Сегодня размышляла о том, что 1 сентября в этом году несколько постмодернистское. Хотя, казалось бы, обошлось без обязательного репортажа с линейки.

Антиковидные меры, которые как бы есть и как бы нет – график передвижений по школе (Бел, привет, мы усовершенствовали метод движения вверх по лестнице, идущей вниз) и звонки для КАЖДОГО класса свой (пока пишу этот пост, в чат прилетает уже вторая или третья версия расписания звонков), термометрия, вход через запасной выход, полная неразбериха в логистике и атмосфера весёлого предапокалипсиса.

Но больше меня поразил какой-то почти сорокинский срез немного сбоящей реальности. Не знаю уж, какие странные ассоциативные пути привели к «Тридцатой любви Марины» в целом и к той знаменитой сцене с оргазмом, гимном и курантами в частности. Наверное, искромётные сообщения новой классной, исполненные изысканного в своей изощрённости канцелярита. Или остервенелые в своём вдохновении лица завучей по воспитательной работе и педагогов-организаторов, дрессирующих тех, кому (не)посчастливилось на линейку всё же угодить. (Раньше я, когда была совсем молодая и в системе, бесилась. Потом ржала. Потом снова бесилась – это уже когда родные дети в школу пошли. А теперь мне их всех щемяще жалко. Легко вот так, с богемно-диссидентским сарказмом, обсуждать страстотерпцев государевых. А многие из них действительно любят свою работу с религиозной истовостью. Лучше б детей любили, наверное).

Вообще во всём этом много какой-то перверсивной сублимации по Сорокину (ох, и икалось сегодня недавнему юбиляру). Отроковицы в униформе порноактрис, призывно смотрящие из-под густых чёлок на смущённых пап, оставшихся без пригляда, пока мамы подпихивают растерянных первоклашек вперёд своей очереди на термометрию и волнуются, не заставят ли всех делать торжественное фото в масках. Церебральный секс со стразиками и без естественной смазки, лицемерно названный общением в родительских чатах. Всеобщее обреченно-радостное настроение и решительный настрой на то, что надо просто потерпеть, дело-то в целом нужное, а кому-то и приятное.

На этом фоне странно смотреть на учителей, сохранивших собственно человеческие лица – немного усталой грусти, какое-то буддистское уже принятие происходящего, мягкая улыбка для всех и никого, просто направленная в мир. Они есть, их хочется забрать отсюда, вынести за скобки этого изначально неправильного тождества.

Я и надеюсь, что дети сами попросятся на семейное, и боюсь, что трусливо возложенное на систему придётся взять на себя и не вывезти должным образом. Но пока не готова идти на завод через костёр, в котором сгорают пристёгнутые к моему бунтарскому прошлому артефакты.

Когда тебя включают в какой-то чат в ватсапе, ты не видишь предыдущую переписку. И собеседник, пересылающий старые сообщения из этого же треда, как будто достаёт их из воздуха, как фокусник монетки.

Ещё очень жарко, а осень всё равно совершенно очевидно подобралась близко. По деревьям мазнула жёлтым, вечером воздух особый – такой только осенью. Рассвет в 6 с копейками, снова встаю в тот промежуток, когда воздух похож на сильно разбавленные чернила. Савва распушился, подставляет для почесать упругое пузо, которое раньше было вполне себе замшевое, а теперь мои пальцы утопают в короткой, но густой, почти шиншиллячьей, шерстке.

Осень дарит много сюжетов. О кошке с хвостом и повадками енота. О маме двойняшек, которая дремлет на карусели, пока они катают её против часовой стрелки. О пожилой паре: он с двумя палочками, она с ходунками и в кокетливой шляпке, гуляют каждый день и спорят о каких-то интегралах. О сове-сплюшке, которая так жалобно мяучит по вечерам, что пару раз мы едва не пошли искать котёнка. О Саньке, который борется с собой. О Ксю, которая игнорирует систему. О себе и мужеколечке, как мы пережили минувший год.

О том, что осенью, когда всё замирает в зябком ожидании мёртвого сезона, я ненадолго оживаю, много пишу, строю планы. А потом просыпаюсь, опускаю ступни на холодный пол, нащупываю на столике очки и, путаясь в ногах и спотыкаясь о кота, иду в синих сумерках варить кофе. Все сюжеты замирают до того момента, как я засну, едва коснувшись головой кровати.

В эфире рубрика «меня не спрашивали, но я скажу» (про нового Пелевина, конечно).

Иногда я смотрю сериалы, пью пепси-колу, ем чипсы и читаю книги просто чтобы прочесть и замереть в моменте, а не с какой-то глубинной целью. Профессиональный читатель во мне вполне уживается с меркантильным Кю, внутренней бабусей и замотанной провинциальной тёткой средних лет, так что высказаться по модному поводу в общем месте мне нигде не жмёт, а где-то даже развлекает.

