Дорогие авторы, новый отбор текстов для антологии «Самая страшная книга» стартовал вчера. Принять участие можно в одном из двух качеств — писателем и участником читательской таргет-группы. Прием заявок идет до 31 марта, остальные сроки на сайте: предварительные результаты в середине лета, публикация сборника — осенью.

Как всегда, все подробности на сайте. Если у вас останутся вопросы — вечером стрим, во время которого, возможно, вы получите ответы.

PS напомню: задавать мне вопросы по сабжу в целом бессмысленно, мопед не мой, а коллег из дружественной редакции.

Друзья!
Начинаем пятый сезон премии «Вавилонская рыбка/Babel Fish» с представления жюри, традиционно строгого, но справедливого.

✅Александр Гузман — переводчик (Россия);
✅Роман Демидов — переводчик, лауреат премии «Вавилонская рыбка» 2023 года (Россия);
✅Кристина Куплевацкая — книжный обозреватель и блогер, автор канала «Книжная среда Куплевацкой» @BeAwitness (Россия);
✅Ася Михеева — писатель, литературный критик, психолог (Аргентина);
✅Наталья О’Шей — певица, лингвист, писатель (Россия, Ирландия);
✅Анастасия Шевченко — литобозреватель, редактор, продюсер книжных проектов, автор канала «Заметки панк-редактора» @UmiGame (Россия);
✅Елена Щетинина — писатель, критик, автор журнала «Мир Фантастики» (Россия).

изображение: abel abelien (Шедеврум)

Первоначальная задача поблекла и выветрилась, и остался только маршрут — закольцованный, бесконечный и потому бессмысленный. Тоннель давно перестал быть однородным и разложился у него в сознании на фрагменты, череду реперных точек, по которым он мог уже отмерять не только расстояние, но и время: длинный рефрижератор с польскими номерами, серый Лендровер с яркой наклейкой на запаске, чумазая Газель «Напитки Черноголовки», желтый Ситроен, в котором не спит большая и тревожная рыжая собака, серебристый седан с пучком умирающих пионов на задней полке, растоптанная папка с бумагами, Опель-универсал с крошечным младенцем в люльке. И минут через пять после младенца покажется застрявший под решеткой Фольксваген и начнется следующий круг — мимо Опеля, папки, пионов, собаки, Газели, польского рефрижератора и мертвого мотоциклиста, до запертых ворот на той стороне, где нужно будет снова повернуть обратно.

Яна Вагнер написала очень страшный герметичный роман-катастрофу. Собственно, мне, клаустрофобу, неуютно уже от названия — «Тоннель».
Диапазон жанровых инструментов не так широк: умелый автор вновь и вновь давит на программные болевые точки в замкнутом цикле канонов, страх работает во все плоскости — развлекает, предостерегает, помогает прожить эмоциональный опыт, недоступный в условно нормальной жизни. Не приведи господь доступной.
Но часто важным оказывается не что, а как. С последнего романа прошло пять лет. Яна свое «как» отточила безупречно.

А всем, кто ложится спать, спокойного сна.

Энтони Пассерон «Уснувшие дети» (Inspiria, 2023. Пер. Ольги Егоровой)

Мухи. Мухи повсюду. Самое яркое воспоминание автора о семейной лавке, приходящей в упадок. Мухи, незаметно и неумолимо захватывающие все больше пространства, отравляющие все, чего коснулись их суетливые лапки, как болезненно точная аллегория не замеченной вовремя проблемы, которую вполне можно было бы решить в самом начале. Если бы никто не отводил взгляд.

Пассерон рассказывает историю собственной семьи, перемежая ее скрупулезной летописью изучения ВИЧ во Франции и в мире и социальным контекстом. Персонажи обеих параллелей проходят один и тот же путь от замалчивания и отрицания до официального признания, когда принимать меры уже поздно. Пассероны жили в Ницце — не той, что большинству знакома по красивым кадрам из кино и глянцевых журналов, а нормальной такой глубинки, какая есть много где: все и всё на виду, устои не меняются и династии не прерываются едва ли не веками. Но однажды радость и гордость добрых держателей мясной лавки, умница старший сын Дезире, вырывается из алгоритма провинциальной жизни и фамильных традиций. Он никогда бы не вернулся, если бы отец и младший брат не привезли его домой из веселого Амстердама: с несовершеннолетней крошкой-бегунком — впрочем, славной девочкой, подобранной им в одном из сквотов, — и запущенной наркозависимостью.

