Всякий раз возвращаясь с нонфика, думаю застать дома что-то такое и, отшвырнув шоппер с книгами, надеюсь спросить голосом Бандероса: «Did they misbehave?». Но главный возмутитель спокойствия в этом доме я.
С вами была субботняя кинотарантинорекомендация 18+, заодно можете перечитать ставший основой для эпизода «Человек из Голливуда» рассказ Роальда Даля «Человек с юга».
Я иногда упоминаю его на лекциях, там дивный финал, не задействованный Тарантино и несколько шокирующий тех, кто знает Даля по «Матильде», «Чарли и Шоколадной фабрике», «Большому и доброму великану», etc.

Каждый человек, невольно выхваченный взглядом из толпы, это ненаписанная история. Я иду через парк к метро. Ветер пахнет солнцем и разогретой вербой, скворцы роются в жухлой, почерневшей за зиму листве, малышня, похожая на разноцветное пасхальное просо, гоняет на самокатах и беговелах — дорогу им перебегают дерзкие градиентные в линьке белки. На еще пахнущих краской скамейках дремлют родители, качающие в такт дыханию коляски, и обжимаются парочки.
Рабочим ухом слышу искаженный динамиком молодой мужской голос и невольно смотрю в сторону, откуда идёт звук. Там два темных, как уже погибшая, но еще не ушедшая листва, пятна: безлико одетые, будто припорошенные пылью, старики — не сразу и различить, кто бабушка, кто дедушка, — по-воробьиному прижимаясь друг к другу, они снова и снова нажимают кнопку одного на двоих телефона:
— Вы позвонили Владу и его раздутому эго. Но нас нет дома. Можете даже не перезванивать.

Это может быть что угодно: принимает душ, еще не вернулся от девушки, у которой ночевал, обижен на что-то и не хочет отвечать на звонок.
Но мне в голову вечно лезет какая-то не то мамлеевщина, не то стивенкинговщина. Кто вообще сейчас пользуется стационарными телефонами и автоответчиками. Зачем двум таким неуместным здесь, голографически подрагивающим старикам сидеть в нестерпимо весеннем парке и вонзать в нежную мякоть первого теплого выходного гнутую, чуть проржавленную иглу механического: «можете даже не перезванивать».
Одни вопросы, но мне уже пора бежать и думать о другом.

Я пишу эту заметку по дороге на работу, в переходе с Театральной на Площадь революции гитарист ставит пошловатую мелодраматическую точку — неуловимо фальшивую акустическую Shape of my heart.

Это я мчу на последний день нонфика, одновременно играя в пятнашки с задачами рабочей недели, которая началась примерно 27 марта. Или 20-го.
Сегодня буду совсем недолго — ловите.

Нонфик продолжается ещё несколько часов, а я уже всё. Селфи решительно не мой жанр, но я в рабочей футболке сегодня, грех не показать. С завтрашнего дня всё по-прежнему: музыка понедельника, книжечки умиротворения, киносубботы, премии-учёба и панк-редакторские заметки.

Ужасно рада была повидаться-обняться. Как бы там ни было, продолжаем делать жизнь.

Настроение понедельника традиционное в эти дни — Heaven on their minds. А истории особой нет.

Друзья знают, что среди меня лучший Иисус — Ян Гиллан, лучший Иуда (предсказуемо мой любимый персонаж) — Жером Прадон, a Jesus Christ Superstar я, далекий от христианства человек, считаю очень религиозной вещью, потому что эта история о сомнениях, тщеславии, обратной стороне безапелляционного человеколюбия и о цене, которую мы платим за убеждения, что питаем внутри, и манифесты, что транслируем вовне. Вера as is.

But every word you say today
Gets twisted 'round some other way.
And they'll hurt you if they think you've lied.

*пытается шутить на математическом* в общем, мы — литераторы — за нормальное распределение (по Гауссу)

Вот интересно, Стругацким это ещё в шестидесятых было очевидно, а у нас до сих пор копья ломают. Из переписки с Генрихом Альтовым, 30 июня 1964 года:

"С точки зрения любого квалифицированного читателя вся опубликованная литература (мы всюду имеем в виду художественную) распределена по гауссиане. Эти гауссианы различны для Вас, для нас, для А. и для Я., и для ученика 10-го класса Петра Сидорова, читающего запоем и предпочитающего Хемингуэя Л. Толстому и Ефремова Мориаку. Если взять самых квалифицированных и просуммировать их гауссианы, то получится, очевидно, некая новая гауссиана, характеризующая отношение культурных людей эпохи к литературе. Преобразование этой кривой от Гомера до наших дней — проблема интереснейшая, но, к сожалению, пока неразрешимая. Да и не об этом речь. Для нас важно, что гауссиана существовала всегда, во все времена, при хорошей и при плохой критике, при Александре Освободителе и Николае Кровавом, и так до наших дней. И всегда левую часть этой гауссианы (шаблон, безвкусица, пошлятина) терзали и рвали в клочья, и ничего ей не делалось. Другое дело — правая часть. Она поставляла идеи, новые формы, новые стили, переоценивала ценности и выворачивала наизнанку привычные представления. Она двигала литературу вперед, подавала пример и создавала последователей. Плохая литература никогда не мешала хорошей. И, естественно, никогда не помогала. Они слишком далеки друг от друга. Вы хотите одним ударом обрубить всю левую часть гауссианы. Совершенно очевидно, что это невозможно. Также невозможно, как отрубить один полюс магнита от другого. Для этого придется обрубить левую часть гауссианы распределения редакторов по вкусам, левую часть распределения читателей по вкусам. И вообще много придется рубить. Слишком много. И стоит ли? Давайте все-таки лучше стремиться сильнее писать, пропагандировать самое хорошее (это тоже надо уметь — мы, например, не умеем), помогать молодежи. Короче говоря, давайте лучше пробовать сдвинуть вправо всю гауссиану."

I want to leave ©