Новый роман мне понравился. Писатель, конечно же, продемонстрировал весь обязательный набор фокусов, которые от него так ждут, чтобы дружно возопить про Акелаисписался или АйдаОлегычайдадзенбуддист. Но сделал это вдумчивее и много душевнее обычного. Во всяком случае «Искусство лёгких касаний» и предшествующие ему iPhuck10 и «Тайные виды на гору Фудзи» кажутся халтурной поделкой, эдаким новогодним чёсом, на фоне новинки, прогремевшей задолго до официального релиза.

Уже все более-менее прошлись по главной героине Саше Орловой, которая то ли альтер-эго мэтра, то ли более зрелая итерация Лисы А Хули, то ли изящно покраденная у какой-то инстадивы персонажица (персонажка? 🤔), то ли просто сборная модель из трендовых штампов (тогда я бы поспорила насчёт возраста Саши, она кажется более моей ровесницей, чем на 10 лет младше, но, может, я просто мало со среднестатистическими тридцатилетними ̶д̶е̶т̶ь̶м̶и̶ общаюсь). Мне показалось, что в своей знаменитой нарочитой мизогинии автор вдруг извернулся и сделался нежнейшим феминистом. Он не мешает своей героине творить Каракалла знает что, не журит её по-отечески, не напоминает, где место женщины в конкретно взятой Москве или отдельно упоминаемом культе. Финал почти предсказуем в этой смелости, к слову. Где-то к середине первой части уже совершенно точно осознаёшь, что все эти «вжжж» неспроста.

Мне понравились стиль и язык (с). Это уже не тот Пелевин 90-х, который ветер перемен и всё такое, но и не такой громоздкий и напыщенный, как последние годы. Текст явно просчитан на то, чтобы быть разложенным на цитаты, как раньше. Ну и термин «милленипуты» создан с явно дальним прицелом.

Я не зря несколько дней назад писала, что восход «Непобедимого солнца» напомнил мне возвращение Гая Ричи (и Квентина, словно подводящего черту ИТОГО под всем сказанным раньше). Вроде бы всё новое, свежее, трендовое – надо же оправдывать ожидания поругателей и почитателей. Но и будто бы Тот Самый Мюнхгаузен стоит и крепко держится за верёвочную лестницу. И раздумывает, пошутил ли он уже главную шутку в своей жизни или ещё родится что-то искромётнее.

Не стоит искать каких-то откровений. Или рассчитывать на последний вздох Господина ПЖ. Если настроиться на очередной добротный весёлый постмодернистский текст с привычными переплетениями низменного, божественного и стёбного, можно легко и в радости провести несколько часов с писателем, который однажды обратил нас к конфуцианству на русский лад (ибо, как мы помним, Конфуций считал, что быть человеком – значит, любить людей, а Пелевин на свой манер любит всех нас. В глубине души. Где-то очень глубоко).

Фантастику я последние годы читаю редко и на этот роман вовсе не обратила бы внимание, если бы не дорогой писатель ШШИ aka Старик Измайлов.

Одна из тех книг, чтение которых напоминает мне перелёт SIP — SVO. Ни черта непонятно, как это устроено, но поражает до глубины души (и в форточку не выйдешь, пока не приземлимся). В смысле, дух захватывает, не оторваться и совершенно нет желания копаться в структуре и авторских приёмах, потому что в целом всё чудо как хорошо.

ДОДО — сверхсекретный департамент, который занимается проблемами возрождения угасшей магии. Что-то такое произошло в 1851 году, что навсегда изменило ход истории, открыв дороги научно-техническому прогрессу и перекрыв кислород всякому проявлению волшебства.

Но Эрвин Шрёдингер, сам того не подозревая, своим мысленным экспериментом с тем самым не то живым, не то мёртвым котом дал учёным и, конечно, высокопоставленным военным, без которых никуда, шанс немного откатиться к заводским магическим настройкам. Учёным просто любопытно разобраться в физике процесса. Военные будут пытаться править миром не привлекая внимание русских хакеров.

На самом деле всё обстоит сложнее, чем девочка-гуманитарий пытается описать. Веселее, чем расскажешь в одном обзоре. Трагичнее, чем можно себе представить, копнув неглубоко. Увлекательнее, чем мои неловкие каламбуры.

«Взлёт и падение ДОДО» — не линейное повествование напрямую, а дневниковые записи внутренняя корпоративная переписка, письма и бюрократические отчёты (последние напоминают «Поправку-22» и «Лавочка закрывается»). Много озорного стёба, (псевдо)научных рассуждений, аллюзий на всё британское от шекспировских пьес до «Монти Пайтона и Священного Грааля». При этом события и персонажи развиваются, а не выскакивают как лапки с буквами, когда лупишь по клавиатуре печатной машинки.

