусть и неудача. С подругой детства отношения расстроились, новая подруга вроде бы клевая, но какая-то отстраненная, что ли. Мальчик, который нравится, ноль внимания. А те, кто, как говорят мои дети, могли бы и мимо промолчать — наоборот не унимаются. Еще и мама с папой препираются то по мелочи, то по крупным поводам, и Дина видела, что маме приходят сообщения от другого мужчины. В экстазе предлагает слиться! Явно же что-то неприличное. Выход Дина находит не самый тривиальный: она начинает писать книгу. И дневник тоже ведет. Так Аня на небольшом пространстве выстраивает три плана и до самого финала поддерживает разные тональности, которые на последний страницах сходятся в одной точке.

В повести не будет тяжелых эпизодов, душераздирающих сцен и травматических флешбэков. Но автор не обходит неловкие темы, бережно предлагая читателям игру «А что, если»: что, если люди не такие, какими нам кажутся; что, если сначала все же подумать, затем сказать или сделать; что, если ты тоже бываешь обидчиком, а не жертвой, но просто не замечал за собой? Деликатный разговор мамы с Диной о тайном поклоннике — один из моих любимых в современной подростковой прозе. И то, как Дина вплетает математику в свою фантастическо-психологическую повесть о трудностях коммуникаций, дорогого стоит.

Когда моя дочь, ровесница Дины, прочитала «Точки пересечения», я спросила, как ей книга. «Очень жизненно, — после некоторых раздумий ответила она. — Даже добавить нечего».

Дарья Месропова «Мама, я съела слона» (Маршмеллоу букс @marshmallow_books, 2023)

На самом деле это две повести под одной обложкой. Лауреат прошлогоднего сезона премии «Лицей» Даша @queen_kapusta Месропова сначала рассказывала историю шестнадцатилетней Веры, которая пыталась подружиться со Светой, оказавшейся ее главной соперницей на чемпионате страны по шахматам. Но в издательском варианте повесть дополнена второй частью— как раз о Свете. И мне кажется, что, связанные общими событиями, это все же два самостоятельных текста, написанных в разной тональности (и с нарастающим мастерством автора).

Итак, Вера. Родилась у мужчины, который верит в удачу, и женщины, которая сама себе удача, дочка маминой подруги, блогер, коуч, вот это все. Вера играет в шахматы, изучает в соцсетях группы худеющих и ежедневно выворачивается наизнанку, чтобы хотя бы немного приблизиться к идеалу. Ей жизненно необходимо выиграть чертов чемпионат, чтобы сделать липосакцию. Тяжело быть неидеальной дочерью идеальной матери.

Теперь Света. Родилась у женщины, которая непонятно во что верит, потому что она не привыкла высказывать свое мнение в присутствии семьи, и мужчины, который кулаками вбивает в дочь волю к победе. Света тоже с детства играет в шахматы, ярко красится дешевой косметикой и быстро соображает. Ей жизненно необходимо выиграть чертов чемпионат, чтобы на выигранные деньги уехать из родного города и жить в Москве самостоятельно. Тяжело быть там, где тебе все время прилетает от одного значимого взрослого, а второй не вмешивается.

История Веры — почти «Трасса 60» без волшебства: повесть о силе осуществленного намерения и магическом мышлении. Вера загадывает желание стать знаменитой и привязывает его к некому, на ее взгляд, приносящему удачу артефакту. И все сбывается! И по неведомому закону жизненного баланса Верина удача как будто вытесняет из уравнения ее отца, с которым у Веры нежные отношения: папа натурально сходит с ума, превращая в тихий кошмар жизнь окружающих. Вера винит во всем себя и пытается сделать откат, начиная методично разрушать все, чего с таким трудом добилась.

История Светы — тоже «Трасса 60», но и повесть об еще одном осуществленном намерении и о маленьком отважном, но не таком сообразительном, как казалось поначалу, пилигриме. Желание Светы тоже сбывается: она сбегает от родителей в Москву и некоторое время живет в ней. Читатели помладше наверняка воспринимают эту часть как щекочущее нервы приключение, мать двух подростков читала как психологический триллер на минималках: шестнадцатилетняя девочка, на редкость самоуверенная и наивная балда, какими мы многие, пожалуй, были в этом возрасте, то знакомится черт знает с кем в интернете, чтобы найти вписку, то ночует в подъезде, то впроголодь шарится по задворкам огромной агломерации. При этом Даша, не заметая под лавку тяжелые темы, пишет довольно аккуратно, обходя совсем уж острые углы, — книга вышла в янг-эдалт издательстве с маркировкой 16+.

«Мама, я съела слона» написана бодро, крепко, дивным образным языком и с какой-то нераздражающей фоновой надеждой на то, что все еще будет, потому что твоя удача это ты сам. Читаешь, понимая, что в реальной жизни все часто иначе, но благодаришь автора за то, что герои выкрутились и даже немного счастливы.

