Прочел статью о создании «Холодного сердца» — и это, конечно, образец того, как хаотично работает фантазия и как случайность может полностью изменить концепцию фильма.
Дело в том, что в первом драфте сценария Эльза была злодейкой, даже концепт-арты с ней были мрачные и агрессивные — у нее были черные волосы и выражение лица в стиле «вы все мне должны».
По изначальной задумке сценаристов фильм был вольной адаптацией «Снежной королевы» Андерсена, чем-то вроде истории восхождения; ну, знаете, у Disney был такой неловкий период — делать антагонистов главными героями, «Малифисента», например. «Холодное сердце» в изначальной своей концепции работало именно в этом поле. В 2012 году фильм уже был пару лет как в производстве — графика, анимация, сцены, герои, все было или уже готово или на финальных стадиях разработки. Даже песни. Режиссер (и по совместительству одна из сценаристок проекта) Дженнифер Ли получила записи песен. Среди них была Let it go («Отпусти и забудь») — песня злодейки Эльзы, которая поет о том, как она рада, что больше нет необходимости притворяться хорошей и, наконец, позволяет себе быть злой.
Не боюсь ничего уже,
Пусть бушует шторм -
Холод всегда мне был по душе...

Дженнифер Ли влюбилась в песню и поняла, что не может отдать ее такому плохому персонажу. Слова и музыка заставили ее взглянуть по-новому на всю историю целиком.
Напомню, фильм уже на всю катушку в разработке, до премьеры год!
И сценаристы начинают в спешке перекраивать сценарий так, чтобы песня Let it go звучала иначе, и чтобы Эльза больше не была злодейкой.
Бог знает, как им удалось убедить продюсеров, но те дали добро, и меньше чем за год фильм о восхождении снежной королевы а-ля «Малифисента», с классическим поцелуем принца в конце, превратился в историю о том, что родная сестра гораздо важнее всяких принцев – даже если эта сестра едва не убила тебя по неосторожности. Эльзе нарастили волосы, перекрасили в блондинку и сделали пластику лица, чтобы убрать ухмылку Джокера.
Естественно, в спешке пришлось искать нового злодея — и так уж вышло, что злодеем назначили принца — ну, вот не повезло парню, ведь в изначальном замысле он был вполне себе такой нормальный сферический принц в вакууме, а в итоге пришлось отыгрывать водевильного злодея-лицемера.
Но самое удивительное — это, конечно, сама песня «Отпусти и забудь», которая писалась для антагонистки, в итоге оказалась гимном девушки, празднующей освобождение от бремени чужих ожиданий.
Умберто Эко точно оценил бы. Отличная тема сразу для двух лекций — по семиотике, и по сценарному мастерству

