"Мы слизь. Реченная есть ложь"
Когда начинаешь сам себя анализировать, многое становится таким понятным и близким, что даже удивляешься тому, что не понимал этого раньше.Вот и сейчас - прикоснулся к прошлому и всяческим мелочам, так сразу же все прояснилось.
В подростковом-тинейджерском возрасте моим самым любимым (ну или самым впечатляющим меня) писателем был Набоков. Я прочитал его всего и не по одному разу - следуя завету автора о том, что книги стоит только перечитывать, я раз за разом возвращался к этим страницам - иногда обескураживающим, иногда восхищающим, и всегда - захватывающим.
И сейчас, спустя уже приличное количество времени, когда я больше читаю "о Набокове", чем его самого, мне становится отчетливо ясно, что я в себе нахожу очень много черт набоковского взгляда на мир, переданных мне через книги - но как-то так аккуратно, что сразу заметить нельзя.
В чем это выражается? Да во всем, во всем. Вот его, набоковская и тоска по Петербургу, и невероятная любовь к городу, оставленному им в юности - все это придало моим чувствам какой-то оттенок конечности и неизбежности расставания. Наверное, поэтому я так нежно люблю этот город, в котором дома - как туманы, где ночная неподвижность Миллионной улицы и круговерть снега, где сизая от звезд ночь. Где прямота улиц и плоскость города создают прекрасные перспективы и дарят какое-то чувство понимания происходящего и подвластности событий. Где город, созданный мечтою, неожиданной мыслью, и запланированный как рай на земле, случайно встретился с реальностью - и получилось так прекрасно, как нельзя было и предположить заранее.
Через те же книги мне передалось особое отношение к жизни - когда ты на все текущие события смотришь как будто из далекого будущего, где все нынешнее уже подернуто легкой элегической дымкой, через которую не разглядеть подробных деталей, а самые большие печали и радости уже не так остро будоражат чувства. Именно так я смотрел на все свои отношения - словно я вспоминал о них в будущем. И так я часто смотрю на то хорошее и плохое, что приключается со мной - стараюсь отстраниться и смотреть из туманного далёка.
Или вот отношение к политике и искусстве (а также убежденность в том, что смешивать их не стоит) - неприязнь к левым идеям, отвращение к литературной критике, которая ставит "сапоги выше Шекспира" (да и вообще к сильно озабоченным политикой людям - они всегда пугают), и как писал сам автор: "Хочу повторить в свое оправдание, что единственное важное, это то, хорошо ли написана книга или плохо, а что до того, прохвост ли автор или добродетельный симпатяга — то это совершенно не интересно" - в этом я с ним согласен.
И таких вот неожиданных открытий в своем собственном взгляде на жизнь становится все больше, чем больше ты читаешь о Набокове. Становится понятны причины твоей любви к нуарным картинам, причины твоего одиночества и какой-то отстраненности от реальности, литературных и исторических предпочтений, причин того, что ночь сладка, - и не кончается строка.
Когда начинаешь сам себя анализировать, многое становится таким понятным и близким, что даже удивляешься тому, что не понимал этого раньше.Вот и сейчас - прикоснулся к прошлому и всяческим мелочам, так сразу же все прояснилось.
В подростковом-тинейджерском возрасте моим самым любимым (ну или самым впечатляющим меня) писателем был Набоков. Я прочитал его всего и не по одному разу - следуя завету автора о том, что книги стоит только перечитывать, я раз за разом возвращался к этим страницам - иногда обескураживающим, иногда восхищающим, и всегда - захватывающим.
И сейчас, спустя уже приличное количество времени, когда я больше читаю "о Набокове", чем его самого, мне становится отчетливо ясно, что я в себе нахожу очень много черт набоковского взгляда на мир, переданных мне через книги - но как-то так аккуратно, что сразу заметить нельзя.
В чем это выражается? Да во всем, во всем. Вот его, набоковская и тоска по Петербургу, и невероятная любовь к городу, оставленному им в юности - все это придало моим чувствам какой-то оттенок конечности и неизбежности расставания. Наверное, поэтому я так нежно люблю этот город, в котором дома - как туманы, где ночная неподвижность Миллионной улицы и круговерть снега, где сизая от звезд ночь. Где прямота улиц и плоскость города создают прекрасные перспективы и дарят какое-то чувство понимания происходящего и подвластности событий. Где город, созданный мечтою, неожиданной мыслью, и запланированный как рай на земле, случайно встретился с реальностью - и получилось так прекрасно, как нельзя было и предположить заранее.
Через те же книги мне передалось особое отношение к жизни - когда ты на все текущие события смотришь как будто из далекого будущего, где все нынешнее уже подернуто легкой элегической дымкой, через которую не разглядеть подробных деталей, а самые большие печали и радости уже не так остро будоражат чувства. Именно так я смотрел на все свои отношения - словно я вспоминал о них в будущем. И так я часто смотрю на то хорошее и плохое, что приключается со мной - стараюсь отстраниться и смотреть из туманного далёка.
Или вот отношение к политике и искусстве (а также убежденность в том, что смешивать их не стоит) - неприязнь к левым идеям, отвращение к литературной критике, которая ставит "сапоги выше Шекспира" (да и вообще к сильно озабоченным политикой людям - они всегда пугают), и как писал сам автор: "Хочу повторить в свое оправдание, что единственное важное, это то, хорошо ли написана книга или плохо, а что до того, прохвост ли автор или добродетельный симпатяга — то это совершенно не интересно" - в этом я с ним согласен.
И таких вот неожиданных открытий в своем собственном взгляде на жизнь становится все больше, чем больше ты читаешь о Набокове. Становится понятны причины твоей любви к нуарным картинам, причины твоего одиночества и какой-то отстраненности от реальности, литературных и исторических предпочтений, причин того, что ночь сладка, - и не кончается строка.
