Forwarded from Πρῶτο Τρανκοβ
Юристов стукнули по голове первыми, но при этом им повезло чуть больше других. Во-первых, юриспруденцию не изучают в школах, это предмет сугубо профессионального знания. Во-вторых, СССР существовал не в вакууме, а, значит, как-то пришлось соответствовать общеевропейским нормам, сперва в международных спорах, затем, уже при Сталине, чтобы не выглядеть совсем дикарями, как в ленинские времена (тут заслуги Сталина нет, жизнь бы кого угодно заставила). Особо громкие процессы над вредителями и врагами были публичными, на них сидели различные стефаны цвейги и конспектировали, всё должно было выглядеть пристойно. У историков таких спасительных обстоятельств не было, и по ним тюкнуло заметно больнее.
Юстицию уничтожали Стучка и Курский, историю препарировал замнаркомпроса Покровский. Да-да, историю преподают в школах, поэтому здесь подтянулся наркомат просвещения. Те, кто интересуется темой, знают волшебные цитаты Покровского: «История – это политика, опрокинутая в прошлое», «Спасая старые архивные документы, вы сохраняете то оружие, при помощи которого рабочий класс вел, ведет и будет вести борьбу со своим классовым противником», «Можем ли мы восстановить действительную историю Римской империи ранних веков? ... Это все равно, что на основании какого-нибудь памфлета, написанного белогвардейцем и «исправленного» черносотенцем восстанавливать историю Советской России».
В 1919 году историю в школах вообще отменили. Такого предмета просто не стало. Только в 1932 формально ввели обратно, новые дети начали подрастать. По факту преподавать стали где-то между 1934 и 1936 — но что преподавать? Вот именно, борьбу классов. Главным историческим событием был объявлен октябрь 1917 года, вся предшествующая история человечества — это бесконечная череда восстаний против угнетателей, которая, всё совершенствуясь и совершенствуясь, привела, наконец, к единственно верному результату.
Схема с годами смягчалась, но даже мои ровесники, не говоря уже о тех, кто старше, учили в школе не историю, а вот эту вот схему.
А поколение победителей нацизма вообще никакую историю не учило, у них её в детстве тупо не было.
Но ладно школа, а что же академическая наука, она сопротивлялась?
Не в пример юристам — о, да.
Итогом стало «Академическое дело». Всех сопротивлявшихся умников (угадайте?) — кого сразу убили, кого посадили на 10 лет. Люди не хотели профанировать знание и пускать в свои ряды мудаков и клоунов. Людей стёрли в порошок и заменили клоунами и мудаками.
Уровень выпускника провинциального истфака конца 80-х: «Вот у земледельческих народов на крыше конёк, они пахали на лошадях. А у лесных народов на крыше лосиные рога. Бытие определяет сознание, как Маркс говорил. А потом началась классовая борьба".
Сегодняшнее общество совершенно не способно обсуждать постсоветскую историю, хотя это сейчас одна из самых актуальных тем (возьмите, хотя бы, претензии бывших республик к нынешней РФ или вопрос октября 1993). Хуже того. Спросите среднего выпускника уже даже сегодняшнего истфака, что такое история, зачем она нужна, и зачем он лично как историк нужен. В 99% услышите мычание.
— Почему такое количество народу с нашего истфака оказалось в ФСБ? — как-то спросил я в компании. И друг-юрист, на 10 лет старше меня, рассмеялся:
— Так там всю дорогу кого готовили-то?
— Кого?
— ПОЛИТРУКОВ.
Наше общество — это найденный на автозаправке человек с пропавшей памятью. Ему её отбили, и он об этом забыл.
Дальше про лингвистов расскажу.
Юстицию уничтожали Стучка и Курский, историю препарировал замнаркомпроса Покровский. Да-да, историю преподают в школах, поэтому здесь подтянулся наркомат просвещения. Те, кто интересуется темой, знают волшебные цитаты Покровского: «История – это политика, опрокинутая в прошлое», «Спасая старые архивные документы, вы сохраняете то оружие, при помощи которого рабочий класс вел, ведет и будет вести борьбу со своим классовым противником», «Можем ли мы восстановить действительную историю Римской империи ранних веков? ... Это все равно, что на основании какого-нибудь памфлета, написанного белогвардейцем и «исправленного» черносотенцем восстанавливать историю Советской России».
В 1919 году историю в школах вообще отменили. Такого предмета просто не стало. Только в 1932 формально ввели обратно, новые дети начали подрастать. По факту преподавать стали где-то между 1934 и 1936 — но что преподавать? Вот именно, борьбу классов. Главным историческим событием был объявлен октябрь 1917 года, вся предшествующая история человечества — это бесконечная череда восстаний против угнетателей, которая, всё совершенствуясь и совершенствуясь, привела, наконец, к единственно верному результату.
Схема с годами смягчалась, но даже мои ровесники, не говоря уже о тех, кто старше, учили в школе не историю, а вот эту вот схему.
А поколение победителей нацизма вообще никакую историю не учило, у них её в детстве тупо не было.
Но ладно школа, а что же академическая наука, она сопротивлялась?
Не в пример юристам — о, да.
Итогом стало «Академическое дело». Всех сопротивлявшихся умников (угадайте?) — кого сразу убили, кого посадили на 10 лет. Люди не хотели профанировать знание и пускать в свои ряды мудаков и клоунов. Людей стёрли в порошок и заменили клоунами и мудаками.