На следующей неделе мы встречаемся с Дашей Месроповой, чтобы поговорить с ней и Катей Манойло (чтецом, озвучившим аудиоверсию книги!) о магическом мышлении, ожиданиях от взрослой жизни, расстройстве пищевого поведения и вообще просто так. Презентация, увы, закрытая, но коллеги из Маршмеллоу разыгрывают пригласительные билеты на нее у известных книжных блогеров — возможно, в вашей ленте уже были посты.
Коллеги подсказывают, что послушать/почитать в цифре — в Строках @stroki_mts.

Мы с критиком и сестрой по кокошнику Литблога© Диной @bookranger, не сговариваясь, написали о лицейских текстах прошлого года, а сегодня крестясь, открываем семьдесят пятый театральный сезон встречаемся в прямом эфире с Татьяной Восковской, Романом Сенчиным и Екатериной Шляховой, чтобы поговорить о Лицее-2024.

Традиционно обещаю издавать звуки редакторского неодобрения и расстраивать прогрессивное блогерство, шутя на пенсионерском и цитируя обэриутов. Подробности ЗДЕСЬ.

Кроме повести — в общем-то, такой же коллекции нанизанных на одну леску новелл — в сборник входит десяток рассказов. Довольно разные интонационно, они объединены темой воспоминаний о детстве — настоящих и вымышленных. Реконструированная память как предмет писательского исследования в текстах Лейбова не выглядит препарированной. И повесть, и рассказы, написанные довольно откровенно, без ложной стыдливости, фантомных болей по тому самому пломбиру и приукрашивания заблюренной забыванием действительности, наполнены нежностью. Отчасти ностальгической — по оставленной на загородной дороге бабушке, машущей белым платком внуку, которого больше никогда не увидит, отчасти экспериментальной — стилистически восстановленной в чужих писательских экзерсисах. Эта проза похожа на краткий побег через низкое окно в большую дачную неизвестность: с ощущением, что навсегда, но на самом деле так, чтобы вернуться до того, как хватятся родители. Но теперь такое окошко выходит в увиденное так давно, что кажется придуманным: за ним озоновая свежесть только что прошедшего в Подмосковье дождя, чужие — но уже не чуждые — полифонические локации Средиземноморья, выцветающие, как старомодные фотокарточки, люди и события. Бог разберет, придуманные или проступившие в проявителе.

И закруглю четверг еще одним текстом о детстве — у коллег @prochtenie на Прочтении вышла моя рецензия на сборник Бориса Лейбова «Мелкий принц» (@livebooks, 2023)

Сижу сейчас на очень приятном питчинге. С включенной камерой. По законам жанра за моей спиной появляются муж и сын и изменившимся лицом падают на пол, чтобы по-пластунски проползти в другой конец комнаты, переговариваясь громким шепотом. С одной стороны, храни господь разработчика заблюренного виртуального фона. С другой, развлекли бы остальных участников.

Посетовали тут, что давно не было киносуббот. Я продолжаю идти по списку рекомендаций брата (некоторые фильмы он сто лет назад советовал, но с моими скоростями еще не все премьеры 2009 года охвачены). Сегодня южнокорейский Sinsegye — локализованный как «Новый мир». И в название, как водится, вшита игра смыслов: это и именование многоходовки, и обстоятельства, в которых не раз оказываются не по своей воле персонажи. Умирает глава крупнейшей мафиозной группировки, понятно, всем колется и хочется на освободившийся трон, у спецслужбы свои резоны, как и у вживленных в тела ОПГ и госструктур кротов. Новый дивный мир наступает не для всех и живые традиционно не раз позавидуют ушедшим.

Дисклеймер раз: фильм Пака Хун-джона, а значит, показательно больно будет всем. Высокочувствительным людям не стоит смотреть. Хотя лично мне психологические манипуляции доставляют больший дискомфорт, чем сцены нарочитой жестокости.

Дисклеймер два: это ремейк китайской «Двойной рокировки», по которой Скорсезе в 2006-м снял жалкое подобие правой руки с Николсоном, Уолбергом, Ди Каприо и Деймоном.

Впрочем, все три фильма можно смотреть спокойно — реализации сюжета о засланных казачках и твисты везде разные.

Живу совершенно скотски; хотя и не совсем беспутно, занятия свои почти все оставил и духом очень упал.

Цвет настроения — Лав Николаевич (на прошлогоднее вручение «Ясной Поляны» стоило попасть хотя бы ради того, чтобы узнать, как звучат по-македонски имя-отчество зеркала русской революции)

Настроение понедельника пусть будет сегодня.
Несколько лет назад мой дорогой проводник в музыкальное Дима @Sixways Захаров рассказал о «Легионе» и «Пиратах» Наади. Я пару дней слушала на репите обе песни и наконец придумала историю, которую, ебж, допишу в этом году. Обычно мне довольно легко убивать персонажей и тяжело придумывать им счастливые обстоятельства. А сегодня что-то рука не поднялась.

Путь пишущего от начала до конца усыпан тернием, гвоздями и крапивой, а потому здравомыслящий человек всячески должен отстранять себя от писательства.