О личной и коллективной ответственности за преступления и ошибки
Я сейчас дочитываю номер журнала "Сеанс", посвященный Фассбиндеру (я позднее напишу о нем и поблагодарю его авторов за отличную работу) и там в конце есть длинная дискуссия о Фассбиндере и о сути его творчества (кто с кем говорит я не расскажу - лучше закажите себе номер и узнаете сами), но там есть важный момент, которым мне захотелось поделиться.
Там один из участников дискуссии говорит, что одним из самых ценных моментов для него в трилогии Фассбиндера о ФРГ является тот факт, что Фассбиндер всегда со своим народом - он признает его преступления и ошибки, он указывает на ту жестокость, на ту боль, что его народ причинил и себе, и всем остальным, он напоминает забывчивым (или желающим быть забывчивыми) людям обо всем этом. Но - он не отрекается от народа, он не смотрит со стороны и не грозит пальчиком, словно самый мудрый и все понявший учитель, который вынужден общаться с нерадивыми учениками. Этот народ - его народ, эта боль - его боль; и когда в конце "Женитьбы Марии Браун" весь только что наложенный буржуазный и спокойный мир взлетает на воздух, то мы, наконец, понимаем степень недовольства Фассбиндера своими забывчивыми соотечественниками.
И вот это сопереживание, как мне кажется, это как раз то, чего начисто лишены участники нынешней российской общественной дискуссии. Все они поражены удивительно избирательной слепотой, которая не позволяет им видеть черное в своем прошлом. Они неистово молятся на образы давно ушедших дней (у всех эти ушедшие дни разные) и не позволяют себе признаться в том, что в прошлом, равно как и в настоящем, есть какие-то ошибки, преступления и нечто недопустимое.
Поэтому у одних вызывает настоящую истерику попытка человека раскопать причину убийства его далекого прадеда, в то время как у других начинается несварение желудка из-за того, что кто-то недостаточно чтит социальный порядок в дореволюционной России. Прошло состоит из монотонного путешествия из хорошего в лучшее, а из лучшего в прекрасное, где никто не ошибается и не совершает злодейств, а напротив - все только летят в космос, побеждают в войнах, кормят крестьян, строят прекрасные города, пишут гениальные романы и пьесы, танцуют, влюбляются и смеются. Собственно, примерно по этой причине не приходится говорить о возможности какого-то "примирения" или "согласия" - представители многочисленных идеологических течений живут в замкнутых коконах мысли, куда не проникает ни солнечный свет, ни критическое мышление.
P.S. В еще одной статье из этого же журнала проводится довольно развернутое сравнение Фассбиндера с Балабановым - и, пожалуй, нельзя не отметить, что Алексей Октябринович был одним из тех немногих отечественных мыслителей, кто относился к своему народу и его истории примерно с таким же чувством - признавал его ошибки, но никогда не отрекался.
Я сейчас дочитываю номер журнала "Сеанс", посвященный Фассбиндеру (я позднее напишу о нем и поблагодарю его авторов за отличную работу) и там в конце есть длинная дискуссия о Фассбиндере и о сути его творчества (кто с кем говорит я не расскажу - лучше закажите себе номер и узнаете сами), но там есть важный момент, которым мне захотелось поделиться.
Там один из участников дискуссии говорит, что одним из самых ценных моментов для него в трилогии Фассбиндера о ФРГ является тот факт, что Фассбиндер всегда со своим народом - он признает его преступления и ошибки, он указывает на ту жестокость, на ту боль, что его народ причинил и себе, и всем остальным, он напоминает забывчивым (или желающим быть забывчивыми) людям обо всем этом. Но - он не отрекается от народа, он не смотрит со стороны и не грозит пальчиком, словно самый мудрый и все понявший учитель, который вынужден общаться с нерадивыми учениками. Этот народ - его народ, эта боль - его боль; и когда в конце "Женитьбы Марии Браун" весь только что наложенный буржуазный и спокойный мир взлетает на воздух, то мы, наконец, понимаем степень недовольства Фассбиндера своими забывчивыми соотечественниками.
И вот это сопереживание, как мне кажется, это как раз то, чего начисто лишены участники нынешней российской общественной дискуссии. Все они поражены удивительно избирательной слепотой, которая не позволяет им видеть черное в своем прошлом. Они неистово молятся на образы давно ушедших дней (у всех эти ушедшие дни разные) и не позволяют себе признаться в том, что в прошлом, равно как и в настоящем, есть какие-то ошибки, преступления и нечто недопустимое.
Поэтому у одних вызывает настоящую истерику попытка человека раскопать причину убийства его далекого прадеда, в то время как у других начинается несварение желудка из-за того, что кто-то недостаточно чтит социальный порядок в дореволюционной России. Прошло состоит из монотонного путешествия из хорошего в лучшее, а из лучшего в прекрасное, где никто не ошибается и не совершает злодейств, а напротив - все только летят в космос, побеждают в войнах, кормят крестьян, строят прекрасные города, пишут гениальные романы и пьесы, танцуют, влюбляются и смеются. Собственно, примерно по этой причине не приходится говорить о возможности какого-то "примирения" или "согласия" - представители многочисленных идеологических течений живут в замкнутых коконах мысли, куда не проникает ни солнечный свет, ни критическое мышление.
P.S. В еще одной статье из этого же журнала проводится довольно развернутое сравнение Фассбиндера с Балабановым - и, пожалуй, нельзя не отметить, что Алексей Октябринович был одним из тех немногих отечественных мыслителей, кто относился к своему народу и его истории примерно с таким же чувством - признавал его ошибки, но никогда не отрекался.
Мне всегда казалось прекрасным, что главный (и единственный, по факту) вклад России в копилку мировой политической философии - это анархизм.
Во-первых, это элегантно - два русских аристократа придумали ультраантигосударственную идеологию (я упрощаю, конечно), которую до сих пор изучают везде.
Во-вторых, мне кажется это очень показательным, что бесконечные тома остальной "русской философии" (которая вся сводится к вопросу о том, что же такое Россия и где ее место в мире; а то и к просто не очень качественной литературе) никого так не поразили, как довольно простые мысли о том, что и государства никакого никому не нужно.