Все коллизии построены на перемещениях во времени и пространстве и их последствиях. Брэдбери уже предупреждал нас об эффекте бабочки, а Хокинг, кажется, успокоил, мол, в принципе вот это всё невозможно и человечество всегда найдёт другой способ подпортить себе качество жизни. Но что если скачки внутри времени одновременно возможны и невозможны, и совершать их куда проще, чем бороться с бюрократической махиной и искать финансирование на глубоко засекреченные и безумно затратные эксперименты?

Историк-полиглот, кадровые военные, ведьмы-гобоистки, гики-фехтовальщики, варяги, Кит Марло — кого только не встретишь на страницах романа. Одного из лучших, прочитанных этим летом. И это как раз тот случай, когда меня сложно обвинить в предвзятости — фантастику я читаю, напомню, крайне редко.

10 из 10. Хочу сериал.

Подумала тут. Пелевин и Тарантино для меня расположены примерно в одном эмоциональном поле и появились в моей вселенной почти одновременно в середине 90-х. И, пожалуй, повлияли если не на мировосприятие, то на вкус к кино и литературе (по самому краешку, но всё же, всё же).

И так же, как постепенно перестала читать подряд новинки ВикторОлеговича, отчаялась смотреть премьеры Квентина. А если ненароком приобщалась, то всё больше расстраивалась (позже история повторилась с Гаем Ричи).

Но. Если в прошлом году вернулся Квентин, а за ним в начале этого подтянулся Гай, то в конце лета Непобедимое солнце согрело старые раны.

Внезапно миленькое, читайте смело!

Вот работа –
мои вера, правда и соль,
хлеб, которым должна накормить толпу,
мой несбывшийся долгий
резко прерванный сон,
мой непройденный донный
глубоководный путь.
Вот семья –
та, что долг, и отрада, и боль.
шанс, который не всем по билетику выдают.
та, что что клювом и в печень,
во взрыхленный мой бок,
мне по капле истечь бы –
поймают, зажмут, зашьют.
Где же я?
Где во всей этой пьесе мои слова?
Кто мне реплики невпопад подаст
и поправит мой грим?
Гоже лилиям тосковать
По непрожитым и чужим,
имитируя декаданс.

Вольному воля. Но в рамках разумного.
Ты не пытайся всем встречным понравиться.
Без маячков, без сигналов, без зуммера
Немо попробуй справиться.

Просто пройди, проползи, пролежи это.
Может, ответ сам собою появится.
Вытяни дурью, костьми или жилами.
Надо же как-то справиться.

Вот решето. Можешь лить свои домыслы.
Долго ли здесь до огарка оплавиться.
Господи, останови свой промысел.
Стой. Я сумею справиться.

Где твоя искра? Ужели вся выдохлась.
Импульс ушёл на уступки и правила.
Слышишь – ни треска, ни стона, ни выдоха.
Мёртвое поле. Справилась.

В дружественном треде зашла речь о выгорании и радостях жизни, фиксирующих нас в состоянии сиюминутного осознания себя. Поняла, что надо поведать о моей любви к корейской уходовой косметике. Пузырьковые маски – мощное удержание внимания здесь и сейчас, клянусь.

Думаю, именно в этом моменте Пелевин не угадал с обретением майндфулнесса, когда писал от лица Саши Орловой (а ведь она наверняка знала!). Вот сидишь ты на краю ванны и наносишь некую глинообразную субстанцию на кожу лица. Ещё в момент нанесения чувствуешь, как зловеще шипящее инородное вещество начинает раздуваться на манер строительной пены. И вот ты, отринув волнения о тщете сущего, счетах за коммуналку и сообщениях из родительских чатиков, судорожно соображаешь, когда последний раз видела свою личину в зеркале. Возможно, это была ваша последняя встреча в том качестве. И если удастся смыть маску (спойлер: не всю и не сразу), никто из вас не будет прежней. Так что, хозяюшке на заметку: перед первым использованием незнакомого косметического средства одновременно с аллергическим тестом сделайте селфи. ̶М̶о̶ж̶н̶о̶ ̶в̶ ̶м̶а̶с̶к̶е̶ ̶–̶ ̶э̶т̶о̶ ̶д̶л̶я̶ ̶п̶а̶т̶а̶л̶о̶г̶о̶а̶н̶а̶т̶о̶м̶а̶).

10-15 минут ты максимально сосредоточена на ощущениях. Маска потрескивает, как «Байкал» в высоком кафешном стакане (тут важно не уйти в воспоминания детства, хотя тоже медитация. Но нас интересует Здесь и Сейчас, потому что хз чем закончится «превышение срока пребывания»). Она легонько щекочет кожу – можно представлять, как сотни нано-умпа-лумпа работают по поверхности крошечными фрезами (опционально).

