Так, раз появилась спустя почти неделю молчания, надо обозначиться ©.
Я жива, относительно здорова и пока в энергосберегающем режиме. Переживаем с коллегой аномальные морозы и кризис отопительного сезона, но продолжаем читать и работать. Берегите себя, не теряйте нас.

Рекомендации книжных сервисов всё затейливее.
Что же выдало Штирлица?

Рассказ по вторникам

Разговаривали об издержках generation gap, абый вспомнил про «Ночную вазу с цветным бордюром», и я его (Шамиля, не название рассказа) поняла без толкового словаря. А тут и Василий Владимирский в свежем провокационном выпуске ФантКаста автора (и Идиатуллина, и Альфреда Бестера) упомянул, заметив, что помнят американского фантаста совсем уж отбитые поклонники, например, только он. Но на самом деле нас уже трое и мне кажется, пора расширить эту линейку. Василий интереснее рассказывает, от себя лишь добавлю, что «Тигр! Тигр!» Бестера читать стоит, и его «Человек без лица» (без Траволты и Кейджа, зато с телепатами) тоже классика, но сегодня вторник, а значит, вернемся к рассказу.

Написан в 1964-м, переведен в 1973-м Екатериной Коротковой, издан на русском языке в 1999-м, видимо, последний раз. XXV век, человечество, конечно же, пережило глобальную техногенную катастрофу, уцелело немногое и немногие. Спустя пять веков по найденным артефактам археологи и культурологи — в силу воображения и чувства юмора — реконструируют действительность XX столетия, но, разумеется, находки нередко их ставят в тупик и, как все артефакты, обрастают подробностями криминального толка.

Ночная ваза, именуемая также ночным горшком, представляет собой голубой фаянсовый сосуд неизвестного предназначения, украшенный по краю белыми и золотыми маргаритками. Он был открыт в Нигерии около ста лет тому назад французским гидом-переводчиком. Тот привез его в Грецию, где и хотел продать, но был убит, причем горшок исчез бесследно. Затем его видели у проститутки, которая путешествовала с паспортом гражданки острова Формозы и обменяла горшок на новейшее любовное средство «обольстин», предложенное ей лекарем-шарлатаном из Чивитавеккия.

Антиквариат, даже неизвестного происхождения, ценен, как и былые времена, и на него тоже охотятся гангстеры новейшего поколения. Занятно, персонажи носят имена актеров «золотого века» Голливуда (кстати, в постапокалиптических США уцелела именно эта локация) и персонажей нуарных детективов.
Рассказ не очень большой, в нем уже на момент публикации на русском языке множество сносок, буде переиздадут, сносок станет больше, мне кажется. За последние месяцы в диалогах по работе и вне ее я не раз столкнулась с тем, что мне не просто 300 лет, я выполз из тьмы, а все 500. И даже некоторым коллегам нужна пояснительная бригада в общении со мной, особенно когда меня веселит условный мем о связи кассетного магнитофона, карандаша и резинового изделия №2. Впрочем, для последнего обозначения некоторым понадобится еще одна бригада. Сама я, к слову, советский мем о других изделиях помню только на половину — только номер 1 и 2. Но это уже другая история, не для вторника.
А Бестера при случае почитайте — замечательный.

Ну и если вдруг кто-то соскучился, а новых обзоров все нет и нет: в сети появился скандальный ролик, где я рассказываю о любимых книгах издательской группы Альпина.
Обычно от меня ждут список детско-юношеского, триллеров и детективов, антиутопий, историй безумия и безысходности. Но выступила в необычном для слушателей жанре и рассказала о Радищеве, Василии Голованове, Марии Татар, последнем романе Урсулы Ле Гуин, Викторе Франкле (о другой книге, да-да), современных стоиках и древнем маленьком плохом зайце. Снимали в конце декабря на последнем издыхании, поэтому выросло что выросло, но говорят, вышло миленько.