А, в-третьих, мне кажется, что это многое говорит и о нас, и о том, как нас видят остальные.
Во-первых, это элегантно - два русских аристократа придумали ультраантигосударственную идеологию (я упрощаю, конечно), которую до сих пор изучают везде.
Во-вторых, мне кажется это очень показательным, что бесконечные тома остальной "русской философии" (которая вся сводится к вопросу о том, что же такое Россия и где ее место в мире; а то и к просто не очень качественной литературе) никого так не поразили, как довольно простые мысли о том, что и государства никакого никому не нужно.
А, в-третьих, мне кажется, что это многое говорит и о нас, и о том, как нас видят остальные.
Как надо жить:
""Желая непрестанно содержать в своем уме память смертную, блаженный Иоанн, приказал устроить для себя гроб, только не отделывать его. При этом он приказал экономам, чтобы они во все торжественные праздники приходили к нему и в присутствии всех громко говорили:
— Владыко! Твой гроб еще не доделан; прикажи его доделать, ибо смерть приходит, как тать, и ты не знаешь, в какой час она появится.
Так святый Иоанн имел постоянную память о смерти и всегда был готов к ней.""
""Желая непрестанно содержать в своем уме память смертную, блаженный Иоанн, приказал устроить для себя гроб, только не отделывать его. При этом он приказал экономам, чтобы они во все торжественные праздники приходили к нему и в присутствии всех громко говорили:
— Владыко! Твой гроб еще не доделан; прикажи его доделать, ибо смерть приходит, как тать, и ты не знаешь, в какой час она появится.
Так святый Иоанн имел постоянную память о смерти и всегда был готов к ней.""
Небольшое отступление в сторону от тематики канала. Очень интересно, что когда узнаешь о том, что человек с которым ты был практически шесть лет, вышел замуж, то у тебя нет никаких эмоций вообще - радостно только немного, ну и все.
Как бы там ни было, хорошо, что все эти истории заканчиваются. Всем добра.
Как бы там ни было, хорошо, что все эти истории заканчиваются. Всем добра.
О русскости
"Повстречав в 1770 году некоего русского князя, Вольтер сообщал Екатерине, что «очарован чрезвычайной политичностью Ваших подданных», которую он приписывал влиянию императрицы и ее матери: «Вы принесли в Вашу империю все изящество Ее Высочества Принцессы, Вашей матушки, еще более приумножив его». Вольтер, таким образом, настаивал, что все принесенное Екатериной в Россию принесено из-за границы. «Мне всегда доставляют удовольствие, — отвечала Екатерина, — ваши воспоминания о моей матери».
Словом, в переписке с Вольтером эти воспоминания напоминали о нерусском происхождении императрицы. То, что Екатерина стала «русской», вызывало вопросы уже в 1765 году, в первом письме Вольтера: «Осмелюсь ли сказать, Ваше Величество, я немного сердит, что вы зовете себя Екатериной». Екатериной ее крестили; в поэтических же целях он предпочел бы называть ее Юноной, Минервой или Венерой. По-видимому, Вольтер придерживался обычной просвещенческой точки зрения, считая, что любой мужчина или женщина, от Екатерины до Казановы, может по приезде в Россию сочинить себе новое имя и новое прошлое, которые становились признаком их превосходства. Екатерина могла назваться богиней, а Вольтер, сопоставляя себя с русскими властителями, принимал вид мифического старца.
"Мадам, я старше, чем город, где Вы правите и который Вы украшаете своей особой. Осмелюсь добавить, я старше, чем Ваша империя, если считать ее основание с этого созидателя, Петра Великого, чьи труды Вы доводите до совершенства"."
"Повстречав в 1770 году некоего русского князя, Вольтер сообщал Екатерине, что «очарован чрезвычайной политичностью Ваших подданных», которую он приписывал влиянию императрицы и ее матери: «Вы принесли в Вашу империю все изящество Ее Высочества Принцессы, Вашей матушки, еще более приумножив его». Вольтер, таким образом, настаивал, что все принесенное Екатериной в Россию принесено из-за границы. «Мне всегда доставляют удовольствие, — отвечала Екатерина, — ваши воспоминания о моей матери».
Словом, в переписке с Вольтером эти воспоминания напоминали о нерусском происхождении императрицы. То, что Екатерина стала «русской», вызывало вопросы уже в 1765 году, в первом письме Вольтера: «Осмелюсь ли сказать, Ваше Величество, я немного сердит, что вы зовете себя Екатериной». Екатериной ее крестили; в поэтических же целях он предпочел бы называть ее Юноной, Минервой или Венерой. По-видимому, Вольтер придерживался обычной просвещенческой точки зрения, считая, что любой мужчина или женщина, от Екатерины до Казановы, может по приезде в Россию сочинить себе новое имя и новое прошлое, которые становились признаком их превосходства. Екатерина могла назваться богиней, а Вольтер, сопоставляя себя с русскими властителями, принимал вид мифического старца.
"Мадам, я старше, чем город, где Вы правите и который Вы украшаете своей особой. Осмелюсь добавить, я старше, чем Ваша империя, если считать ее основание с этого созидателя, Петра Великого, чьи труды Вы доводите до совершенства"."
Как говорится, ХОРОШЕЕ БЫЛО ВРЕМЯ
[наверняка, многие любители революции будут винить вот в таком царизм]
"В годы Гражданской войны в Петрограде прекратили свое существование шикарные кафе и рестораны, и кулечки-фунтики с наркотиком стали продаваться в обычных чайных. В народе их быстро окрестили «чумовыми». В таких чайных часто разворачивались сцены, подобные той, которую описал в своем исследовании Г.Д. Аронович — известный в 1920-х годах врач-нарколог: «В майский вечер (1919 г.) у входа в чайную ко мне подошла девушка 17-18 лет, с усталым безжизненным лицом, в платке и просила на хлеб. Я не знал, что она собирает на "понюшку", то есть кокаин, но скоро увидел ее среди посетителей, она почти силой вырвала из рук подошедшего к ней подростка пакетик кокаина, и когда тот потребовал от нее денег, она сняла сапоги, отдала их продавцу за 2-3 грамма кокаина и осталась в рваных чулках»."