Затем срабатывает таймер (здравый смысл побеждает/просыпаешься) и ты приступаешь к умыванию. Помним, важно быть Здесь и Сейчас, потому что первые несколько минут с маской происходит ничего. Или почти ничего. Сдувшаяся пена похожа на очень густой и жирный шампунь, который проще снять строительным мастерком, чем смыть. Что, впрочем, тоже весьма способствует концентрации. В этот момент плевать даже на то, что дочь потеряла стопку тетрадей в середине маршрута Полка-Рюкзак. Или что сын подозревает, что оставил в школе шорты, но не уверен до конца, просто поделился сомнениями. Или о таянии льдов и его корреляции с индексом Доу-Джонсона.

Отодрав наконец лицехвата, смотришь в запотевшее зеркало – из него на тебя таращится всклокоченная и очень румяная тётенька. Обновлённая как после ретрита. Теперь можно сказать себе «Рашидовна, закрой фейсбук и начинай уже работать», закрыть фейсбук и начать уже работать.

̶К̶а̶к̶о̶й̶ ̶с̶т̶а̶л̶а̶ ̶А̶с̶я̶ ̶п̶о̶с̶л̶е̶ ̶в̶с̶т̶р̶е̶ч̶и̶ ̶с̶ ̶м̶а̶с̶к̶о̶й̶,̶ ̶в̶ы̶ ̶у̶з̶н̶а̶е̶т̶е̶ ̶и̶з̶ ̶с̶е̶л̶ф̶и̶.̶ ̶К̶а̶к̶о̶й̶ ̶с̶т̶а̶л̶а̶ ̶м̶а̶с̶к̶а̶ ̶п̶о̶с̶л̶е̶ ̶в̶с̶т̶р̶е̶ч̶и̶ ̶с̶ ̶А̶с̶е̶й̶,̶ ̶в̶ы̶ ̶у̶ж̶е̶ ̶н̶е̶м̶н̶о̶г̶о̶ ̶в̶ ̶к̶у̶р̶с̶е̶ ̶и̶ ̶т̶а̶к̶.̶

В соседнем треде дитя единорога и радуги заметило в комментариях, что фб для старперов. Им, молодым, ближе вк и тик-ток, потому что даже инстаграм превратился в маркетплейс (редакция, понятно, не несёт ответственности за. К тому же, тревожит судьба телеграма, не попавшего в жернова её суровой аналитики).

Собственно, вопросов у меня два:
— цукерботы её держат в заложниках?

— это что ж это, пока мы тут всем пенсионным фондом выбирали, какой мы диван, обитатели Одноглазников всё?! (что в целом объясняет секту свидетелей Одноклассников в вайберах. Особенно в праздники. Особенно со стразами)

Отношения с матерью у иных похожи на отношения с религией. Где мать — бог и церковь в одном лице. Централизация власти — это практично, хотя есть и нюансы.

Никакой надежды на ощутимую и конкретную помощь, лишь бы не покарали непонятно за что. Для этого надо вести себя тихо, смирно, согласно своду внутренних крайне запутанных правил. И сразу каяться, даже если ничего не сделала и не собираешься. Особенно если ничего не сделала — мама читает в твоей душе, как в открытой книге, и видит зарождающийся греховный порыв раньше, чем ты сама.

Мамин гнев беспощаден и неминуем. Но с годами можно научиться его избегать. Главное, не забывай каяться. Мамина милость незаметна и требует некоторого воображения.

Надо быть хорошим — тогда, возможно, попадёшь в какое-то приличное место: на педагогический факультет, замуж или в рай. А если не попала, возвращаемся к пункту о гневе.

Есть обязательные правила о еде. «Вредно» и «полезно» как регуляторы меню. «Не трогай! Это на новый год» — пост перед большим праздником. Рыбные дни и никакого сладкого тем, кто не причастился.

Кто-то всю жизнь в вере и радости — делает адептами мамы мужей и жён. Негодных мама придаёт анафеме.

Дочери тоже со временем станут мамами — но для этого нужна Реформация. Не все готовы.

Иногда над всеми стоит Мама мамы — свод её правил претерпел несколько редакций, кое-что потерялось в переводах и толкованиях. Но укреплённая временем, опытом и самоподдерживающимся авторитетом власть её безусловна как ноябрьский дождь.

А кто-то становится атеистом. Или рождается с врождённым иммунитетом — таких называют паршивыми овцами. Они, как правило, и пишут такие тексты, как этот.

***
Однажды, сразу после дня рождения Сени, мама и папа уехали и долго не возвращались. Может, неделю, а может и целый месяц. Или два. Сеня точно знал, что не год, потому что во-первых, никто не покупал торт со свечками, а во-вторых, мама и папа никогда не пропустили бы Сенин день рождения, они сами говорили, что это лучший день в их жизни. Бабушка, которая жила теперь с Сеней в их квартире, говорила, что они поехали искать подарок, самый замечательный на свете – ни у кого такого нет.