Сегодня умылась зубной пастой, почистила зубы жидким мылом, снова пообещала себе сходить к окулисту, не покупать флакончики с дозаторами и думать о работе только во время работы. Заодно вспомнила о гвоздях и крапиве литератора из «Правил для начинающих авторов».

День рождения любимого автора сегодня, всю сознательную жизнь уверена: Чехов дан нам для утешения и радости.

Светлана Павлова «Голод. Нетолстый роман» — бумага и цифра вышли в РЕШ @shubinabooks, аудиоверсию записала актриса Лиза Янковская для Вимбо @Vimbo_audiobooks. Отличная начитка, я, правда, как всегда на ускоренной слушала, и в какой-то момент показалось, что это я — настолько близок мне интонационно, с внутренней усмешкой и в местах, где героиня матерится или возмущается, голос чтицы.

Копирайтер и журналист Лена вкалывает в рекламном агентстве, вязнет в вялотекущей интрижке с коллегой, ненавидит обожаемую начальницу (вернее, обожает начальницу, которую, буде представится такая возможность, столкнет с моста над Третьим транспортным кольцом), страдает булимией и, кажется, единственные светлые моменты ее жизни это имейлы от бабушки. Однажды Лена сдается и идет в терапевтическую группу — как у алкоголиков, но для тех, у кого расстройство пищевого поведения. Здесь же собираются и другие группы с общими интересами — клептоманы, например. С одним из таких горемык Лена заводит всамделишный роман, идеальный, будто киношный. И вроде бы даже жизнь налаживается у обоих. До поры.

Голод — это то, что Лена испытывает постоянно. Аллегория более чем прозрачна: Лена не просто страдает приступами обжорства, раз за разом извергая съеденное. Она изголодалась по нормальному скучному сексу без экстрима и ролевых игр, зато с понятным мужиком без затей; ей физически не хватает хотя бы базовой уверенности в том, что она, тридцатилетняя рекламщица с московской ипотекой и тревожным роботом-пылесосом, на самом деле достойна любви и уважения. Ей нужна значимая взрослая женщина, которую не надо спасать или которой не придется стыдиться: Лена сама себе мать едва не всю жизнь. Голод по самоценности и банальной стабильности — вот что терзает Лену на самом деле.

Так вышло, что почти одновременно появились две книги, где затрагивается тема расстройства пищевого поведения. Это не значит, что раньше ни у кого не было булимии, ею страдала, простите за общее место, даже Леди Ди. Просто стигмы снимаются постепенно, видимо настал момент такой. И Даша Месропова в повести «Мама, я съела слона», и Светлана Павлова в романе «Голод» поступают достаточно деликатно, чтобы не спекулировать на болезненном вопросе, но и не снижать регистры. Обе писательницы, и все, кто еще будет писать об этом, говорят о, казалось бы, простом и понятном: отстань от себя, ты УЖЕ справляешься. Но почему-то эта максима стала грустным мемом и формулой терапевтов и коучей. Самим себе как-то не часто ее говоришь. В смысле «отстань»? Ты до сих пор ничего не добилась, потому что не слишком старалась. Еще и задницу отрастила что твой авиапарк. За что тебя любить — ты собственной матери не нравишься.

У меня, как и у многих читавших, удивительно много общих точек с Леной, главной героиней этого действительно нетолстого романа. Хотя у меня нет РПП, нет других обсессий, нет проблем с самодурью руководства (скорее наоборот — у них есть с моей). Но Светлана пишет честно, жестко и очень близко к тому, что хоть раз да испытали многие из нас, независимо от гендера и возраста. Мы с детства попадали в идиотские ситуации, и эти повторяющиеся идиотские эпизоды преследовали нас в кошмарах, как Чендлера Бинга. Мы лажали на работе, стеснялись признать даже в близком кругу, что жизнь пошла по этой самой — не туда, в общем, обижались и обижали, паниковали без повода, винили себя во всех скорбях мира и загоняли чувство вины еще глубже, уходя в замкнутый цикл: понервничать, сорваться, натворить фигни, расстроиться, натворить еще больше фигни, {repeat until block}.
Просто как-то не принято без иронии вслух: привет, меня зовут так-то, мне столько-то лет и я (подставить свое). У Светы Павловой получилось, хотя иронии там немало, и написано это достаточно трагикомично и живо, чтобы представить в красках.

Я с четверга пытаюсь разместить этот пост, но отвлекаюсь на дела. Здравствуйте, меня зовут Анастасия, мне скоро 43 и я трудоголик.

Дина удивляется, что у меня появился еще один брат, но все проще и занятнее!
Антон Соя — большой человек с огромным сердцем, один из первых ленинградских панков, продюсер легендарного трибьюта КИНОпробы и нескольких культовых в определенных кругах рок- и панк-групп, составитель многотомной антологии «Поэты русского рока» и активно пишущий автор немалого количества хулиганских смешных детских книг (не считая подросткового темного фэнтези с Виктором Цоем в камео и того самого™ «Эмобоя»), — еще и, кажется, был первым, кто несколько лет назад назвал меня панк-редактором.
Так что, это ж-ж-ж неспроста.