Не то чтобы консервативные французы 1970-х придерживались активного зож, но траффик тяжелых веществ и увлечение ими молодежью приобрели такой масштаб, что, читая об этом, постоянно возвращаешься к цитате из «Чумы» Камю, вынесенной в эпиграф: «Дело в том, что крысы подыхают на улицах, а люди умирают в собственных спальнях». Отпрыски почтенных семейств буквально наводнили улицы городков: они просто лежат — кто под кайфом, а кто и в передозе. И никто не подозревает, что это даже не верхушка айсберга, а тонкая верхняя пленочка над глобальной бедой. У этих уснувших на улице детей общие не только тротуар и хипповские одежки с бахромой и фенечками, но и шприцы.
Медики уже осторожно говорят о новом вирусе, но это стыдное, заметаемое под лавку, считающееся чуть не наукообразным бредом обсуждение болезни, что передается только между людьми определенного толка. Даже обстоятельства смерти всемирно известного философа Мишеля Фуко открылись не сразу. Во-первых, ну какие анализы на антитела в 1984 году. Во-вторых, ну понятно же с ним все — манифесты о сексуальности, контркультура, открытый брак, вот это все. А что говорить о сотнях неизвестных пациентов, к которым опасались подходить даже сотрудники больниц, отказывая страдающим в уходе.

Одни из самых страшных страниц, конечно, личные — даже не о том, как угасали дядя с тетей и их дочка, родившаяся с ВИЧ, а то, как лгала себе и им мать почтенного семейства. Бытовой кошмар тотального самообмана, длившийся годами. Автор пересказывает историю разлагающейся жизни Дезире и того, как это повлияло на младшего брата, отца Пассерона, с детства взвалившего на себя все заботы и горести клана, так и не узнав, что такое собственные цели и стремления. Пассерон вспоминает кузину — она не знает, почему регулярно лежит в больнице и что точит ее изнутри, сначала это почти не отличимая от других девчонка, с которой младшие дети Пассеронов играют в обычные детские игры, а затем бесцветная тень, едва ли способная самостоятельно сесть. И полубезумная от горя бабушка Луиза, пьемонтская итальянка, которая, было, вырвалась из нищеты, войны и каторжного труда, чтобы спустя 40 лет похоронить собственного ребенка и внучку. Луиза это такая Фернанда из «Ста лет одиночества», которая переписывалась с невидимыми целителями, но замалчивала истинные симптомы и потому получала неправильные диагнозы.

И если иной читатель решит, что дебют Энтони Пассерона рассказывает о СПИДе и его жертвах, я, пожалуй, соглашусь не полностью. Это книга о лицемерии и самообмане, несгибаемой уверенности в том, что надо лакировать действительность, а то вдруг люди что-то не то подумают.

Nobody expects...

(тест на возраст, как утверждают мои дети)

*скандирует «Стекло! Стакан! Стопарик!»*
к нам приехал, к нам приехал барабанчик дорогой

Вот вы сидите, а Эдгару нашему Аллану сегодня 215 стукнуло.

Серое московское небо кашляет сухим мелким снегом, он скрипит как крахмал. От него болит гудящая на низких частотах голова и, кажется, лопнули все сосуды в глазах, которые я медленно, не без блаженства, закрываю и думаю, как хорошо, что человечество изобрело пуховики. Потому что каменное седалище, такое полезное в работе, никак не пригождается, когда с размаху падаешь на бугрящийся ледяными наростами тротуар. А длинный пуховик цвета «спелая ежевика» пригождается еще как.

Неправда, что люди равнодушны и не хотят помогать. Людям надо кого-то спасать, лишь бы не себя Что ж вы, девушка, — щебечет кто-то сверху и нетерпеливо тянет меня за капюшон как маленькую. Я поднимаюсь над спасительницей, вытягиваюсь как перископ и становлюсь раза в полтора выше, потому что ее голос теперь журчит где-то внизу. Хотела сказать ей: спасибо, но можно я еще полежу? Но открываю наконец глаза и говорю просто «спасибо» крошке с рукой в лангетке на перевязи из платка в веселенькие молекулы коронавируса.
Вообще-то мне нравилось лежать эту пару минут, представляя себя ежевичного цвета волнорезом в форме рукодельного челнока, рассекающим толпу, текущую по наземному переходу к диаметру. И громоздкие метафоры придумывать к себе тоже нравилось. Потому что не ругать же человека, который упал, устал и немного не любит себя. Но дергать его тоже не надо. Он ежик, он упал в реку.
Очень сильно упала, — пишу мужу и решаю добавить: мы меня теряем. Имея в виду, конечно, что устала и не люблю себя. Может, к врачу, — беспокоится брат, получивший сообщение, отправленное по ошибке ему. Судя по самотеку и сообщениям от незнакомцев, на Канатчикову дачу как раз не все с каникул вернулись и адов недобор, — хочу ответить я и напоминаю себе, что у братика в романе псих из самотека оказался серийным убийцей, знающим почтовый адрес редакции.
В метро ни единого фрика, в электричке ни одного чудика. Пишу подруге: придумала повесть, в которой героиня уходит в портал в стареньком холодильнике, одноруком бандите таком, когда ей грустно или просто устала. Типа Нарния, — деловито уточняет подруга, — или ты опять не завтракала?

