Каждый человек, невольно выхваченный взглядом из толпы, это ненаписанная история. Я иду через парк к метро. Ветер пахнет солнцем и разогретой вербой, скворцы роются в жухлой, почерневшей за зиму листве, малышня, похожая на разноцветное пасхальное просо, гоняет на самокатах и беговелах — дорогу им перебегают дерзкие градиентные в линьке белки. На еще пахнущих краской скамейках дремлют родители, качающие в такт дыханию коляски, и обжимаются парочки.
Рабочим ухом слышу искаженный динамиком молодой мужской голос и невольно смотрю в сторону, откуда идёт звук. Там два темных, как уже погибшая, но еще не ушедшая листва, пятна: безлико одетые, будто припорошенные пылью, старики — не сразу и различить, кто бабушка, кто дедушка, — по-воробьиному прижимаясь друг к другу, они снова и снова нажимают кнопку одного на двоих телефона:
— Вы позвонили Владу и его раздутому эго. Но нас нет дома. Можете даже не перезванивать.

Это может быть что угодно: принимает душ, еще не вернулся от девушки, у которой ночевал, обижен на что-то и не хочет отвечать на звонок.
Но мне в голову вечно лезет какая-то не то мамлеевщина, не то стивенкинговщина. Кто вообще сейчас пользуется стационарными телефонами и автоответчиками. Зачем двум таким неуместным здесь, голографически подрагивающим старикам сидеть в нестерпимо весеннем парке и вонзать в нежную мякоть первого теплого выходного гнутую, чуть проржавленную иглу механического: «можете даже не перезванивать».
Одни вопросы, но мне уже пора бежать и думать о другом.

Я пишу эту заметку по дороге на работу, в переходе с Театральной на Площадь революции гитарист ставит пошловатую мелодраматическую точку — неуловимо фальшивую акустическую Shape of my heart.

Это я мчу на последний день нонфика, одновременно играя в пятнашки с задачами рабочей недели, которая началась примерно 27 марта. Или 20-го.
Сегодня буду совсем недолго — ловите.

Нонфик продолжается ещё несколько часов, а я уже всё. Селфи решительно не мой жанр, но я в рабочей футболке сегодня, грех не показать. С завтрашнего дня всё по-прежнему: музыка понедельника, книжечки умиротворения, киносубботы, премии-учёба и панк-редакторские заметки.

Ужасно рада была повидаться-обняться. Как бы там ни было, продолжаем делать жизнь.

Настроение понедельника традиционное в эти дни — Heaven on their minds. А истории особой нет.

Друзья знают, что среди меня лучший Иисус — Ян Гиллан, лучший Иуда (предсказуемо мой любимый персонаж) — Жером Прадон, a Jesus Christ Superstar я, далекий от христианства человек, считаю очень религиозной вещью, потому что эта история о сомнениях, тщеславии, обратной стороне безапелляционного человеколюбия и о цене, которую мы платим за убеждения, что питаем внутри, и манифесты, что транслируем вовне. Вера as is.

But every word you say today
Gets twisted 'round some other way.
And they'll hurt you if they think you've lied.

*пытается шутить на математическом* в общем, мы — литераторы — за нормальное распределение (по Гауссу)

Вот интересно, Стругацким это ещё в шестидесятых было очевидно, а у нас до сих пор копья ломают. Из переписки с Генрихом Альтовым, 30 июня 1964 года:

