О частном бизнесе при Сталине
"В 1936 году в Москве НКВД арестовал группу кустарей-перчаточников. При аресте у них обнаружили 2000 лайковых перчаток и кожу, всего на сумму до 70 тыс. рублей. Организаторы фирмы (16 человек) имели патенты на индивидуальную деятельность, но фактически представляли рассеянную мануфактуру, в которой работало 40 надомников без патентов. Организаторы обеспечивали их сырьем, ворованным с государственных фабрик, и реализовывали продукцию на рынках. В той же докладной записке говорится о ликвидации частного обувного производства. Было арестовано 20 человек. Они скупали у государственных предприятий ворованные кожу и каучук, из которых кустари-надомники шили изящную обувь. При аресте НКВД отобрал 100 готовых пар обуви, 200 заготовок, 150 кож, 130 кг импортного каучука, 50 тыс. рублей наличными. По тем же материалам «проходят» кепочники. Они получали в государственной торговле за взятки шерстяные отрезы, из которых рабочие-надомники шили кепки. При аресте отобрано до 3000 кепок, 250 отрезов — всего на 170 тыс. рублей"
"В 1936 году в Москве НКВД арестовал группу кустарей-перчаточников. При аресте у них обнаружили 2000 лайковых перчаток и кожу, всего на сумму до 70 тыс. рублей. Организаторы фирмы (16 человек) имели патенты на индивидуальную деятельность, но фактически представляли рассеянную мануфактуру, в которой работало 40 надомников без патентов. Организаторы обеспечивали их сырьем, ворованным с государственных фабрик, и реализовывали продукцию на рынках. В той же докладной записке говорится о ликвидации частного обувного производства. Было арестовано 20 человек. Они скупали у государственных предприятий ворованные кожу и каучук, из которых кустари-надомники шили изящную обувь. При аресте НКВД отобрал 100 готовых пар обуви, 200 заготовок, 150 кож, 130 кг импортного каучука, 50 тыс. рублей наличными. По тем же материалам «проходят» кепочники. Они получали в государственной торговле за взятки шерстяные отрезы, из которых рабочие-надомники шили кепки. При аресте отобрано до 3000 кепок, 250 отрезов — всего на 170 тыс. рублей"
И еще на ту же тему:
"в 1940 году директор магазина № 32 Краснопресненского промторга В. построил себе дачу стоимостью в 100 тыс. рублей, купил легковую машину и два мотоцикла, построил специальный гараж и даже проложил личную асфальтовую дорогу к даче длиной в один километр. Покупка антиквариата, рестораны также представляли неотъемлемую часть быта этого советского миллионера.
Крупнейшим богачом в Москве в начале 40-х годов НКВД считал 3., директора одного из магазинов. Получая в месяц зарплату в размере 600 рублей, он расходовал 10—15 тысяч в месяц. В прошлом частный торговец Киевской губернии, в советский период 3. начал работать в Москве, в кооперативе «Коммунар», постепенно выслужился до директора крупного столичного магазина. Его метод — «брать контрибуцию». Оценивая, сколько та или иная секция в магазине может наворовать в месяц, он ставил туда своих людей, учил их махинациям и брал мзду — по 3—10 тыс. рублей в месяц. Его заместитель, К., проживал в месяц 5—6 тыс. рублей."
"в 1940 году директор магазина № 32 Краснопресненского промторга В. построил себе дачу стоимостью в 100 тыс. рублей, купил легковую машину и два мотоцикла, построил специальный гараж и даже проложил личную асфальтовую дорогу к даче длиной в один километр. Покупка антиквариата, рестораны также представляли неотъемлемую часть быта этого советского миллионера.
Крупнейшим богачом в Москве в начале 40-х годов НКВД считал 3., директора одного из магазинов. Получая в месяц зарплату в размере 600 рублей, он расходовал 10—15 тысяч в месяц. В прошлом частный торговец Киевской губернии, в советский период 3. начал работать в Москве, в кооперативе «Коммунар», постепенно выслужился до директора крупного столичного магазина. Его метод — «брать контрибуцию». Оценивая, сколько та или иная секция в магазине может наворовать в месяц, он ставил туда своих людей, учил их махинациям и брал мзду — по 3—10 тыс. рублей в месяц. Его заместитель, К., проживал в месяц 5—6 тыс. рублей."
Руссо о Петре I
"Петр обладал талантом подражательным, у него не было под- линного гения, того, что творит все из ничего. Кое-что из сделан- ного им было хорошо, большая часть была не к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понял, что он еще не дозрел до уставов гражданского общества. Он хотел сразу просветить и благоустроить свой народ, в то время как его надо было еще приучать трудностям этого. Он хотел сначала создать немцев, англичан, когда надо было начать с того, чтобы создавать русских. Он помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются. Так наставник-француз воспитывает своего питомца, чтобы тот блистал в детстве, а затем навсегда остался ничтожеством. Российская империя пожелает покорить Европу — и сама будет покорена. Татары, ее подданные или соседи, станут ее, как и нашими, повелителями".