Уровень выпускника провинциального истфака конца 80-х: «Вот у земледельческих народов на крыше конёк, они пахали на лошадях. А у лесных народов на крыше лосиные рога. Бытие определяет сознание, как Маркс говорил. А потом началась классовая борьба".
Сегодняшнее общество совершенно не способно обсуждать постсоветскую историю, хотя это сейчас одна из самых актуальных тем (возьмите, хотя бы, претензии бывших республик к нынешней РФ или вопрос октября 1993). Хуже того. Спросите среднего выпускника уже даже сегодняшнего истфака, что такое история, зачем она нужна, и зачем он лично как историк нужен. В 99% услышите мычание.
— Почему такое количество народу с нашего истфака оказалось в ФСБ? — как-то спросил я в компании. И друг-юрист, на 10 лет старше меня, рассмеялся:
— Так там всю дорогу кого готовили-то?
— Кого?
— ПОЛИТРУКОВ.
Наше общество — это найденный на автозаправке человек с пропавшей памятью. Ему её отбили, и он об этом забыл.
Дальше про лингвистов расскажу.
Самая мерзкая часть Французской революции - это Сентябрьские убийства. Чтобы понять насколько все это было отвратительно, достаточно вспомнить как была убита мадам де Ламбаль - савойская принцесса и фаворитка Марии-Антуанетты.
"Затем на сцену выступил некий Шарла, до революции помогавший парикмахеру, а теперь ставший барабанщиком милицейского батальона. Находясь уже в изрядном подпитии, он решил сорвать концом своей сабли чепец с головы принцессы и задел лезвием ее лоб немного повыше глаза, отчего кровь брызнула ручьем, а роскошные белокурые волосы несчастной рассыпались по плечам. Убийцы схватили принцессу под руки и поволокли ее через горы валяющихся на улице трупов. Мадам Ламбаль уже не могла сохранять равновесие и только прикладывала неимоверные усилия, чтобы не упасть. Единственное, что ее заботило, – как бы ее поза не сделалась непристойной, отчего она постоянно сжимала ноги.
В этот момент из толпы вышел молодой человек, прилично одетый, вид которого совершенно не гармонировал с озверевшей пьяной толпой. Видя, что принцесса уже практически обнажена и старается, несмотря на это, хоть как-нибудь прикрыться руками, он закричал в полном негодовании: «Что вы делаете? Вспомните, что у вас есть жены и матери! А если бы это были они?». Немедленно толпа бросилась на неизвестного защитника обреченной принцессы, и через минуту он был убит: десятки копий одновременно вонзились в него, а потом на безжизненное тело накинулись и растерзали в клочья.
В узком переулке между улицей Сент-Антуан и тюрьмой Форс слуги принцессы не выдержали столь жуткого зрелища и принялись в отчаянии кричать: «Помогите!». На них немедленно набросились убийцы, и двое нашли свою смерть тут же; остальным удалось бежать.
Шарла, подхватив полено, ударил им по голове мадам Ламбаль, и она, потеряв сознание, упала на гору трупов. Мясник Гризон отсек ей голову своим мясным косарем, а далее началось многочасовое издевательство над трупом. Два часа чернь наслаждалась видом обезглавленного тела, из которого лилась кровь. К нему приставили двух людей, которые занимались тем, что обмывали его и просили окружающих обратить внимание на то, какое это тело белое и нежное. Современники говорят, что в это время они видели настолько возмутительные по распутству сцены, описать которые у них не поднимается рука.
Так, Мерсье свидетельствует, что над трупом мадам Ламбаль было совершено все самое зверское и отвратительное, что только способен придумать обезумевший садист. У нее отрезали груди и разрезали живот, откуда вытащили все внутренности. Один из убийц, обмотавшись кишками, вытащил сердце несчастной жертвы и начал рвать его зубами. В результате тело было разрезано на куски, причем все части бандиты поделили между собой, а один из них, которому достались половые органы, ради шутки устроил себе из них подобие усов.
Бертран де Мольвиль утверждал, что одну ногу принцессы, оторванную от туловища, зарядили в пушку и дали залп. До этого он видел, по его словам, как 3 сентября 1792 года из тюрьмы Форс вывели невысокую женщину в белом платье, которую толпа палачей, вооруженная самым разным оружием, беспощадно била. Он был свидетелем убийства этой женщины, видел, как ей отрубили голову, как затем убийцы потащили по парижским улицам кровавые клочья мяса. Кто бы мог подумать, что всего несколько часов назад эти жуткие части тела были прекрасной белокурой принцессой.
Описание этой жуткой сцены в одном из писем графа де Ферсана от 19 сентября 1792 года не слишком отличается от предыдущего: «Перо не в силах описать подробности казни мадам де Ламбаль. Ее терзали самым жутким образом в течение восьми часов. Вырвав ей грудь и зубы, ее около двух часов приводили в сознание, оказывая ей всяческую помощь, и все это для того, чтобы она могла «лучше почувствовать смерть».
"Затем на сцену выступил некий Шарла, до революции помогавший парикмахеру, а теперь ставший барабанщиком милицейского батальона. Находясь уже в изрядном подпитии, он решил сорвать концом своей сабли чепец с головы принцессы и задел лезвием ее лоб немного повыше глаза, отчего кровь брызнула ручьем, а роскошные белокурые волосы несчастной рассыпались по плечам. Убийцы схватили принцессу под руки и поволокли ее через горы валяющихся на улице трупов. Мадам Ламбаль уже не могла сохранять равновесие и только прикладывала неимоверные усилия, чтобы не упасть. Единственное, что ее заботило, – как бы ее поза не сделалась непристойной, отчего она постоянно сжимала ноги.