Дорогие авторы, новый отбор текстов для антологии «Самая страшная книга» стартовал вчера. Принять участие можно в одном из двух качеств — писателем и участником читательской таргет-группы. Прием заявок идет до 31 марта, остальные сроки на сайте: предварительные результаты в середине лета, публикация сборника — осенью.

Как всегда, все подробности на сайте. Если у вас останутся вопросы — вечером стрим, во время которого, возможно, вы получите ответы.

PS напомню: задавать мне вопросы по сабжу в целом бессмысленно, мопед не мой, а коллег из дружественной редакции.

Друзья!
Начинаем пятый сезон премии «Вавилонская рыбка/Babel Fish» с представления жюри, традиционно строгого, но справедливого.

✅Александр Гузман — переводчик (Россия);
✅Роман Демидов — переводчик, лауреат премии «Вавилонская рыбка» 2023 года (Россия);
✅Кристина Куплевацкая — книжный обозреватель и блогер, автор канала «Книжная среда Куплевацкой» @BeAwitness (Россия);
✅Ася Михеева — писатель, литературный критик, психолог (Аргентина);
✅Наталья О’Шей — певица, лингвист, писатель (Россия, Ирландия);
✅Анастасия Шевченко — литобозреватель, редактор, продюсер книжных проектов, автор канала «Заметки панк-редактора» @UmiGame (Россия);
✅Елена Щетинина — писатель, критик, автор журнала «Мир Фантастики» (Россия).

изображение: abel abelien (Шедеврум)

Первоначальная задача поблекла и выветрилась, и остался только маршрут — закольцованный, бесконечный и потому бессмысленный. Тоннель давно перестал быть однородным и разложился у него в сознании на фрагменты, череду реперных точек, по которым он мог уже отмерять не только расстояние, но и время: длинный рефрижератор с польскими номерами, серый Лендровер с яркой наклейкой на запаске, чумазая Газель «Напитки Черноголовки», желтый Ситроен, в котором не спит большая и тревожная рыжая собака, серебристый седан с пучком умирающих пионов на задней полке, растоптанная папка с бумагами, Опель-универсал с крошечным младенцем в люльке. И минут через пять после младенца покажется застрявший под решеткой Фольксваген и начнется следующий круг — мимо Опеля, папки, пионов, собаки, Газели, польского рефрижератора и мертвого мотоциклиста, до запертых ворот на той стороне, где нужно будет снова повернуть обратно.

Яна Вагнер написала очень страшный герметичный роман-катастрофу. Собственно, мне, клаустрофобу, неуютно уже от названия — «Тоннель».
Диапазон жанровых инструментов не так широк: умелый автор вновь и вновь давит на программные болевые точки в замкнутом цикле канонов, страх работает во все плоскости — развлекает, предостерегает, помогает прожить эмоциональный опыт, недоступный в условно нормальной жизни. Не приведи господь доступной.
Но часто важным оказывается не что, а как. С последнего романа прошло пять лет. Яна свое «как» отточила безупречно.

А всем, кто ложится спать, спокойного сна.

Энтони Пассерон «Уснувшие дети» (Inspiria, 2023. Пер. Ольги Егоровой)

Мухи. Мухи повсюду. Самое яркое воспоминание автора о семейной лавке, приходящей в упадок. Мухи, незаметно и неумолимо захватывающие все больше пространства, отравляющие все, чего коснулись их суетливые лапки, как болезненно точная аллегория не замеченной вовремя проблемы, которую вполне можно было бы решить в самом начале. Если бы никто не отводил взгляд.

Пассерон рассказывает историю собственной семьи, перемежая ее скрупулезной летописью изучения ВИЧ во Франции и в мире и социальным контекстом. Персонажи обеих параллелей проходят один и тот же путь от замалчивания и отрицания до официального признания, когда принимать меры уже поздно. Пассероны жили в Ницце — не той, что большинству знакома по красивым кадрам из кино и глянцевых журналов, а нормальной такой глубинки, какая есть много где: все и всё на виду, устои не меняются и династии не прерываются едва ли не веками. Но однажды радость и гордость добрых держателей мясной лавки, умница старший сын Дезире, вырывается из алгоритма провинциальной жизни и фамильных традиций. Он никогда бы не вернулся, если бы отец и младший брат не привезли его домой из веселого Амстердама: с несовершеннолетней крошкой-бегунком — впрочем, славной девочкой, подобранной им в одном из сквотов, — и запущенной наркозависимостью.