"С точки зрения любого квалифицированного читателя вся опубликованная литература (мы всюду имеем в виду художественную) распределена по гауссиане. Эти гауссианы различны для Вас, для нас, для А. и для Я., и для ученика 10-го класса Петра Сидорова, читающего запоем и предпочитающего Хемингуэя Л. Толстому и Ефремова Мориаку. Если взять самых квалифицированных и просуммировать их гауссианы, то получится, очевидно, некая новая гауссиана, характеризующая отношение культурных людей эпохи к литературе. Преобразование этой кривой от Гомера до наших дней — проблема интереснейшая, но, к сожалению, пока неразрешимая. Да и не об этом речь. Для нас важно, что гауссиана существовала всегда, во все времена, при хорошей и при плохой критике, при Александре Освободителе и Николае Кровавом, и так до наших дней. И всегда левую часть этой гауссианы (шаблон, безвкусица, пошлятина) терзали и рвали в клочья, и ничего ей не делалось. Другое дело — правая часть. Она поставляла идеи, новые формы, новые стили, переоценивала ценности и выворачивала наизнанку привычные представления. Она двигала литературу вперед, подавала пример и создавала последователей. Плохая литература никогда не мешала хорошей. И, естественно, никогда не помогала. Они слишком далеки друг от друга. Вы хотите одним ударом обрубить всю левую часть гауссианы. Совершенно очевидно, что это невозможно. Также невозможно, как отрубить один полюс магнита от другого. Для этого придется обрубить левую часть гауссианы распределения редакторов по вкусам, левую часть распределения читателей по вкусам. И вообще много придется рубить. Слишком много. И стоит ли? Давайте все-таки лучше стремиться сильнее писать, пропагандировать самое хорошее (это тоже надо уметь — мы, например, не умеем), помогать молодежи. Короче говоря, давайте лучше пробовать сдвинуть вправо всю гауссиану."

I want to leave ©

Тем временем дорогие Елена Яковлева и Михаил Форрейтер объявили об официальном старте импринта No Sugar и завели отдельный тг-канал.
Об этих проектах вы услышите еще не раз, потому что с этой редакцией я раньше сотрудничала и, полагаю, продолжим в будущем. Собственно, уже продолжаем, но пока тсс и ура!

mood be like

«Она стала бы вполне сообразительной девушкой, если бы ей представилась такая возможность» 

Терри Пратчетт, Нил Гейман «Добрые предзнаменования»

Сегодня пятница и, ебж до ее завершения, расскажу о нескольких book of calm. Тем более что прочитанное (многое еще в прошлом году) копится соразмерно навалившимся рабочим проектам, а рассказать хочется о многом.

Например, недавно в @alpinaproza вышел роман писателя и критика Евгения Кремчукова «Волшебный хор». Женя писал прозу и раньше, но в соавторстве, насколько я знаю, это первый сольный опыт и, на мой вкус, удачный весьма.

«Волшебный хор», написанный по всем канонам большого романа, обращается к нескольким дихотомиям одновременно: явное/привидевшееся, детство/зрелость, желаемое/необходимое и — без этого никуда — человек/общество, человек/институция, человек/государство. Рискуя карьерой и отношениями с окружением, выбираясь из уютного, почти герметичного мирка собственной семьи, где вот-вот появится еще один Дмитриевич, Баврин выступает с позиции простодушного рыцаря, опирающегося на нравственный кодекс внутри и звездное небо снаружи. Но с момента, когда пришли новости об аресте Протасова, собственный категорический императив Баврин постоянно пропускает не только через сформированные за годы принципы, но и сквозь запечатанное в памяти восприятие себя и других в разные годы.

Сегодня день рождения Бориса Натановича Стругацкого, поэтому вот вторая пятничная book of calm.
Первое, ответственное за импринтинг, и самое любимое, что я прочитала у АБС, — «Трудно быть богом». А эти две вещи — самое для меня нежное, что ли. Купила том с иллюстрациями Мигунова к первому изданию «ПНвС» для детей, но кого я обманываю.

А тут нам внимательные и заботливые читатели пишут, что сегодня — 14 апреля, хотя я была уверена, что 15-е, начала отмечать др любимого писателя заранее и пойду, что ли, извинюсь перед подопечным автором за то, что заставила сдать текст на день раньше срока.
В общем, если у вас есть возможность работать с выходными, используйте ее на полную катушку. Не будьте как одна там я.

Сейчас в Библио-глобусе. Пожилая дама терзает менеджера зала, заставляет искать Метерлинка в отделе современной российской прозы, но после сообщает, что вообще пришла предложить поэтический сборник на реализацию.
— Иногда, знаете, такое настроение: ужасно хочется выйти из окна, — делится дама. — А потом напишешь стихотворение настроения — и уже не хочется.

Хочется подойти и тихо сказать, мол, ай фил дат пейн, елда сис. Поподслушивала бы дальше, но пришла по делу.
У Ксении Буржской начинается презентация романа «Пути Сообщения».