Первое время Сеня надеялся, что они и правда ищут что-то особенное. Щенка с тёплым голым животом и одним всегда торчащим ухом. Или даже брата, как у Евы. Родители Евы вот так же уехали как-то раз, а вернулись уже с орущим красноватым младенцем, которого звали вообще-то Марк, но все почему-то называли Зайцем. Не то чтобы брат был таким уж крутым подарком, но когда-то же он вырастет и можно будет с ним играть. Но родители всё не возвращались. Колючий ветер уже сбил все листья с деревьев, бабушка достала Сенину тёплую куртку и зачем-то повязывала ему шарф поверх капюшона, отчего идти по улице было совсем неинтересно – шарф мешал вертеть головой.

Сеня уже стал забывать все важные события, о которых хотел обязательно рассказать, когда папа вернулся один, без мамы, щенка и брата. Он выглядел вроде бы так же, но был каким-то другим, как любимая сенина пижама – застиранная до бледности и уже тесноватая, будто съежившаяся. Сеня спросил, где мама – неужели ищет подарок одна? Папа недобро посмотрел на бабушку, коротко ответил «нет» таким тоном, что Сеня решил пока вопросы не задавать, затем немного поиграл с Сеней в крестики-нолики, послушал новости из садика, тайком от бабушки помог съесть овощи из супа, а потом лёг на диван и крепко-крепко заснул.
Сеня немного заволновался. Но успокоил себя тем, что папа не пьёт вонючие капли, стуча маленькой бутылочкой о стакан, как бабушка. Не кричит, как сосед-военный, про которого все говорят тихо и с уважением «он нервный, он из горячей точки вернулся», не бегает по комнате, смешно размахивая руками, как актёры в бабушкином сериале. Раз папа спит, всё в порядке. И Сене надо спать.

Утром, когда бабушка после быстрого и сердитого разговора с папой при закрытой двери собрала свои вещи, неласково погладила Сеню по голове (она считала, что мальчиков нельзя часто обнимать и целовать, а Сеня и так «кюхля») и уехала домой, папа начал разговор первым:
– Ты, Семён, мужик уже взрослый. Мне нужна твоя помощь. Скоро мама вернётся из больницы...
– А бабушка сказала, что вы уехали за...
– Бабушка перепутала. Мама... Мама заболела, врачи её посмотрели, полечили и решили, что дома она поправится быстрее.
– А уколы ей делали?
– Да, много.
– И она не боялась? – однажды Сеня сильно заболел, приехала скорая и ему сделали укол. После укола стало легче, но врачей и игл Сеня опасался до сих пор.
– Она врачам сказала, что её сын не боится уколов, и она будет смелой, как он.

Сене ответ понравился. Он совсем успокоился. Мама вернётся, бабушка уехала – не то чтобы он её не любил, просто с ней скучно, и она всё время то сюсюкает, то ругается, будто не может решить, то ли Сеня малыш вроде младенца Зайца, то ли взрослый и его можно и нужно ругать. А ещё она часто плачет, думая, что Сеня не видит, и ему это не нравилось. Хотя она девочка, ей можно. Это ему нельзя, потому что он мальчик – бабушка сама так говорила «прекрати плакать, ты же мальчик, будущий защитник отечества». Сеня был уверен, что он будущий фотограф, как папа, но с бабушкой не спорил. Спорить со старшими, по мнению бабушки, было нельзя. Ни мальчикам, ни девочкам.

– А когда мама вернется?
– Сегодня, я съезжу за ней, после того, как приведу тебя из садика. Надо будет побыть одному недолго. Примерно как от начала до конца мультфильма про троллей. Справишься?
Сеня кивнул, хотя не был уверен, что справится. Мало ли с чем придётся справляться.
– Мама, Семён, больна. Она слабая и немного беспомощная.
– Как Заяц?
Папа улыбнулся:
– Пожалуй. Она, – папа отвернулся и посмотрел в окно. Затем глубоко вздохнул и продолжил. – Она побудет дома, а потом ей снова придётся уехать.
– На

долго?
Папа не ответил, а Сеня не стал волноваться – вдруг папа точно не знает, но не хочет обманывать. У них был договор никогда друг друга не обманывать.

Папа дал Сене планшет с мультфильмом, но Сеня так переживал, так старался вспомнить, сколько всего хотел рассказать маме, что от волнения заснул, так и не нажав на «play».