"Петр обладал талантом подражательным, у него не было под- линного гения, того, что творит все из ничего. Кое-что из сделан- ного им было хорошо, большая часть была не к месту. Он понимал, что его народ был диким, но совершенно не понял, что он еще не дозрел до уставов гражданского общества. Он хотел сразу просветить и благоустроить свой народ, в то время как его надо было еще приучать трудностям этого. Он хотел сначала создать немцев, англичан, когда надо было начать с того, чтобы создавать русских. Он помешал своим подданным стать когда-нибудь тем, чем они могли бы стать, убедив их, что они были тем, чем они не являются. Так наставник-француз воспитывает своего питомца, чтобы тот блистал в детстве, а затем навсегда остался ничтожеством. Российская империя пожелает покорить Европу — и сама будет покорена. Татары, ее подданные или соседи, станут ее, как и нашими, повелителями".
"Мы слизь. Реченная есть ложь"
Когда начинаешь сам себя анализировать, многое становится таким понятным и близким, что даже удивляешься тому, что не понимал этого раньше.Вот и сейчас - прикоснулся к прошлому и всяческим мелочам, так сразу же все прояснилось.
В подростковом-тинейджерском возрасте моим самым любимым (ну или самым впечатляющим меня) писателем был Набоков. Я прочитал его всего и не по одному разу - следуя завету автора о том, что книги стоит только перечитывать, я раз за разом возвращался к этим страницам - иногда обескураживающим, иногда восхищающим, и всегда - захватывающим.
И сейчас, спустя уже приличное количество времени, когда я больше читаю "о Набокове", чем его самого, мне становится отчетливо ясно, что я в себе нахожу очень много черт набоковского взгляда на мир, переданных мне через книги - но как-то так аккуратно, что сразу заметить нельзя.
В чем это выражается? Да во всем, во всем. Вот его, набоковская и тоска по Петербургу, и невероятная любовь к городу, оставленному им в юности - все это придало моим чувствам какой-то оттенок конечности и неизбежности расставания. Наверное, поэтому я так нежно люблю этот город, в котором дома - как туманы, где ночная неподвижность Миллионной улицы и круговерть снега, где сизая от звезд ночь. Где прямота улиц и плоскость города создают прекрасные перспективы и дарят какое-то чувство понимания происходящего и подвластности событий. Где город, созданный мечтою, неожиданной мыслью, и запланированный как рай на земле, случайно встретился с реальностью - и получилось так прекрасно, как нельзя было и предположить заранее.
Через те же книги мне передалось особое отношение к жизни - когда ты на все текущие события смотришь как будто из далекого будущего, где все нынешнее уже подернуто легкой элегической дымкой, через которую не разглядеть подробных деталей, а самые большие печали и радости уже не так остро будоражат чувства. Именно так я смотрел на все свои отношения - словно я вспоминал о них в будущем. И так я часто смотрю на то хорошее и плохое, что приключается со мной - стараюсь отстраниться и смотреть из туманного далёка.
Или вот отношение к политике и искусстве (а также убежденность в том, что смешивать их не стоит) - неприязнь к левым идеям, отвращение к литературной критике, которая ставит "сапоги выше Шекспира" (да и вообще к сильно озабоченным политикой людям - они всегда пугают), и как писал сам автор: "Хочу повторить в свое оправдание, что единственное важное, это то, хорошо ли написана книга или плохо, а что до того, прохвост ли автор или добродетельный симпатяга — то это совершенно не интересно" - в этом я с ним согласен.
И таких вот неожиданных открытий в своем собственном взгляде на жизнь становится все больше, чем больше ты читаешь о Набокове. Становится понятны причины твоей любви к нуарным картинам, причины твоего одиночества и какой-то отстраненности от реальности, литературных и исторических предпочтений, причин того, что ночь сладка, - и не кончается строка.
Когда начинаешь сам себя анализировать, многое становится таким понятным и близким, что даже удивляешься тому, что не понимал этого раньше.Вот и сейчас - прикоснулся к прошлому и всяческим мелочам, так сразу же все прояснилось.
В подростковом-тинейджерском возрасте моим самым любимым (ну или самым впечатляющим меня) писателем был Набоков. Я прочитал его всего и не по одному разу - следуя завету автора о том, что книги стоит только перечитывать, я раз за разом возвращался к этим страницам - иногда обескураживающим, иногда восхищающим, и всегда - захватывающим.
И сейчас, спустя уже приличное количество времени, когда я больше читаю "о Набокове", чем его самого, мне становится отчетливо ясно, что я в себе нахожу очень много черт набоковского взгляда на мир, переданных мне через книги - но как-то так аккуратно, что сразу заметить нельзя.
В чем это выражается? Да во всем, во всем. Вот его, набоковская и тоска по Петербургу, и невероятная любовь к городу, оставленному им в юности - все это придало моим чувствам какой-то оттенок конечности и неизбежности расставания. Наверное, поэтому я так нежно люблю этот город, в котором дома - как туманы, где ночная неподвижность Миллионной улицы и круговерть снега, где сизая от звезд ночь. Где прямота улиц и плоскость города создают прекрасные перспективы и дарят какое-то чувство понимания происходящего и подвластности событий. Где город, созданный мечтою, неожиданной мыслью, и запланированный как рай на земле, случайно встретился с реальностью - и получилось так прекрасно, как нельзя было и предположить заранее.
