Один из самых частозадаваемых вопросов:
Почему почти на всех канонических обложках «Бесконечной шутки» небо и облака?

Ответ — вот цитата из книги:
«А также перенасыщенная лазурь неба на обоях — беспорядочно разбросанные по перенасыщенному лазурному небу пушистые кучевые облака, невероятно дезориентирующие обои, по неприятному совпадению также висевшие в энфилдской практике доктора стоматологии Зегарелли, от которого Хэл только что вернулся после удаления: левая половина лица до сих пор кажется распухшей и омертвелой, и вдобавок не отпускает ощущение, что у него текут слюни, и он не чувствует их и не может остановить. Никто не знает, чего именно добивался Ч.Т., когда выбрал такие обои, особенно родители, которые приходят с перспективными детьми под ручку на день открытых дверей в ЭТА, но Хэл ненавидит небесно-облачный узор, когда он здесь, ему кажется, что он на большой высоте, дезориентирован и падает вниз».

Тут сходятся в одной точке почти все околонаркотические мотивы книги: дезориентация, падение, зубная боль, неконтролируемое слюноотделение, — все ощущения Хэла, который чувствует, как наркота постепенно захватывает и разрушает его тело.

Есть у меня такая традиция: примерно раз в два года я пытаюсь прочесть Satanic verses Салмана Рушди — обычно сдаюсь где-то на середине, пару раз добрался до сцены, где с одним из героев говорит бог (подозрительно похожий на автора), а потом его (героя, не автора) сбивает машина.
Так вот, если кто не в курсе: Satanic verses — это один из самых впечатляющих и одновременно утомительных текстов в английской литературе, с этим романом Рушди вошел сразу в два очень серьезных шорт-листа: 1) Букера и 2) врагов Ислама.

Действие книги разворачивается одновременно в двух временных пластах — современном и исторически-религиозном. В современном замес такой: в небе над Лондоном террористы взрывают самолет, и два главных героя — «индусы, переведенные на английский» — падают прямо с неба и выживают, и не просто выжвают — они превращаются в мифических существ: один в ангела, другой — в черта. Что же касается исторического пласта — то это вроде как весьма вольный пересказ Корана (конкретно — жизни пророка Махаунда).

Так вот, возможно, дело в том, что перед «Satanic verses» я прочел биографию Булгакова, а может просто совпадение — но в этот раз у меня было устойчивое ощущение, что я читаю оммаж «Мастеру и Маргарите».
Ну, сами подумайте:
— похождения сверхъестественных существ в современном городе
— «богохульские» исторические главы, оскорбившие чувства верующих
Не говоря уже о том, что в обеих книгах дьявол изображен как бы не совсем злодеем (или даже совсем не злодеем, скорее он выполняет роль модератора между добром и злом), а пророки — Иешуа и Махаунд — обычные люди, простые смертные, совсем не святые.
И, наконец, Рушди прямо в тексте цитирует те самые строки из «Фауста», ставшие эпиграфом к «МиМ».

И вот читаю я все это и думаю: да ну, не может же быть такого, чтобы никто раньше этого не замечал.
Начинаю гуглить — и в самом деле: по запросу The Master and Margarita and Salman Rushdie выскакивает статья о параллелях между двумя романами и даже цитата самого Рушди, где он признается, что роман Булгакова действительно был для него ориентиром.

Как говорится: what a twist!

P.S. Satanic verses я снова бросил на пол пути — решил не нарушать традицию.

Роберто Боланьо. Слышали о таком? Сейчас расскажу.
К сожалению, часы российского литпроцесса отстают от мировых лет на десять-двадцать, поэтому книги многих великих до нас доходят с большим опозданием.
Так вот, Боланьо – великий чилийский писатель, родился в 1953 году в Сантьяго, Чили, но в 1968 его семья переехала в Мексику. Роберто так и не получил высшего образования, в юности увлекся поэзией и политикой, и в 1973-м году вернулся в Чили, чтобы участвовать в революционном движении, буквально за месяц до военного переворота – и угодил в самое пекло. Трон после убийства Сальвадора Альенде занял Пиночет, а молодого поэта Роберто Боланьо арестовали прямо на улице, полицейским не понравился его «иностранный» акцент; они решили, что он шпион. В тюрьме он провел восемь дней, и по легенде (которую многие считают выдумкой самого Боланьо) ему удалось сбежать, потому что один из надзирателей оказался его школьным другом.
Сам писатель позже в интервью если и вспоминал о своем тюремном заключении, то лишь в ироническом ключе:
«Я провел в тюрьме восемь дней. Позже, когда в Германии вышел первый перевод моей книги, издатель написал на обложке, что я сидел месяц; книга плохо продавалась, поэтому на следующей они написали, что я провел в камере три месяца; к выходу третей книги я «сидел» уже четыре месяца. Полагаю, если книги и дальше будут плохо продаваться, мне светит пожизненное». (источник цитаты: Chris Andrews «Roberto Bolano’s fiction: an expanding universe», страница 19)