Проснулся он от звука ключа, проворачивающегося в замке. Когда мама, опираясь на папу, вошла в квартиру, Сеня её даже не узнал: она была совсем как фотографии в бабушкином шкафу – старые, выцветшие, незнакомые люди на них словно постепенно исчезали с желтоватых карточек. Сеня давно не был у бабушки и всё стеснялся спросить, исчезли те люди уже или ещё нет. Вот и эта новая мама, и без того маленькая, казалось, растворяется, уходит в собственную одежду. Папа помог ей снять куртку, затем сапоги. Последним она стянула с головы новый яркий платок, и Сеня охнул. Раньше они с мамой были как два одуванчика – в шапках лёгких курчавых светлых волос. А сейчас кто-то подул и маминых волос не стало. Сенины ноги вдруг отяжелели как бабушкино пианино – не сдвинуть. Стоя на пороге, он не мог себя заставить подойти к этой не-маме, этой новой женщине, пришедшей с маминым мужем в мамину квартиру в маминой одежде, протягивающей тонкую полупрозрачную руку к маминому сыну.
– Семечка, – сказала она маминым голосом, – привет, Семечка.
Папа кивнул Сене:
– помоги, брат, один я её еле по лестнице заволок, до комнаты уже не дотащу – тяжёлая, жуть.
Не-мама улыбнулась маминой улыбкой, скривилась и вдруг её немного вырвало.
– Штирлица неудержимо рвало на родину, – пробормотала она, после того как папа отвёл её в комнату и суетился в коридоре с уборкой. Сеня всё так же стоял, не в силах не смотреть, но и боясь сдвинуться с места. Не-мама сидела в глубоком кресле, безвольно сложив руки на острых джинсовых коленках.
– Ну, – грустно спросила она, – так и не подойдёшь?

Сеня помедлил, затем решился, подошёл к ней, сел на пол рядом и положил голову не-маме на колени, как часто делал раньше. Если это мама – она знает, что делать дальше.
Он зажмурился и почувствовал, как прохладная рука легонько чешет его за ухом, как кота. Только мама могла сделать это правильно – у папы были слишком большие и грубые пальцы, а бабушка отказывалась, говорила, что это «дурость несусветная», что Сеню разбаловали, что большой мальчик, а ведёт себя как шелудивый кот. Сеня не знал, что такое «шелудивый», но всё равно обиделся и больше чесать за ухом не просил.
Рука всё не останавливалась, и когда успокоившийся Сеня поднял голову, не-мама исчезла. Вместо неё была его, Сенина, мама – такой же хрупкий бледный одуванчик в россыпи рыжих конопушек. Они с мамой были очень похожи, все говорили об этом, и Сене это очень нравилось.

Она улыбнулась, и Сеня вспомнил сказку, что мама читала ему перед тем, как уехать. Там был маленький одинокий мальчик, которому мудрый лис сказал, что глазами не увидишь самого главного. Сеня всё думал, как можно смотреть не глазами, но понял только тогда, когда увидел маму сердцем.

И когда мама снова уехала надолго, он пообещал, как только откроется дверь и она войдёт, он ни за что не упустит самого главного, потому что научился смотреть правильно.

Почему «Постмодернизм, эспрессо и депрессия».

Иногда ужасно хочется рассказать об остром чувстве текстуальности всего сущего. Мировосприятие как считывание системы знаков — моё нормальное состояние с тех пор, как бабушка научила меня читать и писать. Четыре неполных года всё же рано с методической точки зрения, но достаточно, чтобы начать воспринимать текст как кодировку объективной реальности.

Я до сих пор кончиками пальцев помню ощущение абсолютной магии, когда кучка графических символов вдруг обретает объём и превращается в, скажем, мысленную кошку. Или наоборот — видишь кота, коряво пишешь «кеша». А когда старичок-сиамец уйдёт на радугу и начнёт выцветать в короткой детской памяти, стоит открыть блокнотик и он выскочит, как живой, из написанных букв.

Со временем всё, что я видела и чувствовала, преображалось в текст — хотелось фиксировать не только прошлое, настоящее и постигнутое, но и возникающее само собой в голове. Хватать и запечатывать в строки, как лето, закупоренное волшебником Брэдбери в бутылки. Правда, пришлось вдогонку научиться держать это в себе. Если стихи близким кругом худо-бедно воспринимались необязательной, но неопасной подростковой дуростью, проза, выплёскивающаяся за края школьных сочинений, уже отдавала потенциальной шизофренией или алкоголизмом в перспективе. Движение текста в сообщающихся сосудах «чтение» и «письмо» выравнивалось не естественным давлением, а общественным мнением. Впрочем, по моим терпеливым меркам недолго. Читать я люблю, а не писать я не могу.

Несмотря на все попытки жить нормальной™ взрослой жизнью, мир для меня по-прежнему — порядок знаков и символов, которые я, слава богу, могу и хочу переставлять местами, убирать и добавлять, декодируя и составляя длинные цепочки, преображённые в слова

С эспрессо всё понятно. Кофе — энергия, которую я перерабатываю в текст. А текстом зарабатываю на жизнь. Есть в этом что-то от мастерской по изготовлению золотых рыбок под брендом Аурелиано Буэндиа.