Через те же книги мне передалось особое отношение к жизни - когда ты на все текущие события смотришь как будто из далекого будущего, где все нынешнее уже подернуто легкой элегической дымкой, через которую не разглядеть подробных деталей, а самые большие печали и радости уже не так остро будоражат чувства. Именно так я смотрел на все свои отношения - словно я вспоминал о них в будущем. И так я часто смотрю на то хорошее и плохое, что приключается со мной - стараюсь отстраниться и смотреть из туманного далёка.
Или вот отношение к политике и искусстве (а также убежденность в том, что смешивать их не стоит) - неприязнь к левым идеям, отвращение к литературной критике, которая ставит "сапоги выше Шекспира" (да и вообще к сильно озабоченным политикой людям - они всегда пугают), и как писал сам автор: "Хочу повторить в свое оправдание, что единственное важное, это то, хорошо ли написана книга или плохо, а что до того, прохвост ли автор или добродетельный симпатяга — то это совершенно не интересно" - в этом я с ним согласен.
И таких вот неожиданных открытий в своем собственном взгляде на жизнь становится все больше, чем больше ты читаешь о Набокове. Становится понятны причины твоей любви к нуарным картинам, причины твоего одиночества и какой-то отстраненности от реальности, литературных и исторических предпочтений, причин того, что ночь сладка, - и не кончается строка.
О личной и коллективной ответственности за преступления и ошибки
Я сейчас дочитываю номер журнала "Сеанс", посвященный Фассбиндеру (я позднее напишу о нем и поблагодарю его авторов за отличную работу) и там в конце есть длинная дискуссия о Фассбиндере и о сути его творчества (кто с кем говорит я не расскажу - лучше закажите себе номер и узнаете сами), но там есть важный момент, которым мне захотелось поделиться.
Там один из участников дискуссии говорит, что одним из самых ценных моментов для него в трилогии Фассбиндера о ФРГ является тот факт, что Фассбиндер всегда со своим народом - он признает его преступления и ошибки, он указывает на ту жестокость, на ту боль, что его народ причинил и себе, и всем остальным, он напоминает забывчивым (или желающим быть забывчивыми) людям обо всем этом. Но - он не отрекается от народа, он не смотрит со стороны и не грозит пальчиком, словно самый мудрый и все понявший учитель, который вынужден общаться с нерадивыми учениками. Этот народ - его народ, эта боль - его боль; и когда в конце "Женитьбы Марии Браун" весь только что наложенный буржуазный и спокойный мир взлетает на воздух, то мы, наконец, понимаем степень недовольства Фассбиндера своими забывчивыми соотечественниками.
И вот это сопереживание, как мне кажется, это как раз то, чего начисто лишены участники нынешней российской общественной дискуссии. Все они поражены удивительно избирательной слепотой, которая не позволяет им видеть черное в своем прошлом. Они неистово молятся на образы давно ушедших дней (у всех эти ушедшие дни разные) и не позволяют себе признаться в том, что в прошлом, равно как и в настоящем, есть какие-то ошибки, преступления и нечто недопустимое.
Поэтому у одних вызывает настоящую истерику попытка человека раскопать причину убийства его далекого прадеда, в то время как у других начинается несварение желудка из-за того, что кто-то недостаточно чтит социальный порядок в дореволюционной России. Прошло состоит из монотонного путешествия из хорошего в лучшее, а из лучшего в прекрасное, где никто не ошибается и не совершает злодейств, а напротив - все только летят в космос, побеждают в войнах, кормят крестьян, строят прекрасные города, пишут гениальные романы и пьесы, танцуют, влюбляются и смеются. Собственно, примерно по этой причине не приходится говорить о возможности какого-то "примирения" или "согласия" - представители многочисленных идеологических течений живут в замкнутых коконах мысли, куда не проникает ни солнечный свет, ни критическое мышление.
P.S. В еще одной статье из этого же журнала проводится довольно развернутое сравнение Фассбиндера с Балабановым - и, пожалуй, нельзя не отметить, что Алексей Октябринович был одним из тех немногих отечественных мыслителей, кто относился к своему народу и его истории примерно с таким же чувством - признавал его ошибки, но никогда не отрекался.
Я сейчас дочитываю номер журнала "Сеанс", посвященный Фассбиндеру (я позднее напишу о нем и поблагодарю его авторов за отличную работу) и там в конце есть длинная дискуссия о Фассбиндере и о сути его творчества (кто с кем говорит я не расскажу - лучше закажите себе номер и узнаете сами), но там есть важный момент, которым мне захотелось поделиться.
Там один из участников дискуссии говорит, что одним из самых ценных моментов для него в трилогии Фассбиндера о ФРГ является тот факт, что Фассбиндер всегда со своим народом - он признает его преступления и ошибки, он указывает на ту жестокость, на ту боль, что его народ причинил и себе, и всем остальным, он напоминает забывчивым (или желающим быть забывчивыми) людям обо всем этом. Но - он не отрекается от народа, он не смотрит со стороны и не грозит пальчиком, словно самый мудрый и все понявший учитель, который вынужден общаться с нерадивыми учениками. Этот народ - его народ, эта боль - его боль; и когда в конце "Женитьбы Марии Браун" весь только что наложенный буржуазный и спокойный мир взлетает на воздух, то мы, наконец, понимаем степень недовольства Фассбиндера своими забывчивыми соотечественниками.