В этот момент из толпы вышел молодой человек, прилично одетый, вид которого совершенно не гармонировал с озверевшей пьяной толпой. Видя, что принцесса уже практически обнажена и старается, несмотря на это, хоть как-нибудь прикрыться руками, он закричал в полном негодовании: «Что вы делаете? Вспомните, что у вас есть жены и матери! А если бы это были они?». Немедленно толпа бросилась на неизвестного защитника обреченной принцессы, и через минуту он был убит: десятки копий одновременно вонзились в него, а потом на безжизненное тело накинулись и растерзали в клочья.
В узком переулке между улицей Сент-Антуан и тюрьмой Форс слуги принцессы не выдержали столь жуткого зрелища и принялись в отчаянии кричать: «Помогите!». На них немедленно набросились убийцы, и двое нашли свою смерть тут же; остальным удалось бежать.
Шарла, подхватив полено, ударил им по голове мадам Ламбаль, и она, потеряв сознание, упала на гору трупов. Мясник Гризон отсек ей голову своим мясным косарем, а далее началось многочасовое издевательство над трупом. Два часа чернь наслаждалась видом обезглавленного тела, из которого лилась кровь. К нему приставили двух людей, которые занимались тем, что обмывали его и просили окружающих обратить внимание на то, какое это тело белое и нежное. Современники говорят, что в это время они видели настолько возмутительные по распутству сцены, описать которые у них не поднимается рука.
Так, Мерсье свидетельствует, что над трупом мадам Ламбаль было совершено все самое зверское и отвратительное, что только способен придумать обезумевший садист. У нее отрезали груди и разрезали живот, откуда вытащили все внутренности. Один из убийц, обмотавшись кишками, вытащил сердце несчастной жертвы и начал рвать его зубами. В результате тело было разрезано на куски, причем все части бандиты поделили между собой, а один из них, которому достались половые органы, ради шутки устроил себе из них подобие усов.
Бертран де Мольвиль утверждал, что одну ногу принцессы, оторванную от туловища, зарядили в пушку и дали залп. До этого он видел, по его словам, как 3 сентября 1792 года из тюрьмы Форс вывели невысокую женщину в белом платье, которую толпа палачей, вооруженная самым разным оружием, беспощадно била. Он был свидетелем убийства этой женщины, видел, как ей отрубили голову, как затем убийцы потащили по парижским улицам кровавые клочья мяса. Кто бы мог подумать, что всего несколько часов назад эти жуткие части тела были прекрасной белокурой принцессой.
Описание этой жуткой сцены в одном из писем графа де Ферсана от 19 сентября 1792 года не слишком отличается от предыдущего: «Перо не в силах описать подробности казни мадам де Ламбаль. Ее терзали самым жутким образом в течение восьми часов. Вырвав ей грудь и зубы, ее около двух часов приводили в сознание, оказывая ей всяческую помощь, и все это для того, чтобы она могла «лучше почувствовать смерть».
Сколько времени нужно на обретение новой национальной идентичности? Не очень много.
"Юрко Тютюнник в своих мемуарах говорит об атмосфере свободы, порожденной революцией, описывая, как получил от солдат известие о том, что «царя уже нет»:
"Все это было довольно занятно. Всего лишь несколько дней назад те же самые «дядьки в шинелях» старались говорить только по-русски, называли меня «ваше благородие» и по вечерам распевали «Боже, царя храни», а теперь они разговаривали друг с другом и обращались ко мне на родном [украинском] языке, не скрывая от меня своего отношения к такой поразительной ситуации: «царя уже нет». "
В глазах Тютюнника революция давала возможности для выражения украинских национальных чаяний и отмены прежней социальной иерархии. Будучи украинцем-националистом, он не отождествлял себя с Российской империей и потому не воспринимал ее неудачи как свое личное поражение.
Тютюнник воспользовался новыми возможностями, открывшимися благодаря краху империи, и принял участие в украинизации Симферопольского полка. Он был отправлен делегатом на Второй всеукраинский войсковой съезд, на котором, в свою очередь, его избрали членом Центральной рады. Другие атаманы сыграли важную роль при организации «Вольных казаков» — отрядов добровольческой милиции, создававшихся в 1917 и 1918 годах. Например, Ефим Божко командовал частями, охранявшими Запорожскую железную дорогу. Когда на Украину с целью содействовать созданию советского Украинского государства вошли силы русских большевиков, «Вольные казаки» выступили против Красной армии, встав на защиту Украинской на- родной республики (УНР)."
"Юрко Тютюнник в своих мемуарах говорит об атмосфере свободы, порожденной революцией, описывая, как получил от солдат известие о том, что «царя уже нет»:
"Все это было довольно занятно. Всего лишь несколько дней назад те же самые «дядьки в шинелях» старались говорить только по-русски, называли меня «ваше благородие» и по вечерам распевали «Боже, царя храни», а теперь они разговаривали друг с другом и обращались ко мне на родном [украинском] языке, не скрывая от меня своего отношения к такой поразительной ситуации: «царя уже нет». "
В глазах Тютюнника революция давала возможности для выражения украинских национальных чаяний и отмены прежней социальной иерархии. Будучи украинцем-националистом, он не отождествлял себя с Российской империей и потому не воспринимал ее неудачи как свое личное поражение.