Писать прозу Боланьо начал довольно поздно – в 1990-м году, когда ему было уже 37. Автор нескольких поэтических сборников, он взялся за романы, чтобы прокормить семью. Тогда же, в начале девяностых, ему поставили диагноз – рак печени; болезнь еще сильнее подстегнула его – он почти каждый год выдавал по роману, хотя при этом до конца жизни считал себя именно поэтом, и не раз повторял, что проза для него – просто способ заработать («I'm bound to commit the vulgarity of writing stories», - говорит один из героев «Диких детективов»). И это, в общем, заметно: в своих романах он никогда особо не ограничивает себя строгостью формы, не боится клише, натянутых совпадений (и вообще – всего того, чего учат избегать на курсах creative writing – возможно, именно поэтому его тексты выглядят так, эмм, свежо) и, скажем так, не стремится к реалистичности диалогов – которые у него часто даже написаны с нарушением всех драматических и грамматических законов, а иногда и вовсе напоминают скорее белый стих; сюжеты его могут сорваться и затухнуть на пол пути, а затем снова возникнуть спустя пару сотен страниц – опять же, без всякой определенной цели; и это так странно, что даже немного восхищает.
Знаете, у Борхеса есть целая серия эссе о вымышленных книгах или о романах, которые он хотел бы написать, но так и не смог. Так вот, тексты Боланьо иногда выглядят как реализация самых смелых литературных фантазий Борхеса.
Вот, скажем, его первый опубликованный роман «Nazi Literature in the Americas» (1996). По форме это сборник статей о вымышленных писателях крайне правых убеждений; сюжета нет, или, точнее, он скрыт, зашит в перекрестных ссылках между статьями о писателях.
На протяжении почти 10 лет Боланьо безуспешно ждал своей очереди на трансплантацию печени и в начале нулевых, уже зная, что обречен, он лихорадочно дописывал свой последний роман 2666 – писал его фактически наперегонки со смертью – и [кажется] успел закончить. 2666 вышел спустя год после его смерти – и обессмертил его.

P.S. В общем, это был краткий ликбез. Большой объясняющий текст выкачу летом (но это неточно). Никуда не уходите.

Знаете, есть такие люди: их миссия на Земле – сообщать нам, что мы неправы. Ну, давайте, признавайтесь, у каждого ведь есть такой знакомый: до хрипоты будет объяснять вам, почему то, что вам нравится – фильм или книга – на самом деле полное дерьмо. При этом человек уверен, что делает вам одолжение – открывает глаза.
Так вот, таким любителям спорить об «элитарности» и «вульгарности» всегда хочется напомнить, что мир вообще-то невозможно вот так по линеечке поделить на буревестников и ужей, и было время, когда Лопе де Вега на полном серьезе писал, что «Сервантесом способен восхищаться только неуч»; а театр в эпоху Возрождения считался дном искусства, и написание пьес было ремеслом не более престижным, чем ремесло сапожника. И если бы Шекспир при жизни решил издать свои тексты, его бы подняли на смех (как подняли на смех его современника, драматурга, Бена Джонсона (подробнее об этом см. эссе Борхеса «Загадка Шекспира»)).

Ну или вот цитата из эссе Дэвида Фостера Уоллеса «Посмотрите на омара»: «... еще в 1800-х омары были пищей низших классов, их ели только бедные. Даже в суровой, каторжной среде ранней Америки в некоторых колониях существовали законы, запрещавшие кормить заключенных омарами чаще, чем раз в неделю, считалось, что это жестоко; как заставлять людей есть крыс».
Вот так: продукт, который сегодня ассоциируется с роскошью и богатством, еще каких-то двести лет назад мог стать причиной бунта зэков, недовольных тюремным меню.

Есть у меня традиция: каждый год перед 23-м апреля я борюсь с одним распространенным заблуждением. Скоро повсюду начнут появляться сообщения о том, что Шекспир и Сервантес умерли в один день.
Так вот: это не совсем так.
Дата смерти у них действительно одна — 23 апреля 1616 года. Вся штука в том, что это были разные дни. Шекспир умер на десять дней позже.

Следите за руками: Сервантес жил в Испании, Шекспир — в Англии. Испанцы были католиками, а англичане — протестантами, первые жили по Григорианскому календарю, вторые — по Юлианскому. Разница между календарями в семнадцатом веке составляла 10 дней. И это как бы намекает, что, по факту, Шекспир умер на десять дней позже Сервантеса.

Русскоязычный интернет вообще не очень богат на пруфлинки (разве что Википедия), поэтому повешу тут ссылку на англоязычный сайт www.uh.edu, где лежит интересный рассказ о реформе календаря, проведенной римским папой, Григорием XIII, а так же — о путанице, которую вызвала эта реформа, потому что упрямые англичане согласились перейти на Григорианский календарь лишь в 1752-м году (спустя 170 лет после указа римского папы).