И вот это сопереживание, как мне кажется, это как раз то, чего начисто лишены участники нынешней российской общественной дискуссии. Все они поражены удивительно избирательной слепотой, которая не позволяет им видеть черное в своем прошлом. Они неистово молятся на образы давно ушедших дней (у всех эти ушедшие дни разные) и не позволяют себе признаться в том, что в прошлом, равно как и в настоящем, есть какие-то ошибки, преступления и нечто недопустимое.
Поэтому у одних вызывает настоящую истерику попытка человека раскопать причину убийства его далекого прадеда, в то время как у других начинается несварение желудка из-за того, что кто-то недостаточно чтит социальный порядок в дореволюционной России. Прошло состоит из монотонного путешествия из хорошего в лучшее, а из лучшего в прекрасное, где никто не ошибается и не совершает злодейств, а напротив - все только летят в космос, побеждают в войнах, кормят крестьян, строят прекрасные города, пишут гениальные романы и пьесы, танцуют, влюбляются и смеются. Собственно, примерно по этой причине не приходится говорить о возможности какого-то "примирения" или "согласия" - представители многочисленных идеологических течений живут в замкнутых коконах мысли, куда не проникает ни солнечный свет, ни критическое мышление.
P.S. В еще одной статье из этого же журнала проводится довольно развернутое сравнение Фассбиндера с Балабановым - и, пожалуй, нельзя не отметить, что Алексей Октябринович был одним из тех немногих отечественных мыслителей, кто относился к своему народу и его истории примерно с таким же чувством - признавал его ошибки, но никогда не отрекался.
Мне всегда казалось прекрасным, что главный (и единственный, по факту) вклад России в копилку мировой политической философии - это анархизм.
Во-первых, это элегантно - два русских аристократа придумали ультраантигосударственную идеологию (я упрощаю, конечно), которую до сих пор изучают везде.
Во-вторых, мне кажется это очень показательным, что бесконечные тома остальной "русской философии" (которая вся сводится к вопросу о том, что же такое Россия и где ее место в мире; а то и к просто не очень качественной литературе) никого так не поразили, как довольно простые мысли о том, что и государства никакого никому не нужно.
А, в-третьих, мне кажется, что это многое говорит и о нас, и о том, как нас видят остальные.
Во-первых, это элегантно - два русских аристократа придумали ультраантигосударственную идеологию (я упрощаю, конечно), которую до сих пор изучают везде.
Во-вторых, мне кажется это очень показательным, что бесконечные тома остальной "русской философии" (которая вся сводится к вопросу о том, что же такое Россия и где ее место в мире; а то и к просто не очень качественной литературе) никого так не поразили, как довольно простые мысли о том, что и государства никакого никому не нужно.
А, в-третьих, мне кажется, что это многое говорит и о нас, и о том, как нас видят остальные.
Как надо жить:
""Желая непрестанно содержать в своем уме память смертную, блаженный Иоанн, приказал устроить для себя гроб, только не отделывать его. При этом он приказал экономам, чтобы они во все торжественные праздники приходили к нему и в присутствии всех громко говорили:
— Владыко! Твой гроб еще не доделан; прикажи его доделать, ибо смерть приходит, как тать, и ты не знаешь, в какой час она появится.
Так святый Иоанн имел постоянную память о смерти и всегда был готов к ней.""
""Желая непрестанно содержать в своем уме память смертную, блаженный Иоанн, приказал устроить для себя гроб, только не отделывать его. При этом он приказал экономам, чтобы они во все торжественные праздники приходили к нему и в присутствии всех громко говорили:
— Владыко! Твой гроб еще не доделан; прикажи его доделать, ибо смерть приходит, как тать, и ты не знаешь, в какой час она появится.
Так святый Иоанн имел постоянную память о смерти и всегда был готов к ней.""
Небольшое отступление в сторону от тематики канала. Очень интересно, что когда узнаешь о том, что человек с которым ты был практически шесть лет, вышел замуж, то у тебя нет никаких эмоций вообще - радостно только немного, ну и все.
Как бы там ни было, хорошо, что все эти истории заканчиваются. Всем добра.
Как бы там ни было, хорошо, что все эти истории заканчиваются. Всем добра.
О русскости
"Повстречав в 1770 году некоего русского князя, Вольтер сообщал Екатерине, что «очарован чрезвычайной политичностью Ваших подданных», которую он приписывал влиянию императрицы и ее матери: «Вы принесли в Вашу империю все изящество Ее Высочества Принцессы, Вашей матушки, еще более приумножив его». Вольтер, таким образом, настаивал, что все принесенное Екатериной в Россию принесено из-за границы. «Мне всегда доставляют удовольствие, — отвечала Екатерина, — ваши воспоминания о моей матери».