Тютюнник воспользовался новыми возможностями, открывшимися благодаря краху империи, и принял участие в украинизации Симферопольского полка. Он был отправлен делегатом на Второй всеукраинский войсковой съезд, на котором, в свою очередь, его избрали членом Центральной рады. Другие атаманы сыграли важную роль при организации «Вольных казаков» — отрядов добровольческой милиции, создававшихся в 1917 и 1918 годах. Например, Ефим Божко командовал частями, охранявшими Запорожскую железную дорогу. Когда на Украину с целью содействовать созданию советского Украинского государства вошли силы русских большевиков, «Вольные казаки» выступили против Красной армии, встав на защиту Украинской на- родной республики (УНР)."
Впрочем, это не сильно помогло Тютюннику в дальнейшем. Он оказался предателем.
17 июня 1923 года, после нелегального перехода польско-советской границы, благодаря операции ГПУ, был арестован.
Тютюнник решил сотрудничать с советскими властями Украины: официально было заявлено, что он не арестован, а перешёл на сторону большевиков добровольно. Поселился в Харькове, столице Украинской ССР. Там же преподавал в Харьковской школе красных командиров, в частности, читал лекции по теме «Тактика партизанской и противопартизанской борьбы».
Выступил с серией публикаций против Петлюры, занимался литературной деятельностью, написал воспоминания «С поляками против Украины» (укр. «З поляками проти України»), где выступил категорически против Петлюры и политики УНР. Как указывалось в предисловии, «эта книга в первую очередь не воспоминания, а акт обвинения Петлюры и петлюровщины».
Работая вместе с Довженко, стал соавтором сценария фильма «Звенигора» (в титрах — Юрий Юртик) о восстаниях на Звенигородщине против гетьмана, деникинцев и большевиков. В этом же фильме сыграл свою первую роль в кино. Также снялся в фильме «П.К.П.» («Пилсудский купил Петлюру») — где выступил в роли… себя самого, генерала Юрка Тютюнника, командующего «бандами, пролезшими через польскую границу, чтобы отбить Украину для поляков».
Сотрудничая с большевиками, Тютюнник внёс огромный раскол в ряды украинской эмиграции. По сути, его работа в УССР означала окончательную «смерть» армии УНР, её окончательное исчезновение в польских лагерях.
Последняя должность Тютюнника — секретарь-инспектор ревизионной комиссии Всеукраинского государственного акционерного общества торговли (ВАКОТ).
17 июня 1923 года, после нелегального перехода польско-советской границы, благодаря операции ГПУ, был арестован.
Тютюнник решил сотрудничать с советскими властями Украины: официально было заявлено, что он не арестован, а перешёл на сторону большевиков добровольно. Поселился в Харькове, столице Украинской ССР. Там же преподавал в Харьковской школе красных командиров, в частности, читал лекции по теме «Тактика партизанской и противопартизанской борьбы».
Выступил с серией публикаций против Петлюры, занимался литературной деятельностью, написал воспоминания «С поляками против Украины» (укр. «З поляками проти України»), где выступил категорически против Петлюры и политики УНР. Как указывалось в предисловии, «эта книга в первую очередь не воспоминания, а акт обвинения Петлюры и петлюровщины».
Работая вместе с Довженко, стал соавтором сценария фильма «Звенигора» (в титрах — Юрий Юртик) о восстаниях на Звенигородщине против гетьмана, деникинцев и большевиков. В этом же фильме сыграл свою первую роль в кино. Также снялся в фильме «П.К.П.» («Пилсудский купил Петлюру») — где выступил в роли… себя самого, генерала Юрка Тютюнника, командующего «бандами, пролезшими через польскую границу, чтобы отбить Украину для поляков».
Сотрудничая с большевиками, Тютюнник внёс огромный раскол в ряды украинской эмиграции. По сути, его работа в УССР означала окончательную «смерть» армии УНР, её окончательное исчезновение в польских лагерях.
Последняя должность Тютюнника — секретарь-инспектор ревизионной комиссии Всеукраинского государственного акционерного общества торговли (ВАКОТ).
Дочитываю сейчас очередную книгу про индустрию Голливуда ("The contemporary Hollywood Film Industry"). В принципе, значительную часть того, о чем в ней рассказывается я уже и так знал, но сборник статей хороший и интересный и снова заставил меня задуматься об одной из моих любимых тем.
Я уже давно думаю о том, что одна из самых грустных вещей, которая произошла с массовым кинематографом за последние 30-40 лет - это его серьезная переориентация на подростковую аудиторию. Да, конечно, этот процесс был обусловлен неумолимой экономической логикой - в кино чаще всего ходят подростки, они же приносят большую часть денег кинопрокату (который, кстати, в последние лет 15 на попкорне зарабатывал больше, чем, собственно, на кино). Но это неумолимо сказалось на качестве того, что мы видим в кинотеатрах.
Я повторюсь - я тот еще кинокритик и кинознаток и мои слова в любом случае - не более чем мое частное мнение, но кино я очень люблю и ценю. Когда я смотрю кино 1970-х и ранее, то я всегда ощущаю, что это кино о взрослых и самодостаточных людях. Которые даже в самой критической ситуации остаются взрослыми, вместо того чтобы расплываться студнем по стулу и звонить психоаналитику. Они сами зарабатывают деньги, они в состоянии завязать романтические отношения и закончить их, они делают выбор и даже если этот выбор неправильный - он их. Их проблемы - взрослые, они не заключаются в том, что им разрешит (или не разрешит) мама.
Понятно, что это в значительной степени условность. Вспоминаю, как Тони Сопрано отсылал к той же проблеме, вздыхая о том, что вот раньше был "тихий, молчаливый тип, как Гэри Купер" - и понятно, что это просто условный типаж, не более того. Но!