И еще: Сервантес на самом деле умер 22-го апреля. 23-е — это дата его похорон.
Да, я знаю, мы живем во лжи.

http://www.uh.edu/engines/epi2368.htm

У Иэна Макьюэна в прошлом году вышел новый роман Nutshell – от лица эмбриона на девятом месяце беременности, который подслушивает разговоры взрослых и иногда манипулирует матерью. Он, например, любит слушать радио, и если хочет, чтобы мать включила приемник – он бьет ее ножкой в определенный участок живота – словно нажимает на кнопку; и получается такая жутковатая картина: мать думает, что включает радио, чтоб успокоить его, на самом деле это ребенок нащупал рычаги давления изнутри.
В интервью The Guardian Макьюэн сказал, что первое предложение - here i am upside down in a woman – придумал, когда сидел на каком-то скучном мероприятии. Затем, - кажется, тем же вечером, - он перечитывал «Гамлета», и две эти мысли – об эмбрионе и принце датском – стали основой нового романа.

Это, конечно, все ужасно интересно, да только если вы фанат группы Massive attack, вы точно помните, что в 1998 году режиссер Уолтер Стерн снял жутковатый клип на их трек «Teardrop», - четыре с половиной минуты эмбрион в матке поет песню со словами «Love, love is a verb. Love is a doing word», и ближе к концу открывает глаза и видит вспышки света снаружи.
Так вот, вся штука в том, что изначально в сценарии клипа 1998 года была и мать, и Уолтер Стерн хотел сделать так, чтобы эмбрион управлял ей, т.е. движения эмбриона в матке должны были предвосхищать движения матери; в итоге от задумки отказались, решили, что это слишком концептуально и вообще не соответствует настроению песни.
И вот: почти 20 лет эта идея провела где-то в литературной стратосфере, в идейном лимбе и, наконец, попала в руки к нужному писателю – и увидела свет (пардон за каламбур).

В общем, читаю теперь Nutshell, а в голове на репите играет Love, love is a verb. Love is a doing word.

https://www.youtube.com/watch?v=u7K72X4eo_s

Немного поствоенного.
Я одно время довольно серьезно изучала историю Холокоста. Сам по себе этот опыт — прикосновение к бездне, но один случай меня поразил особенно.

Есть такая книга — "Соседи" американского историка и социолога польского происхождения Яна Гросса. Книга документальная, вышла в 2000 году, а в 2012 режиссёр Пасиковский еще и снял по ней фильм "Колоски".

О чем речь. В 1941 году в польском городе Едбавне была убита вся еврейская община. Больше 1600 человек. Отдельные убийства закончились тем, что полторы тысячи человек заперли в сарае и сожгли заживо. До 2000 года считалось, что это преступление совершили немцы.
Но в 2001 году Гросс доказал, что убийство было совершено поляками. То есть — польская часть городка убила (большую) еврейскую часть. И сперла все на немцев.
Скандал после выхода "Соседей" разгорелся грандиозный. Посол Польши в Германии направляет ноту протеста журналу, опубликовавшему интервью Гроссмана. Президент Польши приносит извинения еврейскому народу. Рядовые поляки негодуют. В итоге со страшным скрипом польский «Институт народной памяти» версию Гросса признает. С оговоркой, что числа, мол, завышены да и то — все немцы-подстрекатели виноваты.
Только все затихло, тут выходят "Колоски" и скандал разгорается заново. Общество кипит, исполнитель главной роли становится чуть ли не персоной нон-грата.
Всякой нации хотелось бы быть греат эгейн. И никто бы не хотел руками жар загребать.
В сущности вся история Едбавне — про обыкновенный бытовой антисемитизм (если может быть обыкновенной ненависть одних людей к другим), этакое "не нравишься ты мне", подогретое милитаристскими лозунгами и поджаренным хвостом.
И каждый раз хочется обо всем этом невыносимом средневековье посреди 20-го века забыть. Только ставшие традиционными майские "на берлин" и "можем повторить" в исполнении соотечественников — вариация пляски на костях и отличаются от Едбавне разве что масштабом и накалом. То есть не отличаются ничем. Вообще.

А книгу прочтите.