Эту заметку я отправляю себе голосовым в десятом часу вечера по дороге с работы. Но забываю о ней до поры, потому что на выходе с перрона оказываюсь перед подземным переходом с выключенным светом, зато с толпой, которая разливается первоклассной паникой — пульсирующей, фиолетовой с черными прожилками, как кровоподтеки от лопаток до рудиментарного хвоста на моей ушибленной спине. Несколько дней назад я закончила читать герметичный триллер о тоннеле, поэтому разворачиваюсь и возвращаюсь к станции, чтобы переждать пиковые значения чужой тревоги на открытом пространстве. Потому что жизнь бессовестнее литературы.
Сегодня весь день работаю полулежа, а в окно лезет не по-январски бесстыжее крещенское солнце, и столбик на градуснике ползет все выше. Потому что климат бессовестней народных примет.

Настроение понедельника сегодня припозднилось, зато давно забытая I write sins not tragedies. Не только лишь все, мало кто знает, что название песни — цитата из романа «Планета шампуня» Дугласа Коупленда, написанного в начале 1990-х, а на русском впервые (и, по ощущениям, всего однажды) изданного лет 20 назад. Что-то вроде гибрида «Как я стал идиотом», «Над пропастью во ржи» и «Дальше живите сами»: американская глубинка, яркие, с чуть перекрученными настройками, типажи, усталые взрослые и, разумеется, никчемные подростки. Не знаю, как этот текст читается теперь, но тогда это было очередное исследование очередного поколения с тональностью: о боже, каким оставят Киту Ричардсу мир детишки 25+, озабоченных только маркой шампуня и всяким таким потребительским (вернее, мне было примерно столько же, сколько персонажам, и считывался посыл именно так). Когда-нибудь перечитаю, пожалуй.

Аркадию Гайдару 120 лет. Я уже писала осенью и вряд ли расскажу лучше о своем любимом рассказе, который часто обсуждаю со слушателями литмастерских. «Голубая чашка», «Судьба барабанщика» и «Чук и Гек» три главные для меня вещи, всегда настаиваю, чтобы детские авторы, с которыми работаю, обязательно прочитали. И не по диагонали, для галочки, а вдумчиво вглядываясь между строк, держа в уме годы создания и бэкграунд.

А одна из любимых цитат, конечно, эта:

Счастье. Вот оно, большое человеческое счастье, когда ничего не нужно объяснять, говорить, оправдываться и когда люди уже сами все знают и все понимают.

Мне нестерпимо хочется есть, пить, спать и разговаривать о литературе, т. е. ничего не делать и в то же время чувствовать себя порядочным человеком.

Я/мы Антон Павлович Чехов

Четверг-да-не-тот
Детско-юношеский день на канале и книги, о которых давно пора было рассказать.

Анна Занадворова «Точки пересечения» (Розовый жираф @pinkgiraffebooks, 2023. Илл. Нюси Красовицкой)
Я уже немного писала об этой книге в подборке для Прочтения: вышла в знаменитой полосатой серии «Розового жирафа», первая, если не ошибаюсь, соло-публикация прозаика и поэта Ани Занадворовой, моей подруги по лито «Панголин».

Дине тринадцать и, как у многих подростков, вся ее жизнь — сплошная грусть и неудача. С подругой детства отношения расстроились, новая подруга вроде бы клевая, но какая-то отстраненная, что ли. Мальчик, который нравится, ноль внимания. А те, кто, как говорят мои дети, могли бы и мимо промолчать — наоборот не унимаются. Еще и мама с папой препираются то по мелочи, то по крупным поводам, и Дина видела, что маме приходят сообщения от другого мужчины. В экстазе предлагает слиться! Явно же что-то неприличное. Выход Дина находит не самый тривиальный: она начинает писать книгу. И дневник тоже ведет. Так Аня на небольшом пространстве выстраивает три плана и до самого финала поддерживает разные тональности, которые на последний страницах сходятся в одной точке.