Иногда сложно себе представить, что "На последнем дыхании" или "Три дня Кондора" были массовыми фильмами, что люди рвались на "Рифифи", "Ночь и город" или "Дьяволиц". Потому что в наши дни все массовое кино завалено подростковыми персонажами, которые ведут себя как подростки даже тогда, когда им 40 лет. То есть, с одной стороны, я представляю себе Антуана Дуанеля или семейство Риччи из "Похитителей велосипедов",а с другой стороны, я вижу бесконечных бестолковых глупых детей, заполонивших современные фильмы.
Отсутствует ощущение взрослости. Даже не серьезности, а именно взрослости - наличия самодостаточных взрослых людей. Очень сложно точно определить вот эту границу, но я всегда ее чувствую. Радует, конечно, что часть таких героев уцелела в менее массовом кино, а также в сериалах (Уолтер Уайт, например, вполне себе "взрослый" человек), но печально, что их становится все меньше и меньше.
P.S. Тоже самое, кстати, произошло и со многими людьми - отсюда вот эти бесконечные пафосные трескучие тексты, обличающие все мировое зло (сконцентрированное, как правило, в одной стране, а то и одном человеке), невероятная способность не видеть ничего вокруг себя и вообще одержимость разделением мира на черное и белое.
Я уже давно думаю о том, что одна из самых грустных вещей, которая произошла с массовым кинематографом за последние 30-40 лет - это его серьезная переориентация на подростковую аудиторию. Да, конечно, этот процесс был обусловлен неумолимой экономической логикой - в кино чаще всего ходят подростки, они же приносят большую часть денег кинопрокату (который, кстати, в последние лет 15 на попкорне зарабатывал больше, чем, собственно, на кино). Но это неумолимо сказалось на качестве того, что мы видим в кинотеатрах.
Я повторюсь - я тот еще кинокритик и кинознаток и мои слова в любом случае - не более чем мое частное мнение, но кино я очень люблю и ценю. Когда я смотрю кино 1970-х и ранее, то я всегда ощущаю, что это кино о взрослых и самодостаточных людях. Которые даже в самой критической ситуации остаются взрослыми, вместо того чтобы расплываться студнем по стулу и звонить психоаналитику. Они сами зарабатывают деньги, они в состоянии завязать романтические отношения и закончить их, они делают выбор и даже если этот выбор неправильный - он их. Их проблемы - взрослые, они не заключаются в том, что им разрешит (или не разрешит) мама.
Понятно, что это в значительной степени условность. Вспоминаю, как Тони Сопрано отсылал к той же проблеме, вздыхая о том, что вот раньше был "тихий, молчаливый тип, как Гэри Купер" - и понятно, что это просто условный типаж, не более того. Но!
Иногда сложно себе представить, что "На последнем дыхании" или "Три дня Кондора" были массовыми фильмами, что люди рвались на "Рифифи", "Ночь и город" или "Дьяволиц". Потому что в наши дни все массовое кино завалено подростковыми персонажами, которые ведут себя как подростки даже тогда, когда им 40 лет. То есть, с одной стороны, я представляю себе Антуана Дуанеля или семейство Риччи из "Похитителей велосипедов",а с другой стороны, я вижу бесконечных бестолковых глупых детей, заполонивших современные фильмы.
Отсутствует ощущение взрослости. Даже не серьезности, а именно взрослости - наличия самодостаточных взрослых людей. Очень сложно точно определить вот эту границу, но я всегда ее чувствую. Радует, конечно, что часть таких героев уцелела в менее массовом кино, а также в сериалах (Уолтер Уайт, например, вполне себе "взрослый" человек), но печально, что их становится все меньше и меньше.
P.S. Тоже самое, кстати, произошло и со многими людьми - отсюда вот эти бесконечные пафосные трескучие тексты, обличающие все мировое зло (сконцентрированное, как правило, в одной стране, а то и одном человеке), невероятная способность не видеть ничего вокруг себя и вообще одержимость разделением мира на черное и белое.
Сергей абсолютно прав. У меня со вторника как раз в Будапеште начинается курс "Nationalism in Russian Empire and the Soviet Union", который будет вести Алексей Миллер. У него есть великая книга (из которй, видимо, будет состоять половина курса) - "Империя Романовых и национализм", в которой отношениям с евреями посвящена не одна страница. И там очень четко проведена линия - еврейский вопрос появился собственно с появлением евреев в России после разделов Польши. До них евреи воспринимались либо как потенциально выгодный партнер, либо как потенциально полезный ремесленник, либо как носитель важных экспертных знаний (врач, инженер, музыкант). И только после того как к России были присоединены огромные польские территории с сотнями тысячами евреев, проживавших на них, вот тогда евреи стали энергично восприниматься как угроза.
Причем важно, как пишет Миллер, что "это были не те, во многом интегрированные в местные сообщества евреи, каких знала Западная Европа в XVIII веке, но, в большинстве своем, традиционалистеки замкнутые евреи, которых вскоре в Германии и Австрии станут называть Ost-Juden по контрасту с их сравнительно немногочисленными просвещенными западноевропейскими единоверцами."
И, соответственно, стоило евреям уехать из России и перестать быть частью повседневной жизни - вопрос отпал. Тоже самое, кстати, с Польшей - был ведь "польский вопрос", значимый, сложный и дискутируемый. Обсуждались различные варианты того, что можно с Польшей предпринять; перед Первой мировой Николай II пообещал объединить польские земли и создать нечто вроде полуавтономного доминиона. А в итоге Польша стала независимая - и как, где польский вопрос? Подозреваю, что подавляющее большинство моих соотечественников и поляка-то живого в жизни не видело. Какой уж тут вопрос.