«Ours are the streets» («Улицы принадлежат нам»), дебютный роман английского писателя Санджива Сахоты — поток сознания террориста-смертника; или, точнее, история превращения понаехавшего мигранта в поехавшего солдата веры.
Главный герой, 20-с-чем-то летний Имтиаз, впервые в жизни приезжает из Англии на историческую родину, в Пакистан, похоронить отца. Здесь, на родной земле его встречают местные и начинают всячески опекать. Проблема в том, что один из этих самых местных — на самом деле вербовщик из террористической организации. И, собственно, процесс вербовки, промывания мозгов — это одна из самых жутких и захватывающих частей романа: сперва какие-то полузнакомые люди по мелочи помогают запутавшемуся Имтиазу, затем окружают заботой, внушают ему, что он не одинок, что «все мы — одной крови, все мы — семья», потом риторика незаметно меняется, и Имтиаза знакомят с вожаком, «духовным лидером», который как бы между делом напоминает Имтиазу, что родина — это святыня, и что святые вещи самые важные — даже важнее жизни, ведь что такое жизнь без высшей цели? Нелепость, пустышка. Вот так, день за днем, «духовный лидер» потихоньку засоряет Имтиазу мозги своей софистикой и создает у него ощущение избранности, — ведь его, чужака, приняли в круг людей, которые знают больше остальных, людей, которые чтут свои корни и точно знают, как защитить родные земли от «нападок лицемерных западных захватчиков».
Террористическая линия здесь, впрочем, не единственная, сам текст построен нелинейно — повествование то и дело скачет вперед-назад — и параллельно автор раскрывает отношения Имтиаза с женой-англичанкой, рассказывает о его жизни в Англии до и после роковой поездки в Пакистан. И так тема жертв религиозного фанатизма у Сахоты рифмуется с темой усталости от семейного быта и унылой жизни синего воротничка, и ближе к концу роман-о-терроризме оказывается историей о безвольном муже, который наблюдает за распадом семьи и чувствует полное бессилие оттого, что семейное счастье ускользает, а как его вернуть — неясно, и потому отчаянно хватается за свою «веру» и «избранность».
Но жизнь, конечно же, побеждает. Как всегда неизвестным науке способом.
В одном из интервью Сахота признавался, что его любимая книга — «Анна Каренина», и эта любовь, попытка подражать Толстому в дебюте видна сразу. Собственно, «Улицы...» — это роман о семье: у главного героя их две — настоящая (мать, жена, дочь) и фальшивая («братья по оружию», «духовный лидер») — и они постоянно борются за него. И не случайно — наоборот, очень символично, — что вторая лже-семья появляется в его жизни именно на похоронах отца.
Эти толстовские метания — лучшее, что есть в романе: герой Сахоты не просто мечется между двумя семьями, его выбор гораздо сложнее — это моральный выбор любого мигранта, вечного чужака: между Западом и Востоком, между частным и общим интересами, между человеком и убеждениями, — и вывод получается неутешительный; во всяком случае сам автор, кажется, не верит, что эти два мира смогут договориться — слишком разные у них цели и ценности.
В общем, довольно грустная книга о том, что выход из одной клетки — это одновременно вход в другую, не более.

Говорят, Гюго писал голым. Серьезно. Он полностью раздевался и просил прислугу вынести из дома всю одежду. Такой вот способ борьбы с прокрастинацией: когда ты один дома, в чем мать родила, а интернет еще не изобрели, одежду унесли слуги, то и соблазна пойти погулять у тебя нет. Садись, пиши.
Или вот Шиллер. Он набивал ящики стола гнилыми яблоками и только тогда мог писать.
Гоголь и Белинский писали стоя за конторкой, а Джойс и Капоте – лежа на диване.
Это я все к чему.
Лежу, вычитываю перевод «Бесконечной шутки» (божедаймнесил), и уже в сотый раз замечаю странную фиксацию Уоллеса на потолках и, особенно, на датчиках дыма. Два главных героя книги очень много времени проводят в горизонтальном положении – Хэл любит лежать на полу в комнате отдыха, а в первой главе он и вовсе прикован к каталке ремнями и разглядывает небо (обложка первого издания отсылает нас и к этой сцене в том числе); и, кстати, Гейтли на последних двухстах страницах тоже прикован к постели – лежит в реанимации с простреленным плечом и вспоминает детство. Если читать книгу внимательно, то очень скоро зацикленность автора на потолках и датчиках дыма станет очевидной. Особенно в случае с Гейтли, который в силу роста и тяжелого детства, кажется, помнит все потолки в своей жизни.
Вот, например, один из его флэшбеков:
«Когда Дон был огромным младенцем, мать переехала с ним в небольшой пляжный домик сразу за дюнами общественного пляжа в Беверли. Аренда была невысокая, потому что в крыше зияла большая рваная дыра. Неизвестного происхождения. Кроватка Гейтли стояла в маленькой гостиной прямо под дырой. Владелец залатал дыру с помощью степлера и толстого прозрачного листа полиуретана. Попытка как-то исправить ситуацию. На ветру Северного побережья полиуретан вздувался и опадал, и выглядел как какая-то чудовищная вакуоль, вдыхающая и выдыхающая прямо над маленьким Гейтли, лежащим с широко открытыми глазами. С наступлением зимы и усилением ветра у дышащей полиуретановой вакуоли, казалось, появились характер и индивидуальность. Гейтли, где-то в четыре, думал о вакуоли как о живом существе, и называл ее "Герман", и очень ее боялся».

И вот еще характерный пассаж – на этот раз от лица Хэла, который очень любит умничать (страница 852):
«На цифровом автоответчике консоли была лампочка, которая мигала по разу для каждого входящего сообщения. Двойная вспышка лампочки автоответчика интересно перекликалась с красным индикатором аккумулятора датчика дыма на потолке: на каждом седьмом мигании телефона два огонька мигали одновременно и затем медленно расходились в визуальном эффекте Доплера. Формула, описывающая временнЫе отношения между двумя несинкопированными лампочками, пространственно сводилась к алгебраической формуле эллипса, заметил я».

Каждый из нас знает, что такое писательский блок, - когда писать не получается, в башке белый шум, и ты сидишь/лежишь и просто разглядываешь комнату, или еще говорят: тупишь в потолок. Мне кажется, Уоллес именно так и сочинял свой роман: когда сюжет не двигался, он просто начинал описывать предметы в комнате, мигающие лампочки, датчики дыма, сэндвич-панели, плитку – а дальше, видимо, как-то само начинало получаться.
Не самый плохой способ справиться с блоком, если подумать.