Словом, в переписке с Вольтером эти воспоминания напоминали о нерусском происхождении императрицы. То, что Екатерина стала «русской», вызывало вопросы уже в 1765 году, в первом письме Вольтера: «Осмелюсь ли сказать, Ваше Величество, я немного сердит, что вы зовете себя Екатериной». Екатериной ее крестили; в поэтических же целях он предпочел бы называть ее Юноной, Минервой или Венерой. По-видимому, Вольтер придерживался обычной просвещенческой точки зрения, считая, что любой мужчина или женщина, от Екатерины до Казановы, может по приезде в Россию сочинить себе новое имя и новое прошлое, которые становились признаком их превосходства. Екатерина могла назваться богиней, а Вольтер, сопоставляя себя с русскими властителями, принимал вид мифического старца.
"Мадам, я старше, чем город, где Вы правите и который Вы украшаете своей особой. Осмелюсь добавить, я старше, чем Ваша империя, если считать ее основание с этого созидателя, Петра Великого, чьи труды Вы доводите до совершенства"."
"Повстречав в 1770 году некоего русского князя, Вольтер сообщал Екатерине, что «очарован чрезвычайной политичностью Ваших подданных», которую он приписывал влиянию императрицы и ее матери: «Вы принесли в Вашу империю все изящество Ее Высочества Принцессы, Вашей матушки, еще более приумножив его». Вольтер, таким образом, настаивал, что все принесенное Екатериной в Россию принесено из-за границы. «Мне всегда доставляют удовольствие, — отвечала Екатерина, — ваши воспоминания о моей матери».
Словом, в переписке с Вольтером эти воспоминания напоминали о нерусском происхождении императрицы. То, что Екатерина стала «русской», вызывало вопросы уже в 1765 году, в первом письме Вольтера: «Осмелюсь ли сказать, Ваше Величество, я немного сердит, что вы зовете себя Екатериной». Екатериной ее крестили; в поэтических же целях он предпочел бы называть ее Юноной, Минервой или Венерой. По-видимому, Вольтер придерживался обычной просвещенческой точки зрения, считая, что любой мужчина или женщина, от Екатерины до Казановы, может по приезде в Россию сочинить себе новое имя и новое прошлое, которые становились признаком их превосходства. Екатерина могла назваться богиней, а Вольтер, сопоставляя себя с русскими властителями, принимал вид мифического старца.
"Мадам, я старше, чем город, где Вы правите и который Вы украшаете своей особой. Осмелюсь добавить, я старше, чем Ваша империя, если считать ее основание с этого созидателя, Петра Великого, чьи труды Вы доводите до совершенства"."
Как говорится, ХОРОШЕЕ БЫЛО ВРЕМЯ
[наверняка, многие любители революции будут винить вот в таком царизм]
"В годы Гражданской войны в Петрограде прекратили свое существование шикарные кафе и рестораны, и кулечки-фунтики с наркотиком стали продаваться в обычных чайных. В народе их быстро окрестили «чумовыми». В таких чайных часто разворачивались сцены, подобные той, которую описал в своем исследовании Г.Д. Аронович — известный в 1920-х годах врач-нарколог: «В майский вечер (1919 г.) у входа в чайную ко мне подошла девушка 17-18 лет, с усталым безжизненным лицом, в платке и просила на хлеб. Я не знал, что она собирает на "понюшку", то есть кокаин, но скоро увидел ее среди посетителей, она почти силой вырвала из рук подошедшего к ней подростка пакетик кокаина, и когда тот потребовал от нее денег, она сняла сапоги, отдала их продавцу за 2-3 грамма кокаина и осталась в рваных чулках»."
[наверняка, многие любители революции будут винить вот в таком царизм]
"В годы Гражданской войны в Петрограде прекратили свое существование шикарные кафе и рестораны, и кулечки-фунтики с наркотиком стали продаваться в обычных чайных. В народе их быстро окрестили «чумовыми». В таких чайных часто разворачивались сцены, подобные той, которую описал в своем исследовании Г.Д. Аронович — известный в 1920-х годах врач-нарколог: «В майский вечер (1919 г.) у входа в чайную ко мне подошла девушка 17-18 лет, с усталым безжизненным лицом, в платке и просила на хлеб. Я не знал, что она собирает на "понюшку", то есть кокаин, но скоро увидел ее среди посетителей, она почти силой вырвала из рук подошедшего к ней подростка пакетик кокаина, и когда тот потребовал от нее денег, она сняла сапоги, отдала их продавцу за 2-3 грамма кокаина и осталась в рваных чулках»."
Более того, это поражает даже тех людей, которые сами почти 1990 года рождения ((
Forwarded from КАШИН
А еще поражает, что люди 1990 года рождения - это те, которым почти 30, как так вообще можно.