Причем важно, как пишет Миллер, что "это были не те, во многом интегрированные в местные сообщества евреи, каких знала Западная Европа в XVIII веке, но, в большинстве своем, традиционалистеки замкнутые евреи, которых вскоре в Германии и Австрии станут называть Ost-Juden по контрасту с их сравнительно немногочисленными просвещенными западноевропейскими единоверцами."
И, соответственно, стоило евреям уехать из России и перестать быть частью повседневной жизни - вопрос отпал. Тоже самое, кстати, с Польшей - был ведь "польский вопрос", значимый, сложный и дискутируемый. Обсуждались различные варианты того, что можно с Польшей предпринять; перед Первой мировой Николай II пообещал объединить польские земли и создать нечто вроде полуавтономного доминиона. А в итоге Польша стала независимая - и как, где польский вопрос? Подозреваю, что подавляющее большинство моих соотечественников и поляка-то живого в жизни не видело. Какой уж тут вопрос.
Forwarded from ПРОСТАКОВ
А напишу-ка я несколько простых мыслей о еврейском вопросе. Российская империя с конца XVIII века была страной с крупнейшим еврейским населением. При этом до 1861 года евреи и русские были самыми пораженными в правах этническими группами в стране (придут украинцы и сейчас начнут доказывать). Собственно вся русская революция во многом родилась из-за борьбы за права этих этнических групп. И собственно между ними тоже шла борьба, оттуда и пошел антисемитизм. Но это все сказания давно менувших дней. Нации живут не в деревнях и в местечках, а в городах. И вот с 1920-х годов впервые простые русские и простые евреи столкнулись вместе на кухнях коммуналок, в школах и в университетах, а в подвалах НКВД не было этничностей. И вот бытовой антисемитизм в СССР был всепоглощаюсь, иногда взбадриваемый государственными кампаниями по борьбе с антисемитизмом. Но в 1972 году евреям разрешили уезжать. Население сократилось. И еврейский вопрос исчез. Мне, например, первого еврея показали (показали) в Москве. У меня учительница была с отчеством Марковна, но про ее еврейство я понял только спустя несколько лет. А что было? Не брат ты мне, гнида черножопая. Ксенофобия всегда имеет бытовое происхождение или, по крайней мере, бытом поддерживается. Евреи перестали быть значимой категорией еврейского населения, и антисемитизм как массовое явление исчез. А сейчас любой русский, озабоченный еврейским вопросом - реконструктор. Я был даже сказал, ролевик.
Forwarded from Πρῶτο Τρανκοβ
В школе литературоведению не учат, слишком сложно. В итоге во взрослой жизни даже образованные люди не вполне представляют, как всё устроено. Чтобы рассказать о том, как уродовали литературоведение, надо коротко пояснить, что оно такое вообще.
Людям зачем-то нужно искусство. Его практическую ценность то отрицают, то ищут, но люди на всём протяжении своего существования его создают и к нему тянутся. Наверное, в этом есть что-то биологическое — практики, похожие на искусство, есть у птиц и животных (от подобия танцев до подобия архитектуры). Но у людей также есть то, чего нет у животных — язык и речь. Соответственно, у человека есть искусства, основанные на них. Литературоведение (и его ответвления вроде фольклористики) их изучает так же, как любая другая естественная наука изучает устройство мира. Вот так работает фотосинтез, вот так кислоты реагируют с металлами, а вот так из мотивов складываются сюжеты. К слову говоря, точные науки там тоже вполне себе применяются, когда нужно (я сейчас не про опыты академика Раушенбаха, а про очень практические вещи, типа статистических доказательств авторства текста или ритмических рисунков, описываемых мат. функциями).
Про мотивы и сюжеты — это, кстати, великий А. Н. Веселовский, который умер в 1906. Погуглите его послужной список и сравните с какой-нибудь Мариэттой Омаровной, чтобы понять, какая пропасть разделяет то, что у нас было, с тем, чем мы пробавляемся сегодня.
У русских была сильная европейская литературоведческая школа, мы прекрасно изучали и античность, и средневековье, и текстологию вообще. Ну и, в конце-концов, имели мирового уровня собственную литературу, то есть понятный и близкий материал исследования.
Этот материал первым делом и начали коверкать (причём на самом верху, самое горячее участие принимал лично Ленин).
Просто так взять и отменить предшествующую литературу не получалось, потому что революционное движение сто лет как уже сидело на её игле, от поэтов-декабристов и Герцена до горьковских буревестников. Литературе надо было провести ревизию. Происходило это на протяжении всей советской власти, и всегда использовалось три главных приёма.
Первый — это прямой запрет. Писателя или поэта просто вычёркивали. Его нельзя было издавать, его творчество нельзя было исследовать. Его даже читать не рекомендовалось. Так было, например, с Достоевским (Ленина просто трясло, когда он видел его книгу на столе). Так было со множеством литераторов, выехавших в эмиграцию. Так, впоследствии, было с наследниками Серебряного века (например, со всеми акмеистами). Иногда могли вычеркнуть уже засветившегося автора (так было, например, с Солженицыным, хотя он и графоман, конечно). Иногда могли вычеркнуть, а потом на волне разных там оттепелей вернуть (Есенин, Бунин, тот же Достоевский).