В общем, решил я тут выйти в киберпространство, пустился, так сказать, во все кибер-тяжкие и подписался на самые популярные книжные телеграм-каналы.
И разрази меня WannaCry, лопни мой пегий дудочник, что это было?

Короче, выписал для вас самые оптоволоконные цитаты:
— Каждый рассказ [имя автора] — это маленькая жизнь, переживаемая и преодолеваемая читателям вместе с героями.
— [эта книга] — сборник рассказов лишь по форме, но не по содержанию.
— [автор] пишет о том, о чем, казалось бы писать невозможно.
— [эта книга] — пестрое полотно, сотканное из неуловимых и трудноформулируемых материй.
— множество отсылок к мировой литературе, рассуждения о политике, дружбе, любви и религии.
— Пересказывать тексты [автора] не имеет смысла — на проверку они оказываются сложнее и глубже, чем просто сюжет.
— книга одновременно и увлекает и отталкивает
— книга никого не оставит равнодушным

Или вот — самый яркий пример — прямо-таки биткоин всех примеров: «Для своей новой книги автор выбрал вечные темы, которые актуальны для любого общества и в любое время». Нет, ну вы слышали? Вечные темы (тм). Это вам не какие-нибудь там временные темы, этот автор — спец по вечным темам (тм), поняли? Серьезный мужик этот автор, сразу видно. Речь о Франзене, кстати.

Для меня вот вечной темой (тм) в детстве были вкладыши от жвачек Turbo, поэтому вопрос: могу ли я вкладыши от жвачек Turbo рассматривать наравне с любовью, дружбой, проблемой отцов и детей (с), верностью — и вообще, не могли бы вы огласить весь список вечных тем (тм), а то я запутался. Может есть какой-то официально утвержденный перечень, типа как «7 смертных грехов»,«9 способов правильно завязать галстук», «11 вечных тем» (надо на Adme поискать — они спецы по спискам)?

Не, я знал, конечно, что рано или поздно нас всех заменят роботы, но я и не подозревал, что они уже. Роботы. Роботы, Карел!
Первый закон робототехники: не меньше двух рецензий в неделю.
Короче, чувствую себя как персонаж вот из этого комикса Тома Голда. Bleep-Bloop

Мало кто знает, но в детстве Иэн Макьюэн упал в чан, до краев наполненный учебниками по писательскому мастерству, а потом угодил в больницу, где ему вместе с гландами по ошибке удалили оригинальность.

За два месяца я прочел все романы Макьюэна в хронологическом порядке и с удивлением обнаружил, что он не такой уж хороший писатель. Что с ним не так, объясняю на Горьком:
https://gorky.media/context/sadovnik-makyuen/

По поводу макьюэнгейта чуть запоздало вот что скажу.

Краткое содержание для тех, кто вдруг не в курсе: @polyarinov написал довольно обстоятельное эссе где рассказывает о том, чем плох писатель Макьюэн, литературный маугли, выращенный учебниками по литературному мастерству: https://gorky.media/context/sadovnik-makyuen/ Часть литературной общественности, в том числе Галина Юзефович, считающая Макьюэна писателем хорошим, расстроилась. Литературный фейсбук немедленно, но без былого задора разделился на team Polyarinov и team Yuzefovich (в прошлом году, когда все обсуждали, может ли переводчик Немцов называть Фрейда Фройдом как-то повеселее было).

Так вот, @agavr_today высказал важное: «Поляринов злой, но зоркий». И вот это мне кажется самым важным, а не то, прав он или не прав, хороший писатель или плохой. Алексей исходит из своего убеждения в том, что хороший писатель должен скорее быть провокатором, чем эстетом, это убеждение ничуть не лучше и не хуже обратного или любого другого. С колокольни своего читательского опыта он видит в Макьюэне те недостатки, которых не видят (или не считают недостатками) люди с других колоколен. И ровно те же претензии, которые предъявили ему, предъявляют любому другому человеку, имеющему и выражающему своё тщательно сформированное и аргументированное мнение — в том числе той же Юзефович.

И в этом, по-моему, интерес. Нам всем надо прислушиваться к звону чужих колоколен, к стуку других барабанов.

Ник Харкуэй. Слышали о таком? Сейчас расскажу.
Это такой английский писатель, в России скоро выйдет перевод его дебютного романа. В 2008-м Харкэуэй написал The Gone-away world («Мир, который сгинул»), книга яркая, смешная и очень амбициозная – 592 страницы чистого безумия в декорациях постапокалипсиса.
Замес такой: люди создали Сгинь-Бомбу – оружие, которое при детонации высасывает из материи ее организующий принцип, информацию. Но тут (как всегда у военных) возник побочный эффект: оказалось, что материя, лишенная информации, не распадается на атомы и не исчезает, гораздо хуже – она превращается в хищный туман (герои называют его «Дрянь»), который стелется по земле, ищет новую информацию и питается ею. И даже способ питания у Дряни особенный: настигнув людей, она просачивается в их подсознание и оживляет («овеществляет») сидящие в нем страхи, сны и сомнения.