В повести не будет тяжелых эпизодов, душераздирающих сцен и травматических флешбэков. Но автор не обходит неловкие темы, бережно предлагая читателям игру «А что, если»: что, если люди не такие, какими нам кажутся; что, если сначала все же подумать, затем сказать или сделать; что, если ты тоже бываешь обидчиком, а не жертвой, но просто не замечал за собой? Деликатный разговор мамы с Диной о тайном поклоннике — один из моих любимых в современной подростковой прозе. И то, как Дина вплетает математику в свою фантастическо-психологическую повесть о трудностях коммуникаций, дорогого стоит.

Когда моя дочь, ровесница Дины, прочитала «Точки пересечения», я спросила, как ей книга. «Очень жизненно, — после некоторых раздумий ответила она. — Даже добавить нечего».

Дарья Месропова «Мама, я съела слона» (Маршмеллоу букс @marshmallow_books, 2023)

На самом деле это две повести под одной обложкой. Лауреат прошлогоднего сезона премии «Лицей» Даша @queen_kapusta Месропова сначала рассказывала историю шестнадцатилетней Веры, которая пыталась подружиться со Светой, оказавшейся ее главной соперницей на чемпионате страны по шахматам. Но в издательском варианте повесть дополнена второй частью— как раз о Свете. И мне кажется, что, связанные общими событиями, это все же два самостоятельных текста, написанных в разной тональности (и с нарастающим мастерством автора).

Итак, Вера. Родилась у мужчины, который верит в удачу, и женщины, которая сама себе удача, дочка маминой подруги, блогер, коуч, вот это все. Вера играет в шахматы, изучает в соцсетях группы худеющих и ежедневно выворачивается наизнанку, чтобы хотя бы немного приблизиться к идеалу. Ей жизненно необходимо выиграть чертов чемпионат, чтобы сделать липосакцию. Тяжело быть неидеальной дочерью идеальной матери.

Теперь Света. Родилась у женщины, которая непонятно во что верит, потому что она не привыкла высказывать свое мнение в присутствии семьи, и мужчины, который кулаками вбивает в дочь волю к победе. Света тоже с детства играет в шахматы, ярко красится дешевой косметикой и быстро соображает. Ей жизненно необходимо выиграть чертов чемпионат, чтобы на выигранные деньги уехать из родного города и жить в Москве самостоятельно. Тяжело быть там, где тебе все время прилетает от одного значимого взрослого, а второй не вмешивается.

История Веры — почти «Трасса 60» без волшебства: повесть о силе осуществленного намерения и магическом мышлении. Вера загадывает желание стать знаменитой и привязывает его к некому, на ее взгляд, приносящему удачу артефакту. И все сбывается! И по неведомому закону жизненного баланса Верина удача как будто вытесняет из уравнения ее отца, с которым у Веры нежные отношения: папа натурально сходит с ума, превращая в тихий кошмар жизнь окружающих. Вера винит во всем себя и пытается сделать откат, начиная методично разрушать все, чего с таким трудом добилась.

История Светы — тоже «Трасса 60», но и повесть об еще одном осуществленном намерении и о маленьком отважном, но не таком сообразительном, как казалось поначалу, пилигриме. Желание Светы тоже сбывается: она сбегает от родителей в Москву и некоторое время живет в ней. Читатели помладше наверняка воспринимают эту часть как щекочущее нервы приключение, мать двух подростков читала как психологический триллер на минималках: шестнадцатилетняя девочка, на редкость самоуверенная и наивная балда, какими мы многие, пожалуй, были в этом возрасте, то знакомится черт знает с кем в интернете, чтобы найти вписку, то ночует в подъезде, то впроголодь шарится по задворкам огромной агломерации. При этом Даша, не заметая под лавку тяжелые темы, пишет довольно аккуратно, обходя совсем уж острые углы, — книга вышла в янг-эдалт издательстве с маркировкой 16+.

«Мама, я съела слона» написана бодро, крепко, дивным образным языком и с какой-то нераздражающей фоновой надеждой на то, что все еще будет, потому что твоя удача это ты сам. Читаешь, понимая, что в реальной жизни все часто иначе, но благодаришь автора за то, что герои выкрутились и даже немного счастливы.