Второй — это вынесение части творчества в спецхран. Поначалу был большой соблазн сбросить с корабля современности всю вообще дворянскую литературу. Потому что писали про метания всяких белоручек и бездельников, пока простой народ изнывал под гнётом. Но тогда начинались нескладушки, потому что, например, Лев Толстой, как Ленин уже заявил, был зеркалом русской революции. Потом, отлично бились с критикой царизма сатирики, тот же Салтыков-Щедрин. Прекрасно набирались горсти народнических тем, в первую очередь, у Некрасова. То есть метод очень прост. То, что под концепцию подходит — печатаем. То, что не подходит — делаем вид, что его не было. «Мёртвые души» Гоголь писал, а «Переписку с друзьями» можно было в спецхране почитать по особому разрешению.
Ну и, наконец, третье — пересмотр иерархии. Пушкин и Гоголь пусть наверху останутся, а рядом с ними мы давайте Чернышевского поставим. И Короленко. Да и сейчас много хороших авторов. Серафимович вот, например, прямо ну новый Гоголь. Ну и главным бенефициаром тут стал, конечно, Горький. Просто посмотрите на топонимику постсоветских городов.
Людям зачем-то нужно искусство. Его практическую ценность то отрицают, то ищут, но люди на всём протяжении своего существования его создают и к нему тянутся. Наверное, в этом есть что-то биологическое — практики, похожие на искусство, есть у птиц и животных (от подобия танцев до подобия архитектуры). Но у людей также есть то, чего нет у животных — язык и речь. Соответственно, у человека есть искусства, основанные на них. Литературоведение (и его ответвления вроде фольклористики) их изучает так же, как любая другая естественная наука изучает устройство мира. Вот так работает фотосинтез, вот так кислоты реагируют с металлами, а вот так из мотивов складываются сюжеты. К слову говоря, точные науки там тоже вполне себе применяются, когда нужно (я сейчас не про опыты академика Раушенбаха, а про очень практические вещи, типа статистических доказательств авторства текста или ритмических рисунков, описываемых мат. функциями).
Про мотивы и сюжеты — это, кстати, великий А. Н. Веселовский, который умер в 1906. Погуглите его послужной список и сравните с какой-нибудь Мариэттой Омаровной, чтобы понять, какая пропасть разделяет то, что у нас было, с тем, чем мы пробавляемся сегодня.
У русских была сильная европейская литературоведческая школа, мы прекрасно изучали и античность, и средневековье, и текстологию вообще. Ну и, в конце-концов, имели мирового уровня собственную литературу, то есть понятный и близкий материал исследования.
Этот материал первым делом и начали коверкать (причём на самом верху, самое горячее участие принимал лично Ленин).
Просто так взять и отменить предшествующую литературу не получалось, потому что революционное движение сто лет как уже сидело на её игле, от поэтов-декабристов и Герцена до горьковских буревестников. Литературе надо было провести ревизию. Происходило это на протяжении всей советской власти, и всегда использовалось три главных приёма.
Первый — это прямой запрет. Писателя или поэта просто вычёркивали. Его нельзя было издавать, его творчество нельзя было исследовать. Его даже читать не рекомендовалось. Так было, например, с Достоевским (Ленина просто трясло, когда он видел его книгу на столе). Так было со множеством литераторов, выехавших в эмиграцию. Так, впоследствии, было с наследниками Серебряного века (например, со всеми акмеистами). Иногда могли вычеркнуть уже засветившегося автора (так было, например, с Солженицыным, хотя он и графоман, конечно). Иногда могли вычеркнуть, а потом на волне разных там оттепелей вернуть (Есенин, Бунин, тот же Достоевский).
Второй — это вынесение части творчества в спецхран. Поначалу был большой соблазн сбросить с корабля современности всю вообще дворянскую литературу. Потому что писали про метания всяких белоручек и бездельников, пока простой народ изнывал под гнётом. Но тогда начинались нескладушки, потому что, например, Лев Толстой, как Ленин уже заявил, был зеркалом русской революции. Потом, отлично бились с критикой царизма сатирики, тот же Салтыков-Щедрин. Прекрасно набирались горсти народнических тем, в первую очередь, у Некрасова. То есть метод очень прост. То, что под концепцию подходит — печатаем. То, что не подходит — делаем вид, что его не было. «Мёртвые души» Гоголь писал, а «Переписку с друзьями» можно было в спецхране почитать по особому разрешению.
Ну и, наконец, третье — пересмотр иерархии. Пушкин и Гоголь пусть наверху останутся, а рядом с ними мы давайте Чернышевского поставим. И Короленко. Да и сейчас много хороших авторов. Серафимович вот, например, прямо ну новый Гоголь. Ну и главным бенефициаром тут стал, конечно, Горький. Просто посмотрите на топонимику постсоветских городов.
Forwarded from Πρῶτο Τρανκοβ
Отдельного упоминания в связи с третьим методом заслуживает распирание «литератур народов СССР», когда толпы нищих русских литераторов анонимно сочиняли «переводы» разнообразных безграмотных азиатов, которые все как один были народные таланты и часто вообще с трудом умели писать. Ну, отдельно про малоросские области надо рассказывать.
Все три рычага двигались непрерывно, и картина менялась чуть ли не каждые 10 лет, что дополнительно усугбляло проблему. Ну, скажем, защитил человек кандидатскую по акыну Джамбулу. Потом докторскую по чему-то такому же. Стал профессором, лекции читает, пособия пишет. А ландшафт-то уже 10 раз поменялся. Никакого Джамбула уже не помнит никто. Когда он защищался, Бунина с Достоевским нельзя было, а теперь можно. А профессор Достоевского-то и не читал. Ленин же его ругал, как можно-то. А потом вышел «Один день Ивана Денисовича», другой профессор, чтобы от времени не отставать, статью в сборник. А потом раз, и через год ему партийный выговор за это и с должности декана попёрли (реальный случай, кстати).