Звучит как сюжет Кинга или Лавкрафта, но Харкуэй – другой, он не спешит нагнетать кошмар, наоборот, его жанр я бы определил как роман-цирк, пост-ядерное шапито. Я поясню: у Харкуэя есть одна черта, которой не хватает многим современным авторам: он не боится быть смешным, нелепым и, совершенно не комплексуя, тянет в свой текст все, что плохо лежит. И «Мир…» в этом смысле – довольно освежающее чтение, яркий пример того, что получается, когда взрослый и очень умный писатель забивает на правила и пишет книгу, которую мечтал написать еще будучи школьником – ну, знаете, с кунг-фу, зомби, огромными шумными тачками, влюбленными в героя красотками-медсестрами и прочим пиу-пиу-ты-убит. При всем при этом его роман – не пародия и не оммаж, он вполне самобытен; сложный, закрученный сюжет и хорошо прописанных персонажей Харкуэй погружает в почти-мультяшную атмосферу. И получается довольно круто.
Иногда, впрочем, эта его авторская наглость вредит тексту, – "Мир..." кое-где выглядит очень избыточным и многословным, – ты то смеешься в голос и приговариваешь «во дает!» и отсылаешь цитаты из книги друзьям, то начинаешь ворчать: «эй, ну завязывай, хватит бросаться в меня гэгами, сколько можно, у тебя тут сюжет еще есть, помнишь?», или как верно заметил рецензент «The Guardian»:

«Прочесть «Мир, который сгинул» – все равно что провести неделю с гиперактивным щенком. Столько приятных моментов, но к концу выдыхаешься».

Чаще всего Н.Х. сравнивают с Воннегутом, и это справедливо; я бы сказал, что Харкуэй – это Воннегут под псилоцибином; он написал по-хорошему дурацкий роман, в фундаменте которого лежат совсем не дурацкие проблемы – в нем, например, есть весьма нетривиальные попытки поразмышлять о главном побочном эффекте любой войны – о беженцах:
Из хищного тумана, оживляющего кошмары, приходят «новые люди» – внешне неотличимые от нас, но появившиеся из ниоткуда, "нерожденные", – и эти существа собираются вместе, организуют свои деревни, города, колонии, которые очень беспокоят людей настоящих, и настоящие люди все никак не могут решить, что же делать с «новыми», оставить их в покое или выгнать? Пустить их к себе или сравнять их самодельные деревни с землей? Есть ли у них права? Можно ли их вообще считать людьми?
И весь этот высокий пацифистский, антивоенный пафос Харкуэй намеренно стилизует под фильм категории «Б»: тут вам и тайное общество ниндзя-мимов, и уроки кунг-фу, и финальная рукопашная схватка со злодеем, и огромные передвижные дома на колесах-гусеницах, а так же – ожившие кошмары, блуждающие в хищном тумане, победить которые можно лишь… впрочем, нет, это уже будет спойлер.

P.S. А еще Харкуэй – родной сын Джона Ле Карре; и это как раз тот случай, когда сын старается быть максимально непохожим на батю.

Последние две недели на репите слушаю альбом Mezzanine – и тут такое! Ди-джей Goldie в интервью подкасту Distraction Pieces проговорился о том, что настоящее имя Бэнкси – Роберт.
Я поясню, почему все так всполошились. Уже несколько лет в фанатских кругах есть теория, что солист Massive Attack Роберт Дель Ная – это Бэнкси.
Аргументы такие:
1) Оба выросли в Бристоле.
2) Дель Ная не только музыкант, но и дьявольски талантливый художник. Он, например, оформлял обложки всех альбомов Massive Attack. И – самое главное – именно Дель Ная, как считается, первый из бристольских уличных художников начал работать с трафаретами.

А вот цитата из книги Бэнски «Wall and piece» о том, как он додумался до трафаретов:
«Когда мне было восемнадцать, я провел целую ночь, пытаясь написать «LATE AGAIN» («ОПЯТЬ ОПОЗДАЛ») серебристыми буквами-пузырями на боку пассажирского поезда. Появились полицейские, и я изорвал одежду в клочья, убегая от них сквозь заросли терновника. Мои кореша добрались до машины и укатили, а я больше часа прятался под самосвалом. Лежа там, в луже машинного масла и слушая проходящих мимо копов, я понял, что мне нужно либо как-то сократить время нанесения рисунка на поверхность, либо просто завязывать с этим. Я смотрел вверх на трафаретную пластину на бензобаке и вдруг подумал, что я мог бы скопировать этот стиль — просто сделать каждую букву высотой в три фута.
Наконец, я вернулся домой и забрался под одеяло к своей девушке. Этой ночью у меня было озарение, сказал я. "Тебе лучше перестать принимать наркотики, — сказала она, — это вредно для сердца"».

3) И даже больше – в документальном фильме Бэнкси «Выход через сувенирную лавку» у Дель Ная есть камео.
4) А год назад журналист Крэйг Уильямс обнаружил, что фрески Бэнкси довольно часто появляются в городах до/после концертов Massive Attack. Так было, например, в Торонто, где фреска появилась утром перед выступлением группы; и позже – еще в пяти городах, включая Нью-Йорк и Лос-Анджелес.