Не то чтобы консервативные французы 1970-х придерживались активного зож, но траффик тяжелых веществ и увлечение ими молодежью приобрели такой масштаб, что, читая об этом, постоянно возвращаешься к цитате из «Чумы» Камю, вынесенной в эпиграф: «Дело в том, что крысы подыхают на улицах, а люди умирают в собственных спальнях». Отпрыски почтенных семейств буквально наводнили улицы городков: они просто лежат — кто под кайфом, а кто и в передозе. И никто не подозревает, что это даже не верхушка айсберга, а тонкая верхняя пленочка над глобальной бедой. У этих уснувших на улице детей общие не только тротуар и хипповские одежки с бахромой и фенечками, но и шприцы.
Медики уже осторожно говорят о новом вирусе, но это стыдное, заметаемое под лавку, считающееся чуть не наукообразным бредом обсуждение болезни, что передается только между людьми определенного толка. Даже обстоятельства смерти всемирно известного философа Мишеля Фуко открылись не сразу. Во-первых, ну какие анализы на антитела в 1984 году. Во-вторых, ну понятно же с ним все — манифесты о сексуальности, контркультура, открытый брак, вот это все. А что говорить о сотнях неизвестных пациентов, к которым опасались подходить даже сотрудники больниц, отказывая страдающим в уходе.

Одни из самых страшных страниц, конечно, личные — даже не о том, как угасали дядя с тетей и их дочка, родившаяся с ВИЧ, а то, как лгала себе и им мать почтенного семейства. Бытовой кошмар тотального самообмана, длившийся годами. Автор пересказывает историю разлагающейся жизни Дезире и того, как это повлияло на младшего брата, отца Пассерона, с детства взвалившего на себя все заботы и горести клана, так и не узнав, что такое собственные цели и стремления. Пассерон вспоминает кузину — она не знает, почему регулярно лежит в больнице и что точит ее изнутри, сначала это почти не отличимая от других девчонка, с которой младшие дети Пассеронов играют в обычные детские игры, а затем бесцветная тень, едва ли способная самостоятельно сесть. И полубезумная от горя бабушка Луиза, пьемонтская итальянка, которая, было, вырвалась из нищеты, войны и каторжного труда, чтобы спустя 40 лет похоронить собственного ребенка и внучку. Луиза это такая Фернанда из «Ста лет одиночества», которая переписывалась с невидимыми целителями, но замалчивала истинные симптомы и потому получала неправильные диагнозы.

И если иной читатель решит, что дебют Энтони Пассерона рассказывает о СПИДе и его жертвах, я, пожалуй, соглашусь не полностью. Это книга о лицемерии и самообмане, несгибаемой уверенности в том, что надо лакировать действительность, а то вдруг люди что-то не то подумают.

Nobody expects...

(тест на возраст, как утверждают мои дети)

*скандирует «Стекло! Стакан! Стопарик!»*
к нам приехал, к нам приехал барабанчик дорогой

Вот вы сидите, а Эдгару нашему Аллану сегодня 215 стукнуло.

Серое московское небо кашляет сухим мелким снегом, он скрипит как крахмал. От него болит гудящая на низких частотах голова и, кажется, лопнули все сосуды в глазах, которые я медленно, не без блаженства, закрываю и думаю, как хорошо, что человечество изобрело пуховики. Потому что каменное седалище, такое полезное в работе, никак не пригождается, когда с размаху падаешь на бугрящийся ледяными наростами тротуар. А длинный пуховик цвета «спелая ежевика» пригождается еще как.