На следующей неделе мы встречаемся с Дашей Месроповой, чтобы поговорить с ней и Катей Манойло (чтецом, озвучившим аудиоверсию книги!) о магическом мышлении, ожиданиях от взрослой жизни, расстройстве пищевого поведения и вообще просто так. Презентация, увы, закрытая, но коллеги из Маршмеллоу разыгрывают пригласительные билеты на нее у известных книжных блогеров — возможно, в вашей ленте уже были посты.
Коллеги подсказывают, что послушать/почитать в цифре — в Строках @stroki_mts.

Мы с критиком и сестрой по кокошнику Литблога© Диной @bookranger, не сговариваясь, написали о лицейских текстах прошлого года, а сегодня крестясь, открываем семьдесят пятый театральный сезон встречаемся в прямом эфире с Татьяной Восковской, Романом Сенчиным и Екатериной Шляховой, чтобы поговорить о Лицее-2024.

Традиционно обещаю издавать звуки редакторского неодобрения и расстраивать прогрессивное блогерство, шутя на пенсионерском и цитируя обэриутов. Подробности ЗДЕСЬ.

Кроме повести — в общем-то, такой же коллекции нанизанных на одну леску новелл — в сборник входит десяток рассказов. Довольно разные интонационно, они объединены темой воспоминаний о детстве — настоящих и вымышленных. Реконструированная память как предмет писательского исследования в текстах Лейбова не выглядит препарированной. И повесть, и рассказы, написанные довольно откровенно, без ложной стыдливости, фантомных болей по тому самому пломбиру и приукрашивания заблюренной забыванием действительности, наполнены нежностью. Отчасти ностальгической — по оставленной на загородной дороге бабушке, машущей белым платком внуку, которого больше никогда не увидит, отчасти экспериментальной — стилистически восстановленной в чужих писательских экзерсисах. Эта проза похожа на краткий побег через низкое окно в большую дачную неизвестность: с ощущением, что навсегда, но на самом деле так, чтобы вернуться до того, как хватятся родители. Но теперь такое окошко выходит в увиденное так давно, что кажется придуманным: за ним озоновая свежесть только что прошедшего в Подмосковье дождя, чужие — но уже не чуждые — полифонические локации Средиземноморья, выцветающие, как старомодные фотокарточки, люди и события. Бог разберет, придуманные или проступившие в проявителе.

И закруглю четверг еще одним текстом о детстве — у коллег @prochtenie на Прочтении вышла моя рецензия на сборник Бориса Лейбова «Мелкий принц» (@livebooks, 2023)

Сижу сейчас на очень приятном питчинге. С включенной камерой. По законам жанра за моей спиной появляются муж и сын и изменившимся лицом падают на пол, чтобы по-пластунски проползти в другой конец комнаты, переговариваясь громким шепотом. С одной стороны, храни господь разработчика заблюренного виртуального фона. С другой, развлекли бы остальных участников.

Посетовали тут, что давно не было киносуббот. Я продолжаю идти по списку рекомендаций брата (некоторые фильмы он сто лет назад советовал, но с моими скоростями еще не все премьеры 2009 года охвачены). Сегодня южнокорейский Sinsegye — локализованный как «Новый мир». И в название, как водится, вшита игра смыслов: это и именование многоходовки, и обстоятельства, в которых не раз оказываются не по своей воле персонажи. Умирает глава крупнейшей мафиозной группировки, понятно, всем колется и хочется на освободившийся трон, у спецслужбы свои резоны, как и у вживленных в тела ОПГ и госструктур кротов. Новый дивный мир наступает не для всех и живые традиционно не раз позавидуют ушедшим.

Дисклеймер раз: фильм Пака Хун-джона, а значит, показательно больно будет всем. Высокочувствительным людям не стоит смотреть. Хотя лично мне психологические манипуляции доставляют больший дискомфорт, чем сцены нарочитой жестокости.

Дисклеймер два: это ремейк китайской «Двойной рокировки», по которой Скорсезе в 2006-м снял жалкое подобие правой руки с Николсоном, Уолбергом, Ди Каприо и Деймоном.

Впрочем, все три фильма можно смотреть спокойно — реализации сюжета о засланных казачках и твисты везде разные.

Живу совершенно скотски; хотя и не совсем беспутно, занятия свои почти все оставил и духом очень упал.

Цвет настроения — Лав Николаевич (на прошлогоднее вручение «Ясной Поляны» стоило попасть хотя бы ради того, чтобы узнать, как звучат по-македонски имя-отчество зеркала русской революции)