О послевоенных делах чекистов в Восточной Европе
"По мере того как дел возбуждалось все больше, требовалась международная координация предпринимаемых спецслужбами усилий. Для успеха показательного процесса, рассуждали советские чекисты, нужна длинная и разветвленная линия заговора с множеством действующих лиц. По этой причине московские кураторы предлагали своим восточноевропейским собратьям объединить изменников из Праги, Будапешта, Берлина и Варшавы в одно дело. Но для этого требовался центральный персонаж — некий человек, который знает хотя бы часть фигурантов, и которого можно было бы обвинить в их вербовке. Со временем подходящий герой был найден: им стал эксцентричный выпускник Гарвардского университета и сотрудник Государственного департамента США по имени Ноэль Филд.
При жизни Филд пользовался весьма сомнительной репутацией: в нем видели американского шпиона, двойного агента, провокатора, подосланного ЦРУ, чтобы посеять смуту в рядах коммунистов Восточной Европы. В 1954 году в своем «реабилитационном» свидетельстве, недавно обнаруженном венгерским историком Марией Шмидт, Филд напрямую объявляет себя коммунистом, работавшим рука об руку с НКВД. Это подтверждается и некоторыми другими документами. Филд писал, что он работал на СССР с 1927 года, «полностью отделяя нелегальную жизнь от своей официальной жизни», и был знаком с другими членами компартии США, также занимавшимися шпионажем. Среди них, в частности, Алгер Хисс и Уиттакер Чамберс.
Хотя Филд знал также и Аллена Даллеса — американского разведчика, работавшего в Швейцарии, позже ставшего директором ЦРУ, — и, возможно, даже имел с ним какие-то дела, нет никаких свидетельств, подтверждающих заявления венгерских, польских, чехословацких и немецких прокуроров о том, что он был американским агентом. Тем не менее с советской точки зрения выбор Филда в качестве жертвы был идеальным. Он покинул Государственный департамент в 1936 году, а в годы войны проработал в Унитарном комитете помощи — организации, помогавшей беженцам из гитлеровской Германии. Многие из его подопечных, естественно, были коммунистами, и благодаря этому Филд обзавелся друзьями и знакомыми по всей Восточной Европе.
По иронии судьбы Филд попал в руки СССР из-за того, что хотел извлечь выгоду из этих дружеских и приятельских связей. Весной 1949 года он остался без работы, а возвращаться в Америку опасался, поскольку его имя уже упоминалось на публичных слушаниях по делу Хисса. После того как его женевская контора была закрыта, Филд в поисках работы отправился через Прагу в Варшаву. В мае он вновь появился в Праге — и исчез без следа. Его жена Герта принялась искать его, но в августе исчезла и она. Позже бесследно пропали брат Филда Герман и его приемная дочь Эрика Уоллак, первый в Варшаве, вторая в Восточном Берлине.
Левые взгляды Филда не помешали прокурорам из Советского Союза и восточноевропейских стран сплести изощренную паутину небылиц, касающихся его лично и членов его семьи, причем многие построения правоохранителей граничили с откровенным абсурдом. Действительно, чтобы в полной мере воздать должное этому причудливому эпизоду восточноевропейского сталинизма, потребовалось бы написать книгу такого же объема, как эта. Достаточно сказать, что после 1949 года дружба или даже мимолетное знакомство с Филдом служили достаточным основанием для привлечения к ответственности любого коммуниста Восточной Европы, невзирая на его место в иерархии и самые великолепные связи. Тень этого персонажа порочила даже тех, кто никогда не встречался с ним непосредственно. Так, Якуб Берман, отвечавший в Польше за идеологическую работу — в местной иерархии это был второй человек после Берута, многие годы жил под подозрением только из-за того, что его секретарша однажды мимолетно виделась с Филдом.
Арест Филда в Будапеште повлек за собой целую вереницу событий. Почти сразу чекисты задержали Тибора Шони, венгерского антифашиста, который в годы войны жил в Швейцарии, где познакомился с Филдом и Райком. Венгерские следователи были довольны: в поле их интересов наряду с десятками других людей попал и Ласло Райк"
"По мере того как дел возбуждалось все больше, требовалась международная координация предпринимаемых спецслужбами усилий. Для успеха показательного процесса, рассуждали советские чекисты, нужна длинная и разветвленная линия заговора с множеством действующих лиц. По этой причине московские кураторы предлагали своим восточноевропейским собратьям объединить изменников из Праги, Будапешта, Берлина и Варшавы в одно дело. Но для этого требовался центральный персонаж — некий человек, который знает хотя бы часть фигурантов, и которого можно было бы обвинить в их вербовке. Со временем подходящий герой был найден: им стал эксцентричный выпускник Гарвардского университета и сотрудник Государственного департамента США по имени Ноэль Филд.
При жизни Филд пользовался весьма сомнительной репутацией: в нем видели американского шпиона, двойного агента, провокатора, подосланного ЦРУ, чтобы посеять смуту в рядах коммунистов Восточной Европы. В 1954 году в своем «реабилитационном» свидетельстве, недавно обнаруженном венгерским историком Марией Шмидт, Филд напрямую объявляет себя коммунистом, работавшим рука об руку с НКВД. Это подтверждается и некоторыми другими документами. Филд писал, что он работал на СССР с 1927 года, «полностью отделяя нелегальную жизнь от своей официальной жизни», и был знаком с другими членами компартии США, также занимавшимися шпионажем. Среди них, в частности, Алгер Хисс и Уиттакер Чамберс.