Ясное дело, при сегодняшних технологиях сохранять анонимность для Бэнкси – задача не из легких, и лично я считаю, что самое большое одолжение, которое фанат может сделать художнику – это оставить его в покое, но даже если мы никогда не узнаем, кто такой Бэнкси на самом деле, сама мысль о том, что это может быть Дель Ная, лично меня приводит в восторг.
Представьте: один человек за последние 20 лет не только сделал стрит-арт частью высокого искусства, но и вместе с Трикки изобрел целое музыкальное направление – трип-хоп.
И еще: это что же получается – самую известную заглавную тему, – из сериала «Доктор Хаус», – Teardrop (с альбома Mezzanine, кстати) тоже написал Бэнкси?

Вот уж действительно "человек и пароход". Не удивлюсь, если скоро выяснится, что он еще и написал сценарий второго «Терминатора», снял «Ночи в стиле буги», придумал спецэффекты для «Матрицы» и пролоббировал нобелевку для Боба Дилана.
Вот это будет К-К-КОМБО!
Не, ну а что? Почему бы и нет?

P.S. Ссылку на Teardrop я уже вешал здесь месяц назад, поэтому саундтреком этого поста будет «Angel» – самый параноидальный клип в истории. Досмотрите до конца, мощное видео:
https://www.youtube.com/watch?v=hbe3CQamF8k

Мы живем в интересное время. Помню, читал «Purity» Франзена и удивлялся тому, насколько стар душой этот писатель.
В каждом его тексте сквозит презрение ко всему новому. Вот, например:

«Среди самого неприятного, чем меня порой раздражают современные технологии, — то, что, когда очередное новшество, ощутимо ухудшившее мою жизнь, ищет все новые и новые способы портить ее, мне позволяется жаловаться всего год-другой, после чего распространители крутизны начинают мне говорить: пора бы уже привыкнуть, дедуля, так сейчас жизнь устроена».

Я только сейчас понял, насколько злободневна «Purity». Сейчас, когда власти пытаются заблокировать Телеграм и травят Павла Дурова.
Роман «Purity» хорош тем, что он отлично иллюстрирует образ мышления человека прошлого: такого, знаете, дедули (с), который считает всех молодых безвольными и зависимыми от «энтих ваших гандежтов», и совершенно уверен, что технологии — зло по определению. Он даже не пытается найти хоть что-то хорошее в прогрессе, для него прогресс — предмет вечного раздражения. Одна из главных сквозных тем «Purity» — противостояние старых-классических и новых-интернет СМИ. С одной стороны у нас Том Аберрант, интеллигентный главред журнала, «истинный журналист» со своим этическим кодексом, с другой — одиозный нарцисс-психопат-анархист Андреас Вольф. Интернет-знаменитости, фигуры, подрывающие иерархию, вроде Джулиана Ассанжа, для Франзена — просто торговцы навозом («У нас тут информационная служба дерьма», — говорит одна из сотрудниц проекта «Солнечный свет»; и в той же главе одна из героинь рассказывает историю о молочной ферме, которая, прикрываясь молоком, на самом деле главную прибыль получала с продажи навоза).
И в этом главная проблема: «Purity» — роман, насквозь пронизанный технофобией автора, написанный человеком, который совершенно не хочет в технологиях разбираться, прогресс для которого — это вторжение в его личное пространство и обесценивание «старых-добрых-теплых-ламповых» времен.
И это странно: ведь Франзен на самом деле уловил важный тектонический сдвиг в развитии СМИ, проблема в том, что он не пошел дальше, а тема неизбежной мутации медиа в условиях стремительного развития интернета так и осталась висеть в воздухе нераскрытая. И если бы Франзен был более, эмм, молод душой, он бы заметил, что все «классические» СМИ уже давно переселились в интернет и может быть со скрипом, но постепенно осваивают новые форматы, в частности, работу со сливами и хакерскими атаками (см. Панамагейт и т.д.); это не «торговля навозом», дедуля (с), это новая реальность.

И вот теперь в России все гос-СМИ травят Телеграм и Павла Дурова. Это довольно мерзко и очень симптоматично. Борьба российской власти с Дуровым — это совсем не про контроль. Это история о динозавре, который своим рептильным мозгом чувствует, что время ускользает от него, что новые люди уже пришли, и потому превентивно мочит их, надеясь таким образом отсрочить свою смерть, остановить время.
Я рад, что Павел Дуров есть, и что он не идет на компромиссы. И самое прекрасное, что школьники, новое поколение, — они будут именно с него брать пример. Они (я верю) не вырастут терпилами. Они будут знать, что регалии, дипломы, близость к власти — все это ерунда. Единственное что сегодня важно — это адаптивность, способность максимально быстро учиться и усваивать новые знания и использовать их. Играть на опережение.
И Павел Дуров как раз такой новый человек, играющий на опережение, который самим фактом своего существования рушит и отменяет старые иерархии; причем, что иронично, ему даже ничего не нужно делать, он все продумал заранее, раскидав сервера Телеграма по всему миру, так, что ни один вертухай никогда до них не доберется, и теперь, запасшись поп-корном, наблюдает за тем, как устаревшие, архаичные институции тужатся, надеясь отменить будущее.
Вообще, это довольно трогательно — смотреть как динозавры пытаются стереть из сети информацию о том, что они вымирают.
Сложно стереть что-то из сети, если ты тиранозавр, ведь у тебя короткие кривые ручки.