​​​​​​Прочитал новую пьесу Мартина Макдоны («Залечь на дно в Брюгге», «Три билборда...» и т.д.) и в очередной раз убедился, что в плане безумия ему нет равных. Называется пьеса «A very very very dark matter», а сюжет такой: на чердаке у Ханса Кристиана Андерсена есть ящик, в котором живет чернокожая пигмейка из Конго. Ее зовут Мбату, но Андерсену лень произносить такое сложное имя, он называет ее Марджори, заставляет писать сказки и истязает, если она отказывается.
Там в первом акте есть сцена, когда бухой Андерсен заходит на чердак после чтений «Русалочки» и хвастается тем, что все ему аплодировали.
Марджори: Им понравилось?
Ханс: Они в восторге! Даже толстые дети, там было много толстых, богатых детей.
Марджори: Им понравилась моя «Маленькая черная русалочка»?
Ханс: Эммм... да. Хотя, знаешь, мне пришлось чутка отредактировать сказку. Совсем чуть-чуть.
Марджори: Отредактировать?
Ханс: Ну, название там... и героиню.
Взволнованная Марджори подходит к стеклу.
Ханс: Черных русалочек не бывает!
Марджори: Но...
Ханс: Что?
Марджори: Русалочек вообще не бывает. Ты не мог...
Ханс: Еще как мог! Она просто «Русалочка»! Никакого уточнения цвета кожи. А это значит, что она белая, так что заткнись. (Пауза) Да ладно, Марджори, не обижайся. Смотри, я тебе сосиску принес!
>>>
Напомню — пьеса написана и поставлена еще в 2018-м, то есть за год до «Русалочка-гейта» в сети.
Досталось, впрочем, не только Андерсену (в пьесе есть реплика: «Он не только датчанин, но еще и долбоеб»). Еще там фигурирует и Чарльз Диккенс. И его ужасно злит, когда Андерсен называет его Дарвином. «Я Диккенс, мать твою, Дик-кенс! Не Дарвин! Я пишу слезоточивые истории о рождественских детях-инвалидах! А он — всякую поебень о происхождении видов!»
И далее выясняется, что Диккенс тоже держит на чердаке черную женщину-пигмейку (сестру Марджори-Мбату), которая пишет за него романы. Проблема в том, что его заложница недавно умерла, и теперь он не может дописать «Тайну Эдвина Друда».
И если вы читали/смотрели пьесы/фильмы Макдоны, вы можете представить себе уровень безумия, жестокости и абсурда — вот так Диккенс рассказывает о своей заложнице: «Она только сюжеты придумывала, и персонажей... и диалоги. И все описания. Но я помогал ей с названиями! „Холодный дом“, это я придумал. Это роман про дом, в котором очень холодно. „Крошка Доррит“... это про... хотя и так понятно из названия. (Пауза) „Надежды средних размеров“... а, не, это название она исправила обратно».
>>>
Сама пьеса, впрочем, вовсе не о природе творчества и не о писателях, — как можно было бы подумать из краткого описания, — но Андерсен и Диккенс здесь выведены скорее «белыми эксплуататорами», и главной сквозной темой для Макдоны остается колониальная политика и в частности бельгийский геноцид местного населения в Конго. Ближе к концу события скатываются в откровенный сюрреализм: люди скачут во времени, на сцену выходят призраки бельгийских солдат, и главная героиня Марджори расстреливает их из пулемета. Звучит, конечно, как ужасное морализаторство в стиле «запомните, дети, геноцид коренного населения — это плохо». И так и хочется ответить: спасибо, братан, а то мы не знали!
Но в том-то и подвох, что Макдона — не моралист. Точнее, моралист, конечно, но такой, который и сам понимает, как глупо выглядят люди в белых пальто. «A very very very dark matter» — это действительно пьеса о колонизаторах и геноциде, но вовсе не о том, что быть колонизатором и истреблять народы — плохо; это скорее напоминание — пьеса-мемориал — где автор как бы говорит: «вот, смотрите, бельгийцы уничтожили десять миллионов жителей Конго, и я понятия не имею, что мне делать с этой информацией, но я уверен в одном — забывать о таком нельзя».
>>>
На фото — Джим Бродбент в роли Андерсена. Вот кто должен был играть «Джокера»:

В сентябре Женя @Knigagid съездила на Донбасс и сняла целый фильм о литературе, посвященной событиям на юго-востоке Украины – а именно, вторжению русских войск на территорию государства Украина. Получился ужасно интересный разговор о книгах, памяти и убеждениях, о том, как по-разному писатели с разных сторон – в частности, Жадан и Прилепин – осмысляют произошедшее, а еще о том, как живет Донецк сегодня, какие там книжные и как выживают библиотеки.
Посмотрите обязательно.

UPD. От себя для протокола добавлю, что считаю Прилепина международным преступником, который должен сидеть в тюрьме как минимум за наемничество.
https://m.youtube.com/watch?v=a9knDsP6f_I&t=387s

​​​​Все (или почти все) книги, написанные врачами, объединяет одно — стоицизм. Не знаю, почему так вышло. Возможно, потому, что нельзя быть врачом и не быть стоиком. Возможно, мы и выделяем их среди прочих и читаем как раз поэтому — все эти отстраненнные, спокойные размышления о смерти и умирании, о мертвом и умирающем теле — они непохожи на то, что мы обычно читаем в книгах писателей-не-врачей: в них нет ни эстетства, ни манипуляций. Жалобы, слезы и стенания для врача — плохой тон. И в этом смысле книги, написанные врачами — самая чистая проза, или точнее: очищенная от лишних размышлений. Тут все только по делу.
Пару лет назад я прочел мемуары британского нейрохирурга Генри Марша «Не навреди». Марш пишет: главное, что должен воспитать в себе хирург — отстраненность, способность «расчеловечить» пациента, умение забыть о том, что у человека на операционном столе есть душа. Потому что в противном случае все происходящее — распиливание черепа, лимфа и костная пыль на волосах — способно свести с ума кого угодно.