Хотя Филд знал также и Аллена Даллеса — американского разведчика, работавшего в Швейцарии, позже ставшего директором ЦРУ, — и, возможно, даже имел с ним какие-то дела, нет никаких свидетельств, подтверждающих заявления венгерских, польских, чехословацких и немецких прокуроров о том, что он был американским агентом. Тем не менее с советской точки зрения выбор Филда в качестве жертвы был идеальным. Он покинул Государственный департамент в 1936 году, а в годы войны проработал в Унитарном комитете помощи — организации, помогавшей беженцам из гитлеровской Германии. Многие из его подопечных, естественно, были коммунистами, и благодаря этому Филд обзавелся друзьями и знакомыми по всей Восточной Европе.
По иронии судьбы Филд попал в руки СССР из-за того, что хотел извлечь выгоду из этих дружеских и приятельских связей. Весной 1949 года он остался без работы, а возвращаться в Америку опасался, поскольку его имя уже упоминалось на публичных слушаниях по делу Хисса. После того как его женевская контора была закрыта, Филд в поисках работы отправился через Прагу в Варшаву. В мае он вновь появился в Праге — и исчез без следа. Его жена Герта принялась искать его, но в августе исчезла и она. Позже бесследно пропали брат Филда Герман и его приемная дочь Эрика Уоллак, первый в Варшаве, вторая в Восточном Берлине.
Левые взгляды Филда не помешали прокурорам из Советского Союза и восточноевропейских стран сплести изощренную паутину небылиц, касающихся его лично и членов его семьи, причем многие построения правоохранителей граничили с откровенным абсурдом. Действительно, чтобы в полной мере воздать должное этому причудливому эпизоду восточноевропейского сталинизма, потребовалось бы написать книгу такого же объема, как эта. Достаточно сказать, что после 1949 года дружба или даже мимолетное знакомство с Филдом служили достаточным основанием для привлечения к ответственности любого коммуниста Восточной Европы, невзирая на его место в иерархии и самые великолепные связи. Тень этого персонажа порочила даже тех, кто никогда не встречался с ним непосредственно. Так, Якуб Берман, отвечавший в Польше за идеологическую работу — в местной иерархии это был второй человек после Берута, многие годы жил под подозрением только из-за того, что его секретарша однажды мимолетно виделась с Филдом.
Арест Филда в Будапеште повлек за собой целую вереницу событий. Почти сразу чекисты задержали Тибора Шони, венгерского антифашиста, который в годы войны жил в Швейцарии, где познакомился с Филдом и Райком. Венгерские следователи были довольны: в поле их интересов наряду с десятками других людей попал и Ласло Райк"
Я, кстати, думаю, что одно из самых неприятных последствий Советского Союза - это не столько разваленность гуманитарной сферы или склонность к простым и авторитарным решениям, плюющим на мнение остальных людей. И даже не отсутствие национальной элиты - хотя это и суперважная проблема (но проблема решаемая временем и накоплением капитала и политического опыта - сколько было тех же сильных элит в Московском государстве в 15 веке? В 16? Даже в 17 и 18? Явно не очень много, однако потом подросла).
Нет, проблема в отсутствии самостоятельности у людей, принимающих решения. Вот этот советский анекдот про Брежнева, которого спрашивают разрешения что-то напечатать или сделать, а он говорит, что он лично не против, но что скажут наверху - это ведь совсем не анекдот, а суровая правда. Чем больше читаешь о русской истории 18-19 века (да и раньше, просто про это я читаю не так много), чем больше узнаешь о европейских государствах того времени, тем больше понимаешь, что государственный аппарат, офицерский корпус, бюрократию там наполняли люди, умеющие и готовые принимать решения самостоятельно, без оглядки на вышестоящих.
Вот подполковник Черняев берет в 1865 году Ташкент. Никто его об этом не просил, никто не санкционировал - более того, если бы он спросил свое прямое руководство о том, стоит ли это делать, то он, скорее всего, получил бы строгий отказ. "Нет, ни в коем случае, у нас сложные отношения с Великобританией, мы не до конца от Крымской войны отошли, непонятно к чему это может привести!" Однако Черняев рискует, делает все без спросу и когда в Петербурге узнают о произошедшем и возмущенно требует объяснений от Черняева, то он отвечает в том духе, что не отдавать же его обратно - русский флаг уже подняли, спускать его будет уже попросту глупо.
И это не единственный пример, просто один из многих, при этом достаточно яркий, чтобы прояснить то, о чем я говорю. Воронцов отправляется в присоединенную Бессарабию не очень понимая, как подчинять этот регион - у него, в общем, развязаны руки и он сам должен суметь найти правильное решение. Чиновник сталкивается с какой-то новой реальностью, которая не описана в существующих указах - и он не бежит прятаться за начальника, а старается найти оптимальное решение, которое будет достаточно эффективным. Офицер на завоеванной территории - у него есть, конечно, приказ, но у него больше одного пути их выполнения. К тому же, офицер иногда - это еще и военная администрация и тут он тоже должен иметь достаточно самостоятельного мышления, чтобы решать по обстоятельствам, а не оглядываться на вышестоящих.