В чём тут главная проблема. Проблема в том, что литература это такой многомерный процесс. Где все на всех влияют. Где важна каждая деталь: книгоиздание, литературная жизнь, читательское поведение (так, например, Достоевский жаловался, что вынужден писать в жанре детектива, так как этого требуют издатели — хотя в итоге всё получилось к лучшему). Когда писатель пишет свой роман, важно знать, что в моде на тот момент, какие споры идут, на кого ориентируются. Причём, и в национальном, и в мировом контексте. Ну и много-много всего ещё, это сложная такая штука, и «умение вписать автора в литературный процесс» это один из базовых навыков студента-филолога, без которого всё дальнейшее бессмысленно.
Теперь представим себе, что мы изучаем Маяковского в мире, где нет 90% Серебряного века. Ну, он упоминает Есенина, Северянина и Булгакова — ок, их можно попросить в библиотеке в спецхране (если тебе для исследования надо). Но всех остальных там не будет. То есть, буквально, вы будете изучать Багрицкого без Гумилёва, из которого он, между тем, и вырос.
Я не знаю с чем это сравнить. Это как работать с таблицей Менделеева, где клеточки то и дело то закрашиваются, то снова появляются, при этом сами характеристики элементов тоже регулярно меняются без всякой логики. Давай, изобретай нам эпоксидную смолу для народного хозяйства.
За 70 лет, таким образом, произошла катастрофа: изучался не реальный литературный процесс, а его тряпичное чучело, из которого то там, то сям лезла пакля, а на треснувшие бока нашивались заплаты. В конце восьмидесятых советская филологическая наука внезапно открыла для себя, что всё было вообще не так, как их учили, и как потом учили они. При этом, международным научным языком на тот момент давно уже стал английский, но профессура, как правило, не владела им до такой степени, чтобы прочитать, что там всё остальное время писало несоветское литературоведение. Они довольствовались избранными переводами, и продолжали (и продолжают, что самое смешное) давать студентам отсылки на советские работы 70-х годов. По-английски заставляют читать уж не знаю где, в МГУ и ЕУ СПб, разве что. Да и то насчёт МГУ не до конца уверен.
А литература, она же как и история, её же надо в школах преподавать.
И вот тут-то и начинается самое интересное.
Все три рычага двигались непрерывно, и картина менялась чуть ли не каждые 10 лет, что дополнительно усугбляло проблему. Ну, скажем, защитил человек кандидатскую по акыну Джамбулу. Потом докторскую по чему-то такому же. Стал профессором, лекции читает, пособия пишет. А ландшафт-то уже 10 раз поменялся. Никакого Джамбула уже не помнит никто. Когда он защищался, Бунина с Достоевским нельзя было, а теперь можно. А профессор Достоевского-то и не читал. Ленин же его ругал, как можно-то. А потом вышел «Один день Ивана Денисовича», другой профессор, чтобы от времени не отставать, статью в сборник. А потом раз, и через год ему партийный выговор за это и с должности декана попёрли (реальный случай, кстати).
В чём тут главная проблема. Проблема в том, что литература это такой многомерный процесс. Где все на всех влияют. Где важна каждая деталь: книгоиздание, литературная жизнь, читательское поведение (так, например, Достоевский жаловался, что вынужден писать в жанре детектива, так как этого требуют издатели — хотя в итоге всё получилось к лучшему). Когда писатель пишет свой роман, важно знать, что в моде на тот момент, какие споры идут, на кого ориентируются. Причём, и в национальном, и в мировом контексте. Ну и много-много всего ещё, это сложная такая штука, и «умение вписать автора в литературный процесс» это один из базовых навыков студента-филолога, без которого всё дальнейшее бессмысленно.
Теперь представим себе, что мы изучаем Маяковского в мире, где нет 90% Серебряного века. Ну, он упоминает Есенина, Северянина и Булгакова — ок, их можно попросить в библиотеке в спецхране (если тебе для исследования надо). Но всех остальных там не будет. То есть, буквально, вы будете изучать Багрицкого без Гумилёва, из которого он, между тем, и вырос.
Я не знаю с чем это сравнить. Это как работать с таблицей Менделеева, где клеточки то и дело то закрашиваются, то снова появляются, при этом сами характеристики элементов тоже регулярно меняются без всякой логики. Давай, изобретай нам эпоксидную смолу для народного хозяйства.
За 70 лет, таким образом, произошла катастрофа: изучался не реальный литературный процесс, а его тряпичное чучело, из которого то там, то сям лезла пакля, а на треснувшие бока нашивались заплаты. В конце восьмидесятых советская филологическая наука внезапно открыла для себя, что всё было вообще не так, как их учили, и как потом учили они. При этом, международным научным языком на тот момент давно уже стал английский, но профессура, как правило, не владела им до такой степени, чтобы прочитать, что там всё остальное время писало несоветское литературоведение. Они довольствовались избранными переводами, и продолжали (и продолжают, что самое смешное) давать студентам отсылки на советские работы 70-х годов. По-английски заставляют читать уж не знаю где, в МГУ и ЕУ СПб, разве что. Да и то насчёт МГУ не до конца уверен.
А литература, она же как и история, её же надо в школах преподавать.
И вот тут-то и начинается самое интересное.