С депрессией ещё предстоит разбираться. Не потому, что и у меня есть модный (после алкоголизма и шизофрении, конечно. Родители, привет!) креаклодиагноз. А потому, что самоирония не всегда покрывает ущерб. Хотя текст, чужой и собственный, давно уже терапия. Письменные практики успели пережить как восход, так и сумерки в массовом интернет-сознании.

Впрочем, если не ошибаюсь, иронический взгляд, лишенный наивности, не что иное как постмодернизм, по мнению великого Умберто Эко.

Вообще я долго могу так продолжать, когда стих находит. Но на самом деле просто люблю, когда слоги укладываются в гармоничный ряд. «Постмодернизм, эспрессо и депрессия» — немного ямба на нашем канале.

Голоса в моей голове – это люди, встреченные и выдуманные, персонажи недонаписанных рассказов и недовыдуманных книг.

Это лысый парень, торгующий мороженым неподалёку от места моей бывшей работы. У него было семь бандан – по одной на каждый день. Я несколько раз в неделю ходила к нему за своим плодово-ягодным, не потому, что люблю мороженое или имела романтический интерес, просто с ним было интересно болтать, он – коллега – когда-то окончил РГФ, а ещё знал массу пикантных историй из жизни скандинавских богов. Однажды на его месте оказалась грубоватая тётка размытых средних лет – Гена ушёл пировать в Вальхаллу. Глиобластома.

Это моя далёкая пра-пра-пра, которая то ли была грузинкой, то ли согрешила с каким-то князьком (а мы знаем, что в благославенном краю что ни джигит, то князь). Семейная молва донельзя размазала её образ вместе со смутной легендой, оставив некий флёр и лёгкие пузырьки родственных смешков. Впрочем, согласно Губерману, у каждой интеллигентной девочки должна быть такая пра, чтобы как-то оправдать свой иногда вырывающийся из-под контроля нрав.

Это почти все мои бывшие, скопом и по отдельности. Кое-кто из них опасался, что однажды наткнётся где-то на желчный рассказик или ядовитое эссе и узнает в незадачливом протагонисте себя. И, наверное, не зря.

Это старенький не то турок, не то караим, торгующий специями и пряностями на городском рынке. Завидев меня, он почему-то говорит несколько слов на не знакомом мне наречии, потом горестно вздыхает «ничего вы, молодёжь, о старых днях и обычаях не знаете» и отсыпает мне стаканчик куркумы и зиры из контейнеров с плотно притёртой крышкой – не из коробки на общем развале, выцветающем на южном солнце. Учитывая элегантную зеленцу моей кожи, совсем неюжные серые глаза с тёмным ободком радужки, невнятного рыже-буро-пепельного оттенка волосы и прямой, стремящийся к бесконечности нос, я никак не могу принадлежать его народу. Но, возможно, он видит во мне что-то такое, что сразу не хочется верить, будто дедок спятил. Хочется сделать его суфием и волшебником, уже тысячу лет сидящим на перевёрнутом пластмассовом ящике для стеклянных бутылок и приторговывающим вечностью вперемешку с приправами в старомодных газетных конвертиках.

Это мальчик Пётр, родившийся в волшебном мире, лишённый хоть каких либо уникальных способностей. Вокруг столько историй о необычных детях в нормальных условиях, Пути Героя и Предназначениях, что Пётр просто не мог не появиться и нерешительно зависнуть в пространстве и времени. Пётр уже попал в повесть, но ещё не нашёл издателя.

Это мои бывшие ученики и коллеги, сёстры и братья по оружию всенародного образования. Солдаты, дошедшие до конца квеста в битве, которая стала для меня последней.

Это Город, люди Города, стены Города и его Море, запертое в бетонные тиски, как и я в своей меланхолии.

Это кто угодно, только не я. Однажды я написала свою историю и так в неё вжилась, что когда всё пошло наперекосяк, у меня не хватило духу переписать финал. И я всё ещё малодушно жду голову, в которой зазвучит и мой голос. Своей я больше не доверяю.
2017 г.

Те, кто видит меня редко или до этого только в интернете, удивляются при встрече, что я ниже, чем выгляжу. Обычно отшучиваюсь фразой Шерлока «Для этого нужно хорошее пальто и невысокий друг», что звучит ещё смешнее, когда рядом Таня, в сравнении с которой я эдакий изысканный жираф (большие уши, томный взгляд, бесконечная шея в вечном наклоне и тяжёлый корпус на тонких надломленных ногах). Но дома именно я такой друг внушительного на моём фоне мужа, поэтому там почти никто не сомневается, что я маленькая и иногда даже по южным меркам щуплая.