[наверняка, многие любители революции будут винить вот в таком царизм]
"В годы Гражданской войны в Петрограде прекратили свое существование шикарные кафе и рестораны, и кулечки-фунтики с наркотиком стали продаваться в обычных чайных. В народе их быстро окрестили «чумовыми». В таких чайных часто разворачивались сцены, подобные той, которую описал в своем исследовании Г.Д. Аронович — известный в 1920-х годах врач-нарколог: «В майский вечер (1919 г.) у входа в чайную ко мне подошла девушка 17-18 лет, с усталым безжизненным лицом, в платке и просила на хлеб. Я не знал, что она собирает на "понюшку", то есть кокаин, но скоро увидел ее среди посетителей, она почти силой вырвала из рук подошедшего к ней подростка пакетик кокаина, и когда тот потребовал от нее денег, она сняла сапоги, отдала их продавцу за 2-3 грамма кокаина и осталась в рваных чулках»."
Более того, это поражает даже тех людей, которые сами почти 1990 года рождения ((
Forwarded from КАШИН
А еще поражает, что люди 1990 года рождения - это те, которым почти 30, как так вообще можно.
О послевоенных делах чекистов в Восточной Европе
"По мере того как дел возбуждалось все больше, требовалась международная координация предпринимаемых спецслужбами усилий. Для успеха показательного процесса, рассуждали советские чекисты, нужна длинная и разветвленная линия заговора с множеством действующих лиц. По этой причине московские кураторы предлагали своим восточноевропейским собратьям объединить изменников из Праги, Будапешта, Берлина и Варшавы в одно дело. Но для этого требовался центральный персонаж — некий человек, который знает хотя бы часть фигурантов, и которого можно было бы обвинить в их вербовке. Со временем подходящий герой был найден: им стал эксцентричный выпускник Гарвардского университета и сотрудник Государственного департамента США по имени Ноэль Филд.
При жизни Филд пользовался весьма сомнительной репутацией: в нем видели американского шпиона, двойного агента, провокатора, подосланного ЦРУ, чтобы посеять смуту в рядах коммунистов Восточной Европы. В 1954 году в своем «реабилитационном» свидетельстве, недавно обнаруженном венгерским историком Марией Шмидт, Филд напрямую объявляет себя коммунистом, работавшим рука об руку с НКВД. Это подтверждается и некоторыми другими документами. Филд писал, что он работал на СССР с 1927 года, «полностью отделяя нелегальную жизнь от своей официальной жизни», и был знаком с другими членами компартии США, также занимавшимися шпионажем. Среди них, в частности, Алгер Хисс и Уиттакер Чамберс.
Хотя Филд знал также и Аллена Даллеса — американского разведчика, работавшего в Швейцарии, позже ставшего директором ЦРУ, — и, возможно, даже имел с ним какие-то дела, нет никаких свидетельств, подтверждающих заявления венгерских, польских, чехословацких и немецких прокуроров о том, что он был американским агентом. Тем не менее с советской точки зрения выбор Филда в качестве жертвы был идеальным. Он покинул Государственный департамент в 1936 году, а в годы войны проработал в Унитарном комитете помощи — организации, помогавшей беженцам из гитлеровской Германии. Многие из его подопечных, естественно, были коммунистами, и благодаря этому Филд обзавелся друзьями и знакомыми по всей Восточной Европе.
По иронии судьбы Филд попал в руки СССР из-за того, что хотел извлечь выгоду из этих дружеских и приятельских связей. Весной 1949 года он остался без работы, а возвращаться в Америку опасался, поскольку его имя уже упоминалось на публичных слушаниях по делу Хисса. После того как его женевская контора была закрыта, Филд в поисках работы отправился через Прагу в Варшаву. В мае он вновь появился в Праге — и исчез без следа. Его жена Герта принялась искать его, но в августе исчезла и она. Позже бесследно пропали брат Филда Герман и его приемная дочь Эрика Уоллак, первый в Варшаве, вторая в Восточном Берлине.
Левые взгляды Филда не помешали прокурорам из Советского Союза и восточноевропейских стран сплести изощренную паутину небылиц, касающихся его лично и членов его семьи, причем многие построения правоохранителей граничили с откровенным абсурдом. Действительно, чтобы в полной мере воздать должное этому причудливому эпизоду восточноевропейского сталинизма, потребовалось бы написать книгу такого же объема, как эта. Достаточно сказать, что после 1949 года дружба или даже мимолетное знакомство с Филдом служили достаточным основанием для привлечения к ответственности любого коммуниста Восточной Европы, невзирая на его место в иерархии и самые великолепные связи. Тень этого персонажа порочила даже тех, кто никогда не встречался с ним непосредственно. Так, Якуб Берман, отвечавший в Польше за идеологическую работу — в местной иерархии это был второй человек после Берута, многие годы жил под подозрением только из-за того, что его секретарша однажды мимолетно виделась с Филдом.
Арест Филда в Будапеште повлек за собой целую вереницу событий. Почти сразу чекисты задержали Тибора Шони, венгерского антифашиста, который в годы войны жил в Швейцарии, где познакомился с Филдом и Райком. Венгерские следователи были довольны: в поле их интересов наряду с десятками других людей попал и Ласло Райк"
"По мере того как дел возбуждалось все больше, требовалась международная координация предпринимаемых спецслужбами усилий. Для успеха показательного процесса, рассуждали советские чекисты, нужна длинная и разветвленная линия заговора с множеством действующих лиц. По этой причине московские кураторы предлагали своим восточноевропейским собратьям объединить изменников из Праги, Будапешта, Берлина и Варшавы в одно дело. Но для этого требовался центральный персонаж — некий человек, который знает хотя бы часть фигурантов, и которого можно было бы обвинить в их вербовке. Со временем подходящий герой был найден: им стал эксцентричный выпускник Гарвардского университета и сотрудник Государственного департамента США по имени Ноэль Филд.