«Я стараюсь не встречаться и не говорить с пациентом перед операцией. Потому что общение будет для меня лишним напоминанием о том, что пациент — живой, и что он способен чувствовать боль и бояться; и что сам он, увидев меня, почувствует, как сильно я волнуюсь».

Это своего рода транс, в который хирург входит перед тем, как взять в руки скальпель. Парадокс: чтобы спасти человека на операционном столе надо научиться отключать человека в себе. Вот так и получается, что многие хирурги всю жизнь балансируют на грани — ищут равновесие между состраданием и равнодушием.

Сейчас дочитываю «Нью-йоркский обход» Александра Стесина — и хотя две эти книги несомненно объединяет дух стоицизма, они отличаются в главном: Марш копается в себе, Стесин же совершенно другой — ему интересны люди. Сам по себе «Нью-йоркский» обход, как ни странно, похож скорее на роуд-муви, чем на мемуары врача. Марш заперт в своей клинике, и в своих мыслях, и в этом его главная проблема как автора; Стесин напротив, кажется, привык к постоянному движению и умудрился за годы практики, за годы работы онкологом не растерять в себе способность искренне интересоваться людьми.
В этом, наверно, главная сложность работы врача — тебе приходится постоянно калибровать и перепроверять свои собственные человеческие качества, чтобы не превратиться в робота, который в каждом пациенте видит только тело, набитое диагнозами, и ничего больше.
Немногим писателям такое по силам. Тут сразу вспоминается Максим Осипов, одна из книг которого заканчивается фразой «... я счастлив здесь работать».
И точно также у Стесина — его рассказы, в отличие от рассказов Марша, не оставляют ощущения удушья и тоски, наоборот, его книга заканчивается очень важными и как бы связывающими весь текст словами: «Вы не одни».

​​Ну что ж, вот и список лучшего прочитанного за год:
1. Кормак Маккарти, «Кровавый меридиан» — еще в январе перечитал любимый роман и написал о нем пока что лучший свой текст.
2. Мартин Макдона, «A very very very dark matter» — самая безумная и смешная пьеса любимого драматурга (о пьесе я писал вот тут, а об авторе — на «Горьком»)
3. Кормак Маккарти, «Дорога» — перечитал вместе с «Меридианом». И да — это до сих пор самый жуткий и страшный постап из всех возможных; никто так не умеет описывать отчаяние и безнадегу.
4. Сергей Жадан, «Ворошиловград» — по-моему, лучший писатель восточной Европы, писал о нем здесь.
5. Ольга Алленова, «Форпост. Беслан и его заложники» — первая по-настоящему подробная и обстоятельная книга о самой страшной трагедии в истории современной России. Мое интервью с Ольгой — здесь.
6. Алейда Ассман, «Забвение истории — одержимость историей»
7. Александр Стесин, «Нью-йоркский обход» — лучшая русская проза года, без вариантов.
8. Пол Остер, «4321» — написал о нем здесь.
9. Евгения Некрасова, «Калечина-Малечина» — невроятный, странный, нездешний язык.
10. Вьет Тхань Нгуэн, «Сочувствующий».