Мой пушкинский рост (167 см) будто живёт своей жизнью, растягиваясь и сжимаясь в зависимости от локации, и влияет на то, что я готова транслировать миру в текущем состоянии. Любопытно, ведь на материке и на острове я действительно часто ощущаю себя двумя разными людьми. Высокая я уверена в себе, легка и стремительна, общительна и доброжелательно расслаблена. При этом она всегда куда-то бежит, стараясь между работой успеть припасть к любимым картинам или новым экспозициям как Антей к матери-земле, смотаться в какой-нибудь парк для пофотографировать непонятно что, дерзит вслух больше обычного, выглядит, по словам целого одного иностранца, совершенно по-европейски и за пару недель пытается прожить жизнь, оборванную после цепочки юных выборов, сделанных в пользу любимых людей. У высокой меня есть собственная комната и даже игрушечный муми-тролль для засыпания.

Сжатая в пружину я постоянно ставит под сомнение всё, что видит и слышит – прежде всего, у себя в голове. Она медлительна, молчалива, из дома неторопливо выходит только по делам, одета так же, как высокая, но там, где она живёт, почти не осталось иностранцев, а местным или всё равно, или они молчаливо порицают несколько андрогинных женщин со стрижкой политкаторжанина. Маленькая я иногда читает в шкафу, работает в кухне под столом и занимается йогой где придётся – квартирный вопрос.

Иногда мне хочется знать, где настоящая я и какого я роста. Но если додумать эту мысль до конца, можно случайно вызвать тектонический сдвиг. Ни одна из нас к этому не готова и вряд ли уже однажды будет.

Иногда я сбегаю погулять по центру Москвы. Сама, без спутников и цели, в любую погоду, просто куда несут ноги. И, надеюсь, знакомые и друзья уже перестали обижаться, что я ни с кем не хочу делить эту встречу. Только я и моя Москва. Город, к которому я припадаю в отчаянии и радости. Который меня успокаивает и бодрит, наполняет спокойной уверенностью в себе и почти не объяснимым, искрящим как газировка, оптимизмом.

И так же важно, как увидеться, — записать. Хотя это непросто. Я иду, мои шаги отталкивают землю, заставляя вертеться нашу слегка барахлящую планету, а слова уже толпятся на выходе, толкаются локтями, требуют свободы. Но сначала город, его переулки, проспекты, памятные таблички на стенах, кафешки с забавными названиями, барбершопы в старинных зданиях, трамвайчики и любимая станция метро (мне кажется, уже все знают, какая).

С Чистых прудов на Покровку, а затем куда выведет. Маленькие ритуалы — поглазеть на афишу «Современника» и поразглядывать животных на доме Вашкова. «Булошная» на перекрестье с Лялиным переулком — абсолютно коммерчески, но чрезвычайно мило. Здесь меня вообще многое умиляет, будто этот древний по моим островным меркам город — плод фантазии моей, творение рук моих, вечный движитель мыслей и ощущений, созданный специально для меня, живорождённый моими непрожитыми юными дорогами.

Это может быть совсем неочевидно, но в Москве я всегда вспоминаю бабушку и дедушку — они любили столицу, приезжали часто и в неуютном августе 91-го взяли меня с собой. Мне кажется, _эта_ Москва полюбилась бы дедушке не меньше той. Когда я бухтела, что грязный серый город, в котором лето похоже на наш октябрь, никаких струн во мне не задел, он обещал, что однажды я услышу свою Москву, увижу то, что мне близко, пойму то, что только мне заметно.

И так некстати в голове «ах, Александр Сергеевич, милый». Ведь эта осень ни в коем случае не последняя. Не для нашего романа с Москвой. Однажды я приехала сюда разводиться. Нет, это начало скверной книги, конечно. Я приехала, чтобы в 2000 км от дома решить, что делаю дальше и с кем. Я жила здесь месяц, работала больше обычного, созванивалась с детьми и котом, потом вдруг поняла, что не хочу выбирать. И вернулась к мужу, который с тех пор чутко понимает моё настроение «пора в Москву» и буквально вышвыривает из квартиры в аэропорт, когда я выказываю все тревожные симптомы острого дефицита любимых локаций. Он знает, что я не разрываюсь между ним и главным городом моей жизни, а могу быть собой, когда есть это равновесие: мои полюса, мой город на севере и мой мужчина на юге.

Моя Москва, в которой совсем наверняка невозможно жить, но так полногрудно, свежемысленно, сердцеуспокоительно понаезжать, чтобы работать набегами и отпрашиваться у самой себя: А Ася выйдет? А сбросьте Асю, прислоните к Бульварному кольцу, откатите её до заводских настроек. В Москве она своя собственная, цельная, влюблённая просто в факт бытия.