При жизни Филд пользовался весьма сомнительной репутацией: в нем видели американского шпиона, двойного агента, провокатора, подосланного ЦРУ, чтобы посеять смуту в рядах коммунистов Восточной Европы. В 1954 году в своем «реабилитационном» свидетельстве, недавно обнаруженном венгерским историком Марией Шмидт, Филд напрямую объявляет себя коммунистом, работавшим рука об руку с НКВД. Это подтверждается и некоторыми другими документами. Филд писал, что он работал на СССР с 1927 года, «полностью отделяя нелегальную жизнь от своей официальной жизни», и был знаком с другими членами компартии США, также занимавшимися шпионажем. Среди них, в частности, Алгер Хисс и Уиттакер Чамберс.
Хотя Филд знал также и Аллена Даллеса — американского разведчика, работавшего в Швейцарии, позже ставшего директором ЦРУ, — и, возможно, даже имел с ним какие-то дела, нет никаких свидетельств, подтверждающих заявления венгерских, польских, чехословацких и немецких прокуроров о том, что он был американским агентом. Тем не менее с советской точки зрения выбор Филда в качестве жертвы был идеальным. Он покинул Государственный департамент в 1936 году, а в годы войны проработал в Унитарном комитете помощи — организации, помогавшей беженцам из гитлеровской Германии. Многие из его подопечных, естественно, были коммунистами, и благодаря этому Филд обзавелся друзьями и знакомыми по всей Восточной Европе.
По иронии судьбы Филд попал в руки СССР из-за того, что хотел извлечь выгоду из этих дружеских и приятельских связей. Весной 1949 года он остался без работы, а возвращаться в Америку опасался, поскольку его имя уже упоминалось на публичных слушаниях по делу Хисса. После того как его женевская контора была закрыта, Филд в поисках работы отправился через Прагу в Варшаву. В мае он вновь появился в Праге — и исчез без следа. Его жена Герта принялась искать его, но в августе исчезла и она. Позже бесследно пропали брат Филда Герман и его приемная дочь Эрика Уоллак, первый в Варшаве, вторая в Восточном Берлине.
Левые взгляды Филда не помешали прокурорам из Советского Союза и восточноевропейских стран сплести изощренную паутину небылиц, касающихся его лично и членов его семьи, причем многие построения правоохранителей граничили с откровенным абсурдом. Действительно, чтобы в полной мере воздать должное этому причудливому эпизоду восточноевропейского сталинизма, потребовалось бы написать книгу такого же объема, как эта. Достаточно сказать, что после 1949 года дружба или даже мимолетное знакомство с Филдом служили достаточным основанием для привлечения к ответственности любого коммуниста Восточной Европы, невзирая на его место в иерархии и самые великолепные связи. Тень этого персонажа порочила даже тех, кто никогда не встречался с ним непосредственно. Так, Якуб Берман, отвечавший в Польше за идеологическую работу — в местной иерархии это был второй человек после Берута, многие годы жил под подозрением только из-за того, что его секретарша однажды мимолетно виделась с Филдом.
Арест Филда в Будапеште повлек за собой целую вереницу событий. Почти сразу чекисты задержали Тибора Шони, венгерского антифашиста, который в годы войны жил в Швейцарии, где познакомился с Филдом и Райком. Венгерские следователи были довольны: в поле их интересов наряду с десятками других людей попал и Ласло Райк"
Я, кстати, думаю, что одно из самых неприятных последствий Советского Союза - это не столько разваленность гуманитарной сферы или склонность к простым и авторитарным решениям, плюющим на мнение остальных людей. И даже не отсутствие национальной элиты - хотя это и суперважная проблема (но проблема решаемая временем и накоплением капитала и политического опыта - сколько было тех же сильных элит в Московском государстве в 15 веке? В 16? Даже в 17 и 18? Явно не очень много, однако потом подросла).
Нет, проблема в отсутствии самостоятельности у людей, принимающих решения. Вот этот советский анекдот про Брежнева, которого спрашивают разрешения что-то напечатать или сделать, а он говорит, что он лично не против, но что скажут наверху - это ведь совсем не анекдот, а суровая правда. Чем больше читаешь о русской истории 18-19 века (да и раньше, просто про это я читаю не так много), чем больше узнаешь о европейских государствах того времени, тем больше понимаешь, что государственный аппарат, офицерский корпус, бюрократию там наполняли люди, умеющие и готовые принимать решения самостоятельно, без оглядки на вышестоящих.
Вот подполковник Черняев берет в 1865 году Ташкент. Никто его об этом не просил, никто не санкционировал - более того, если бы он спросил свое прямое руководство о том, стоит ли это делать, то он, скорее всего, получил бы строгий отказ. "Нет, ни в коем случае, у нас сложные отношения с Великобританией, мы не до конца от Крымской войны отошли, непонятно к чему это может привести!" Однако Черняев рискует, делает все без спросу и когда в Петербурге узнают о произошедшем и возмущенно требует объяснений от Черняева, то он отвечает в том духе, что не отдавать же его обратно - русский флаг уже подняли, спускать его будет уже попросту глупо.
И это не единственный пример, просто один из многих, при этом достаточно яркий, чтобы прояснить то, о чем я говорю. Воронцов отправляется в присоединенную Бессарабию не очень понимая, как подчинять этот регион - у него, в общем, развязаны руки и он сам должен суметь найти правильное решение. Чиновник сталкивается с какой-то новой реальностью, которая не описана в существующих указах - и он не бежит прятаться за начальника, а старается найти оптимальное решение, которое будет достаточно эффективным. Офицер на завоеванной территории - у него есть, конечно, приказ, но у него больше одного пути их выполнения. К тому же, офицер иногда - это еще и военная администрация и тут он тоже должен иметь достаточно самостоятельного мышления, чтобы решать по обстоятельствам, а не оглядываться на вышестоящих.