Советский Союз превратил все эти институты в цепь бесконечной субординации, на вершине который стоит товарищ Сталин (в идеале) и он-то и является единственным настоящим актором во всей этой системе; все остальные должны только немедленно исполнять его любые, даже самые безумные и расходящиеся с объективной реальностью приказы. На все нужна бумажка (а лучше сразу 10), разрешение, обо всем, о самой мелочи нужно спросить, уточнить, потом еще раз переспросить и только потом можно попробовать сделать что-то - если нужно как-то отреагировать на изменения. А в обычном же режиме есть только цепь комманд, которые ты исполняешь как автомат, не размышляя. Единственный случай, когда ум и находчивость конкретного индивида (а не безликий "энтузиазм масс") реально поощрялись - это ситуация сурового кризиса: война, катастрофа, политический кризис. Потому что все-таки не дураки и понимали, что в кризисной ситуации ты постоянно будешь отдавать приказы, которые будут постоянно опаздывать.
Нет, проблема в отсутствии самостоятельности у людей, принимающих решения. Вот этот советский анекдот про Брежнева, которого спрашивают разрешения что-то напечатать или сделать, а он говорит, что он лично не против, но что скажут наверху - это ведь совсем не анекдот, а суровая правда. Чем больше читаешь о русской истории 18-19 века (да и раньше, просто про это я читаю не так много), чем больше узнаешь о европейских государствах того времени, тем больше понимаешь, что государственный аппарат, офицерский корпус, бюрократию там наполняли люди, умеющие и готовые принимать решения самостоятельно, без оглядки на вышестоящих.
Вот подполковник Черняев берет в 1865 году Ташкент. Никто его об этом не просил, никто не санкционировал - более того, если бы он спросил свое прямое руководство о том, стоит ли это делать, то он, скорее всего, получил бы строгий отказ. "Нет, ни в коем случае, у нас сложные отношения с Великобританией, мы не до конца от Крымской войны отошли, непонятно к чему это может привести!" Однако Черняев рискует, делает все без спросу и когда в Петербурге узнают о произошедшем и возмущенно требует объяснений от Черняева, то он отвечает в том духе, что не отдавать же его обратно - русский флаг уже подняли, спускать его будет уже попросту глупо.
И это не единственный пример, просто один из многих, при этом достаточно яркий, чтобы прояснить то, о чем я говорю. Воронцов отправляется в присоединенную Бессарабию не очень понимая, как подчинять этот регион - у него, в общем, развязаны руки и он сам должен суметь найти правильное решение. Чиновник сталкивается с какой-то новой реальностью, которая не описана в существующих указах - и он не бежит прятаться за начальника, а старается найти оптимальное решение, которое будет достаточно эффективным. Офицер на завоеванной территории - у него есть, конечно, приказ, но у него больше одного пути их выполнения. К тому же, офицер иногда - это еще и военная администрация и тут он тоже должен иметь достаточно самостоятельного мышления, чтобы решать по обстоятельствам, а не оглядываться на вышестоящих.
Советский Союз превратил все эти институты в цепь бесконечной субординации, на вершине который стоит товарищ Сталин (в идеале) и он-то и является единственным настоящим актором во всей этой системе; все остальные должны только немедленно исполнять его любые, даже самые безумные и расходящиеся с объективной реальностью приказы. На все нужна бумажка (а лучше сразу 10), разрешение, обо всем, о самой мелочи нужно спросить, уточнить, потом еще раз переспросить и только потом можно попробовать сделать что-то - если нужно как-то отреагировать на изменения. А в обычном же режиме есть только цепь комманд, которые ты исполняешь как автомат, не размышляя. Единственный случай, когда ум и находчивость конкретного индивида (а не безликий "энтузиазм масс") реально поощрялись - это ситуация сурового кризиса: война, катастрофа, политический кризис. Потому что все-таки не дураки и понимали, что в кризисной ситуации ты постоянно будешь отдавать приказы, которые будут постоянно опаздывать.
Поразительно, что вот эта самостоятельность до сих пор как-то не вернулась; даже простого понимания того, что у чиновника, военного, юриста, офисного работника должна быть очерченная (но не предельно узкая) сфера его профессиональной компетенции, где он сам волен решать и действовать по усмотрению - нет этого. Поэтому Исаакиевский передается РПЦ не потому что Полтавченко так решил, а потому что патриарх с кем-то там в Москве поговорил; поэтому за видео с насилием сажают не только того, кто совершал это насилие, но и того, кто об этом насилии всем рассказал; поэтому при каждом серьезном конфликте все действуют по инструкции, утрамбовывают несогласных в землю и только потом, когда поднимается шум, начинают думать о "возможных альтернативах".
Поэтому.
Поэтому.
Причем он как раз-то принимал самостоятельные решения - "В 1999 году в ходе вторжения в Косово отказался выполнить приказ вышестоящего американского генерала Уэсли Кларка о блокировании российских миротворческих сил генерал-лейтенанта Виктора Заварзина в аэропорту «Слатина», заявив американцам: «Я не собираюсь из-за вас начинать третью мировую войну»"