Разрази меня Борхес, какая история!
Я сейчас такое расскажу, не поверите.
Все уже слышали, наверно, о блокчейне и биткоинах, но мало кто понимает, что же это такое. Я тоже не все понимаю, но суть не в этом.
Я вам сейчас расскажу краткую историю создания «Эфириума» (Ethereum). И знаете, друзья, там такой сюжет, что самое лучшее название для него «Тлён, Укбар, Ethereum».
Так вот, есть такой гениальный программист Виталик Бутерин. Он создал свою собственную блокчейн-систему. Детали сейчас не важны, просто знайте: весной 2016-го проект Бутерина с помощью краудфандинга (!) собрал 150 (сто пятьдесят) миллионов долларов.
Система была запущена — огромная, мощная электронная вселенная со своей внутренней валютой, которая имеет ценность и в нашей реальности тоже, т.е. вполне конвертируема.
Однако, по всем правилам драматургии, в истории Бутерина случился inciting incident. Какой-то хакер нашел уязвимость в исходном коде, пролез в «дыру» и выкачал из нее криптовалюты на 50 миллионов долларов.
Взлом продолжался 6 часов, и все это время сотрудники компании безуспешно боролись с утечкой: каждый раз, когда они пытались зайти в профиль, хакер обрушивал их сайт.
От мгновенного краха компанию Бутерина спас встроенный алгоритм защиты: по закону «Эфириума» увести из него валюту и конвертировать ее можно только через месяц.
А теперь представьте потенциал этой истории: вы создали принципиально новую финансовую систему, главная фишка которой — децентрализация и независимость от банков; это по-сути государство внутри машины; и эту систему тут же хакнул какой-то злой гений, и теперь у вас тридцать дней; не отыщете хакера — вам конец; это смерть не только для проекта, но и для вашей репутации.
И вот здесь начинается самое интересное, потому что отследить движение криптовалюты невозможно — в этом ее суть, она электронная, и в данный момент существует лишь во внутренней реальности Ethereum.
В каком-нибудь техно-триллере герои отследили бы злого хакера, и все закончилось бы «третьим актом» — схваткой с антагонистом и, возможно, хэппи-эндом.
Но как это всегда бывает — реальность гораздо интересней вымысла. И решение создателей было настолько же безумно, насколько гениально. Терять-то им все равно нечего.
И знаете, что они сделали?
Они обновили протоколы методом «хард-форка» — откатили всю систему (со всем сообществом, со всеми миллионами эфира внутри) к моменту взлома, т.е. внутри системы создали параллельную «ветку реальности», в которой взлома не было!
Я сейчас не шучу.
Расчет был прост: когда члены сообщества (их называют «майнеры») обновятся до новой версии программы, — т.е. переедут в новую ветку, то первую «взломанную» ветку можно будет просто снести, уничтожить. А значит уничтожить информацию о взломе.

И если вы думаете, что это конец истории, то — ХА!
Самое крутое дальше: когда создатели «Эфириума» объявили о «хард-форке» и создании «новой ветки» и попросили майнеров переехать в нее, сообщество раскололось — нашлись те, кто обвинил создателей в нарушении собственных правил — и эти майнеры-староверы из принципа не стали переселяться, остались в старой, «оригинальной» ветке реальности «Эфириума».
Напоминаю: это не сюжет диджитал-романа, это произошло в 2016-м году.
И мой внутренний Борхес ликует.
Представьте: где-то в мире сейчас функционирует электронная крипто-валютная сеть Ethereum, существование которой поддерживают так называемые майнеры, люди, строящие блокчейн, цепочку токенов (не спрашивайте), то есть буквально — если майнеры вдруг остановятся, система рухнет, исчезнет, и в этом смысле майнеры — они как Атланты, хранят Ethereum в равновесии. И там же, внутри этой, скажем так, «Матрицы», внутри этого «киберпространства», есть лимб, ветхозаветная, изначальная реальность, в которой все пошло по другому сценарию — в той ветке взлом произошел (!), но часть майнеров, — самые принципиальные, — осталась там, и теперь они тоже строят параллельный блокчейн (не спрашивайте), поддерживают эту, изначальную реальность.

И я сейчас сижу и думаю: божемой, какой сюжет можно из этого извлечь, сколько потенциала в этой истории — это же новый миф: Создатель (программист), чтобы избежать смерти (банкротства), сотворил параллельный мир и призвал обитателей старого мира последовать за ним, но часть обитателей-староверов отреклась от него, потому что он нарушил собственные заповеди, они остались в изначальной реальности и теперь существуют самостоятельно в «ветхозаветном» мире.
Короче, буду следить за событиями — запасся поп-корном, жду, когда два мира столкнутся, иначе зачем все это?
И да, это к слову о том, как должен выглядеть сегодня «роман об интернете».
Именно так.