Советский Союз превратил все эти институты в цепь бесконечной субординации, на вершине который стоит товарищ Сталин (в идеале) и он-то и является единственным настоящим актором во всей этой системе; все остальные должны только немедленно исполнять его любые, даже самые безумные и расходящиеся с объективной реальностью приказы. На все нужна бумажка (а лучше сразу 10), разрешение, обо всем, о самой мелочи нужно спросить, уточнить, потом еще раз переспросить и только потом можно попробовать сделать что-то - если нужно как-то отреагировать на изменения. А в обычном же режиме есть только цепь комманд, которые ты исполняешь как автомат, не размышляя. Единственный случай, когда ум и находчивость конкретного индивида (а не безликий "энтузиазм масс") реально поощрялись - это ситуация сурового кризиса: война, катастрофа, политический кризис. Потому что все-таки не дураки и понимали, что в кризисной ситуации ты постоянно будешь отдавать приказы, которые будут постоянно опаздывать.
Нет, проблема в отсутствии самостоятельности у людей, принимающих решения. Вот этот советский анекдот про Брежнева, которого спрашивают разрешения что-то напечатать или сделать, а он говорит, что он лично не против, но что скажут наверху - это ведь совсем не анекдот, а суровая правда. Чем больше читаешь о русской истории 18-19 века (да и раньше, просто про это я читаю не так много), чем больше узнаешь о европейских государствах того времени, тем больше понимаешь, что государственный аппарат, офицерский корпус, бюрократию там наполняли люди, умеющие и готовые принимать решения самостоятельно, без оглядки на вышестоящих.
Вот подполковник Черняев берет в 1865 году Ташкент. Никто его об этом не просил, никто не санкционировал - более того, если бы он спросил свое прямое руководство о том, стоит ли это делать, то он, скорее всего, получил бы строгий отказ. "Нет, ни в коем случае, у нас сложные отношения с Великобританией, мы не до конца от Крымской войны отошли, непонятно к чему это может привести!" Однако Черняев рискует, делает все без спросу и когда в Петербурге узнают о произошедшем и возмущенно требует объяснений от Черняева, то он отвечает в том духе, что не отдавать же его обратно - русский флаг уже подняли, спускать его будет уже попросту глупо.
И это не единственный пример, просто один из многих, при этом достаточно яркий, чтобы прояснить то, о чем я говорю. Воронцов отправляется в присоединенную Бессарабию не очень понимая, как подчинять этот регион - у него, в общем, развязаны руки и он сам должен суметь найти правильное решение. Чиновник сталкивается с какой-то новой реальностью, которая не описана в существующих указах - и он не бежит прятаться за начальника, а старается найти оптимальное решение, которое будет достаточно эффективным. Офицер на завоеванной территории - у него есть, конечно, приказ, но у него больше одного пути их выполнения. К тому же, офицер иногда - это еще и военная администрация и тут он тоже должен иметь достаточно самостоятельного мышления, чтобы решать по обстоятельствам, а не оглядываться на вышестоящих.
Советский Союз превратил все эти институты в цепь бесконечной субординации, на вершине который стоит товарищ Сталин (в идеале) и он-то и является единственным настоящим актором во всей этой системе; все остальные должны только немедленно исполнять его любые, даже самые безумные и расходящиеся с объективной реальностью приказы. На все нужна бумажка (а лучше сразу 10), разрешение, обо всем, о самой мелочи нужно спросить, уточнить, потом еще раз переспросить и только потом можно попробовать сделать что-то - если нужно как-то отреагировать на изменения. А в обычном же режиме есть только цепь комманд, которые ты исполняешь как автомат, не размышляя. Единственный случай, когда ум и находчивость конкретного индивида (а не безликий "энтузиазм масс") реально поощрялись - это ситуация сурового кризиса: война, катастрофа, политический кризис. Потому что все-таки не дураки и понимали, что в кризисной ситуации ты постоянно будешь отдавать приказы, которые будут постоянно опаздывать.
Поразительно, что вот эта самостоятельность до сих пор как-то не вернулась; даже простого понимания того, что у чиновника, военного, юриста, офисного работника должна быть очерченная (но не предельно узкая) сфера его профессиональной компетенции, где он сам волен решать и действовать по усмотрению - нет этого. Поэтому Исаакиевский передается РПЦ не потому что Полтавченко так решил, а потому что патриарх с кем-то там в Москве поговорил; поэтому за видео с насилием сажают не только того, кто совершал это насилие, но и того, кто об этом насилии всем рассказал; поэтому при каждом серьезном конфликте все действуют по инструкции, утрамбовывают несогласных в землю и только потом, когда поднимается шум, начинают думать о "возможных альтернативах".
Поэтому.
Поэтому.
Причем он как раз-то принимал самостоятельные решения - "В 1999 году в ходе вторжения в Косово отказался выполнить приказ вышестоящего американского генерала Уэсли Кларка о блокировании российских миротворческих сил генерал-лейтенанта Виктора Заварзина в аэропорту «Слатина», заявив американцам: «Я не собираюсь из-за вас начинать третью мировую войну»"
Forwarded from Πρῶτο Τρανκοβ
А ещё помню что у них там был генерал Майкл Джексон.
Решил прочитать все статьи Михаила Трофименкова в "Сеансе" - человека с таким слогом и таким объемом знаний читать безумно приятно: и себя умнее чувствуешь, и стилю учишься (хотя это все равно немного бессмысленно, потому что когда читаешь Трофименкова, то понимаешь, что никогда не узнаешь о кино СТОЛЬКО и никогда не напишешь о кино ВОТ ТАК).