Неправда, что люди равнодушны и не хотят помогать. Людям надо кого-то спасать, лишь бы не себя Что ж вы, девушка, — щебечет кто-то сверху и нетерпеливо тянет меня за капюшон как маленькую. Я поднимаюсь над спасительницей, вытягиваюсь как перископ и становлюсь раза в полтора выше, потому что ее голос теперь журчит где-то внизу. Хотела сказать ей: спасибо, но можно я еще полежу? Но открываю наконец глаза и говорю просто «спасибо» крошке с рукой в лангетке на перевязи из платка в веселенькие молекулы коронавируса.
Вообще-то мне нравилось лежать эту пару минут, представляя себя ежевичного цвета волнорезом в форме рукодельного челнока, рассекающим толпу, текущую по наземному переходу к диаметру. И громоздкие метафоры придумывать к себе тоже нравилось. Потому что не ругать же человека, который упал, устал и немного не любит себя. Но дергать его тоже не надо. Он ежик, он упал в реку.
Очень сильно упала, — пишу мужу и решаю добавить: мы меня теряем. Имея в виду, конечно, что устала и не люблю себя. Может, к врачу, — беспокоится брат, получивший сообщение, отправленное по ошибке ему. Судя по самотеку и сообщениям от незнакомцев, на Канатчикову дачу как раз не все с каникул вернулись и адов недобор, — хочу ответить я и напоминаю себе, что у братика в романе псих из самотека оказался серийным убийцей, знающим почтовый адрес редакции.
В метро ни единого фрика, в электричке ни одного чудика. Пишу подруге: придумала повесть, в которой героиня уходит в портал в стареньком холодильнике, одноруком бандите таком, когда ей грустно или просто устала. Типа Нарния, — деловито уточняет подруга, — или ты опять не завтракала?

Эту заметку я отправляю себе голосовым в десятом часу вечера по дороге с работы. Но забываю о ней до поры, потому что на выходе с перрона оказываюсь перед подземным переходом с выключенным светом, зато с толпой, которая разливается первоклассной паникой — пульсирующей, фиолетовой с черными прожилками, как кровоподтеки от лопаток до рудиментарного хвоста на моей ушибленной спине. Несколько дней назад я закончила читать герметичный триллер о тоннеле, поэтому разворачиваюсь и возвращаюсь к станции, чтобы переждать пиковые значения чужой тревоги на открытом пространстве. Потому что жизнь бессовестнее литературы.
Сегодня весь день работаю полулежа, а в окно лезет не по-январски бесстыжее крещенское солнце, и столбик на градуснике ползет все выше. Потому что климат бессовестней народных примет.

Настроение понедельника сегодня припозднилось, зато давно забытая I write sins not tragedies. Не только лишь все, мало кто знает, что название песни — цитата из романа «Планета шампуня» Дугласа Коупленда, написанного в начале 1990-х, а на русском впервые (и, по ощущениям, всего однажды) изданного лет 20 назад. Что-то вроде гибрида «Как я стал идиотом», «Над пропастью во ржи» и «Дальше живите сами»: американская глубинка, яркие, с чуть перекрученными настройками, типажи, усталые взрослые и, разумеется, никчемные подростки. Не знаю, как этот текст читается теперь, но тогда это было очередное исследование очередного поколения с тональностью: о боже, каким оставят Киту Ричардсу мир детишки 25+, озабоченных только маркой шампуня и всяким таким потребительским (вернее, мне было примерно столько же, сколько персонажам, и считывался посыл именно так). Когда-нибудь перечитаю, пожалуй.

Аркадию Гайдару 120 лет. Я уже писала осенью и вряд ли расскажу лучше о своем любимом рассказе, который часто обсуждаю со слушателями литмастерских. «Голубая чашка», «Судьба барабанщика» и «Чук и Гек» три главные для меня вещи, всегда настаиваю, чтобы детские авторы, с которыми работаю, обязательно прочитали. И не по диагонали, для галочки, а вдумчиво вглядываясь между строк, держа в уме годы создания и бэкграунд.

А одна из любимых цитат, конечно, эта:

Счастье. Вот оно, большое человеческое счастье, когда ничего не нужно объяснять, говорить, оправдываться и когда люди уже сами все знают и все понимают.