Добрался до статей о Балабанове и вспомнил свою эпичную летнюю ссору в фейсбуке из-за Балабанова. У меня вообще принципиальное правило - ни с кем не ссориться лично (а в фейсбуке особенно) и всегда стараться свести ситуацию к такой, где восстановление отношений возможно. Но вот несколько раз в жизни люди реально очень хотели срача - в тот раз таким человеком оказался левый кинокритик и руководитель "Фаланстера" Алексей Юсев. Ему почему-то было очень важно мне доказать, что Алексей Октябринович был фашистом, плохим человеком и скучным, никому не нужным режиссером. Причем было видно что у человека наболело, весь разговор про Балабанова был в духе "я три дня скакала за вами, чтобы сказать мне, как вы безразличны!"; плюс у Юсева была какая-то особая дикая ненависть к журналу "Сеанс" - и работают-то там одни бездари, и дрочат они там всей редакцией на бездарного Балабанова, а он, Юсев, видел бездны, поэтому он все понимает в кино (в отличие от всех остальных).
Было весело, пока я не заглянул к нему тогда в фейсбук и не увидел, что у него через пост шли записи о том, какой Балабанов бездарный и жалкий человечишка был. Я тогда понял, что у человека какие-то личные загоны и просто перестал общаться.
Но штука в том, что Юсев и книги пишет про кино (он тогда мне рассказывал, что единственный аспект, который есть в кино - это политический, все остальное никого не должно волновать; я тогда еще подумал, что такая фантастическая прямолинейность выдает в человека технаря), я их прочитал потом даже (мне не очень понравилось, но несколько интересных наблюдений были). Но с тех пор часто думаю о том, как много книг из тех, что выходят в наши дни (или выходили в далекой древности) были написаны вот такими ажиотированными людьми, со своими ветряными мельницами, фетишами, маленькими крестовыми походами и личными врагами. Наверное, очень много.
А в Фаланстере я с тех пор не был.
Впрочем, я и в Москве с тех пор не был.
Добрался до статей о Балабанове и вспомнил свою эпичную летнюю ссору в фейсбуке из-за Балабанова. У меня вообще принципиальное правило - ни с кем не ссориться лично (а в фейсбуке особенно) и всегда стараться свести ситуацию к такой, где восстановление отношений возможно. Но вот несколько раз в жизни люди реально очень хотели срача - в тот раз таким человеком оказался левый кинокритик и руководитель "Фаланстера" Алексей Юсев. Ему почему-то было очень важно мне доказать, что Алексей Октябринович был фашистом, плохим человеком и скучным, никому не нужным режиссером. Причем было видно что у человека наболело, весь разговор про Балабанова был в духе "я три дня скакала за вами, чтобы сказать мне, как вы безразличны!"; плюс у Юсева была какая-то особая дикая ненависть к журналу "Сеанс" - и работают-то там одни бездари, и дрочат они там всей редакцией на бездарного Балабанова, а он, Юсев, видел бездны, поэтому он все понимает в кино (в отличие от всех остальных).
Было весело, пока я не заглянул к нему тогда в фейсбук и не увидел, что у него через пост шли записи о том, какой Балабанов бездарный и жалкий человечишка был. Я тогда понял, что у человека какие-то личные загоны и просто перестал общаться.
Но штука в том, что Юсев и книги пишет про кино (он тогда мне рассказывал, что единственный аспект, который есть в кино - это политический, все остальное никого не должно волновать; я тогда еще подумал, что такая фантастическая прямолинейность выдает в человека технаря), я их прочитал потом даже (мне не очень понравилось, но несколько интересных наблюдений были). Но с тех пор часто думаю о том, как много книг из тех, что выходят в наши дни (или выходили в далекой древности) были написаны вот такими ажиотированными людьми, со своими ветряными мельницами, фетишами, маленькими крестовыми походами и личными врагами. Наверное, очень много.
А в Фаланстере я с тех пор не был.
Впрочем, я и в Москве с тех пор не был.
Forwarded from Прикладная социопатия
В промышленности Петербурга ничего хорошего не происходит, поэтому смольнинский комитет, который за эту промышленность отвечает, придумал лучший и вернейший индикатор состояния дел – Индекс настроений в промышленности. И в декабре, рапортует комитет, эти настроения улучшились на 0,2%.
Индекс рассчитывается КППИ (этим самым комитетом, то есть) "с учетом статистической информации и данных опроса предприятий". "Как настроение, пацаны?" – спрашивает Смольный у предприятий. "Заебок! – рапортуют предприятия. – Раньше было 51,2%, но сейчас на 0,2% ещё более лучше".
Индекс рассчитывается КППИ (этим самым комитетом, то есть) "с учетом статистической информации и данных опроса предприятий". "Как настроение, пацаны?" – спрашивает Смольный у предприятий. "Заебок! – рапортуют предприятия. – Раньше было 51,2%, но сейчас на 0,2% ещё более лучше".
Как работает империя
Некоторые (хотя какого черта, не некоторые, а многие) думают, что Российская империя, да и империи в принципе, суть жестокие и кровожадные режимы, которые умеют управлять своими поданными лишь раздавая тумаки и размахивая дубинкой. Это происходит из-за того, что эти некоторые ничего попросту не знают ни об империях, ни о том, как они работают и чего хотят.
Вот пример. Жили-были в Российской империи евреи. Евреев было много, интегрироваться в российское общество и ассимилироваться с ним они совсем не хотели - по многим причинам, не в последнюю очередь из-за иудаизма. Но Российская империя, тем не менее, стремилась так или иначе евреев переделать и превратить их в "приемлемых" (с точки зрения империи, конечно) поданных.
Особенно большим сторонником таких идей был Николай I; при нем вообще появилось множество проектов нацеленных на интеграции евреев в империю. Одним из таких проектов стало решение призывать евреев на службу в армию - в 1827 году Николай издал указ о распространении на евреев воинской повинности - детей в 12 лет брали в рекруты и отправляли в батальоны кантонистов. Там они находились до 18 лет, после чегобольшинство их попадало в школы кантонистов, и немногих определяли в села на постой, либо в ученики к ремесленникам. Годы пребывания в кантонистах не засчитывались в срок военной службы (25 лет) как евреям, так и неевреям. Квота призыва для еврейских общин составляла десять рекрутов с одной тысячи мужчин ежегодно.
Евреи, как несложно догадаться, восприняли указ как наказание - однако Николай планировал вовсе не это: наоборот, это было признанием того, что евреи гораздо ближе к христианскому населению Российской империи, чем, например, мусульмане (которые не призывались, но могли пойти в армию добровольцами) и "иноземцы". Впрочем, евреям от этого было все равно невесело - к тому же, такая практика привела к тому, что богатые евреи платили бедным за то, чтобы те отправляли в кантонисты своих сыновей - таким образом дети богачей оставались дома и при деле, бедняки тянули солдатскую лямку, а отцу бедняков что-то приплачивал богач. В общем, справедливости мало и выглядело все так себе - к тому же кагалы поддерживали практику отправления "бесполезных евреев" (как они выражались) на 25 лет в армию.
Другой идеей Николая было создание специальных школ для евреев, в которых дети получали бы образование, близкое тому, что получали дети в новых еврейских школах Германии. Уваров хотел создать школы, где бы изучались не только священные предметы (Тора, Талмуд), но и общеобразовательные (математика, русский язык). Реформу помогал подготовить Макс Лилиенталь - очень мудрый мюнхенский юрист, который был нанят Сергеем Уваровым на русскую службу именно в качестве "мудрого еврея". Однако российские евреи приняли план Лилиенталя в штыки, называли его "немчиком" и покушались на его жизнь, когда он приезжал общаться с наиболее влиятельными раввинами в Белоруссии и на Украине (спустя 2 года Лилиенталь уехал в США и стал там раввином). В общем, евреи не хотели отдавать своих детей в эту школу, боясь, что там из них сделают христиан и вообще заставят отречься от своей национальной и религиозной идентичности.
И здесь круг замыкается, потому что Николай решил просто сложить два и два - и издал указ о том, что те дети, которые пойдут в созданные школы, освобождаются от участия в призыве. Матери восприняли эту идею и несмотря на протесты отцов семейств и раввинов стали стараться отдать своих детей в такие школы (тем более, что в кантонистских школах все было хуже и евреев просто фактически ставили перед фактом необходимости перехода в Христианство - в школах, например, отсутствовала кошерная еда как факт).
Впрочем, Александр II был все равно в разы человечней и кантонистские роты отменил одним из своих первых указов - в 1856 году.
Некоторые (хотя какого черта, не некоторые, а многие) думают, что Российская империя, да и империи в принципе, суть жестокие и кровожадные режимы, которые умеют управлять своими поданными лишь раздавая тумаки и размахивая дубинкой. Это происходит из-за того, что эти некоторые ничего попросту не знают ни об империях, ни о том, как они работают и чего хотят.
Вот пример. Жили-были в Российской империи евреи. Евреев было много, интегрироваться в российское общество и ассимилироваться с ним они совсем не хотели - по многим причинам, не в последнюю очередь из-за иудаизма. Но Российская империя, тем не менее, стремилась так или иначе евреев переделать и превратить их в "приемлемых" (с точки зрения империи, конечно) поданных.
Особенно большим сторонником таких идей был Николай I; при нем вообще появилось множество проектов нацеленных на интеграции евреев в империю. Одним из таких проектов стало решение призывать евреев на службу в армию - в 1827 году Николай издал указ о распространении на евреев воинской повинности - детей в 12 лет брали в рекруты и отправляли в батальоны кантонистов. Там они находились до 18 лет, после чегобольшинство их попадало в школы кантонистов, и немногих определяли в села на постой, либо в ученики к ремесленникам. Годы пребывания в кантонистах не засчитывались в срок военной службы (25 лет) как евреям, так и неевреям. Квота призыва для еврейских общин составляла десять рекрутов с одной тысячи мужчин ежегодно.
Евреи, как несложно догадаться, восприняли указ как наказание - однако Николай планировал вовсе не это: наоборот, это было признанием того, что евреи гораздо ближе к христианскому населению Российской империи, чем, например, мусульмане (которые не призывались, но могли пойти в армию добровольцами) и "иноземцы". Впрочем, евреям от этого было все равно невесело - к тому же, такая практика привела к тому, что богатые евреи платили бедным за то, чтобы те отправляли в кантонисты своих сыновей - таким образом дети богачей оставались дома и при деле, бедняки тянули солдатскую лямку, а отцу бедняков что-то приплачивал богач. В общем, справедливости мало и выглядело все так себе - к тому же кагалы поддерживали практику отправления "бесполезных евреев" (как они выражались) на 25 лет в армию.
Другой идеей Николая было создание специальных школ для евреев, в которых дети получали бы образование, близкое тому, что получали дети в новых еврейских школах Германии. Уваров хотел создать школы, где бы изучались не только священные предметы (Тора, Талмуд), но и общеобразовательные (математика, русский язык). Реформу помогал подготовить Макс Лилиенталь - очень мудрый мюнхенский юрист, который был нанят Сергеем Уваровым на русскую службу именно в качестве "мудрого еврея". Однако российские евреи приняли план Лилиенталя в штыки, называли его "немчиком" и покушались на его жизнь, когда он приезжал общаться с наиболее влиятельными раввинами в Белоруссии и на Украине (спустя 2 года Лилиенталь уехал в США и стал там раввином). В общем, евреи не хотели отдавать своих детей в эту школу, боясь, что там из них сделают христиан и вообще заставят отречься от своей национальной и религиозной идентичности.
И здесь круг замыкается, потому что Николай решил просто сложить два и два - и издал указ о том, что те дети, которые пойдут в созданные школы, освобождаются от участия в призыве. Матери восприняли эту идею и несмотря на протесты отцов семейств и раввинов стали стараться отдать своих детей в такие школы (тем более, что в кантонистских школах все было хуже и евреев просто фактически ставили перед фактом необходимости перехода в Христианство - в школах, например, отсутствовала кошерная еда как факт).
Впрочем, Александр II был все равно в разы человечней и кантонистские роты отменил одним из своих первых указов - в 1856 году.