Прочитал «Американху» Чимаманды Нгози Адичи и пока думал, как ее описать, вспомнил другой роман — «Сочувствующего» Вьет Тхань Нгуэна. Там есть целая сцена, — одновременно смешная и пронзительная, — где главный герой, выходец из Вьетнама, прочитав сценарий фильма, объясняет американскому режиссеру, что крики боли на вьетнамском отличаются от криков боли на других языках.
«...вы заставляете представителей моего народа кричать следующим образом: АЙ-Й-И-И-И-И!!! Так кричит, например, Крестьянин № 3, напоровшись на кол во вьетконговской яме-ловушке. Или Маленькая Девочка <...> перед тем, как ей перерезают горло. Но я много раз слышал, как кричат мои земляки, когда им больно, и смею вас уверить, что это звучит иначе. Хотите послушать, как они кричат?»
Этот абзац может служить неплохим описанием «Американхи» — потому что это, конечно, роман о расе и расизме, но еще и том, что крики боли на нигерийском английском кардинально отличаются от криков боли на любом другом языке.
Вообще, надо сказать, всякий постколониальный роман — даже когда говорит о расизме и цвете кожи – всегда о языке. О смысле слов, об акцентах, об ударениях. И в конечном счете — о переводе.
Чувствительность к нюансам языка — главная черта героя, застрявшего между культурами. В «Шайтанских айатах», например, один из персонажей, Саладин Чамча, работает актером озвучки на британском ТВ, то есть буквально отдает свой голос англичанам, а сам Рушди называет его «индийцем, переведенным на английский».
В «Американхе» по сюжету главная героиня Ифемелу переезжает в США по студенческой визе и, разумеется, сталкивается с расизмом и предубеждениями, но самый неприятный эпизод у нее связан именно с акцентом — чтобы стать своей, ей приходится сломать собственные представления о хорошем языке:
«Она говорила по-английски всю жизнь, вела дискуссионный клуб в средней школе и всегда считала американскую гнусавость признаком неразвитости <...> И в последующие недели, пока нисходила осенняя прохлада, Ифемелу принялась тренировать американский акцент».
Плюс — куча других неприятных языковых открытий — слова, которые в Нигерии считаются комплиментом, в США значат нечто диаметрально противоположное: «Полукровка» тут — ругательство. <...> рассказываю я им о том, как там у нас всё и как все мальчишки за мной бегали, потому что я полукровка, а эти такие — ты себя опускаешь. Так что я теперь двухрасовый человек, а если кто-то зовет меня полукровкой, мне полагается обижаться».
>>>

​​>>>
Примерно в середине романа есть сцена, когда в салон красоты, где нигерийским женщинам заплетают косички, заходит молодая белая американка по имени Келси, просит сделать ей «кукурузу» (не спрашивайте) и в разговоре с сотрудницей салона, имигранткой Мариамой, выдает такое:
«Не чудесно ли, что вам удалось приехать в Штаты и ваши дети могут теперь жить лучше?»
Дополнительный слой иронии этой реплике придает то, что все предыдущие главы романа были буквально посвящены аду, через который проходят мигранты в США и на какую стремную и грязную работу им приходится соглашаться, чтобы не помереть с голоду.
На этом Келси не останавливается — и сообщает, что осенью собирается в Африку, «в Конго, Кению и, может быть, в Танзанию».
«Я читала книги — готовилась, — говорит она. — Только что дочитала отличную книгу — „Излучина реки“. Благодаря ей я по-настоящему поняла, как все устроено в современной Африке. Она такая искренняя, самая искренняя книга об Африке из всех, что я читала».
И вот здесь возникает интересный мета-эффект, потому что, читая эти строки, я ловлю себя на том, что сам я тоже — немного Келси. Ведь прямо сейчас я тоже читаю книгу «об Африке» и считаю ее искренней, и как и Келси, я почему-то думаю, что чтение этой книги помогает мне «понять, как все устроено в современной Африке».
Сама по себе эта сцена — комментарий на тему чтения и понимания книг о чужой культуре. Адичи как бы толкает читателя локтем в бок и спрашивает: «Смешная эта Келси, правда? Да-да, конечно, ты-то совсем другой, ты же читаешь постколониальные романы и сопереживаешь их героям и горячо интересуешься их культурой, — это прекрасно. Но — я надеюсь, ты не думаешь, что чтение книги – пусть и хорошей – действительно дает тебе право говорить, что ты «понял, как все устроено»?»
Отличный прием — и главное очень полезный, отрезвляющий — помогает не забывать, что хорошая литература — она как раз о том, как все не-устроено, и о том, как тяжело на самом деле хоть что-нибудь понять по-настоящему; и что это самое «настоящее» требует не только движения глаз по строчкам, но и большой и иногда неприятной внутренней работы над собой. И вот — вроде очень простая мысль, правда? А все равно иногда кажется, что прочел ты, скажем, роман Адиги или Адичи — и вроде как даже теперь разбираешься в проблемах расовой и классовой борьбы и культурной апроприации. Но нет.
Только одно я знаю точно – если после прочтения книги у меня появляется ощущение, что я «понял, как все устроено», то здесь одно из двух: я либо прочел не очень хорошую книгу, либо читал не очень внимательно.

​​«Его рассказы не о нем — даром что написаны от первого лица; в них почти нет «я»; когда он пишет, он как бы отходит в сторону и дает читателю возможность своими глазами увидеть коридоры нью-йоркских больниц и работающих там людей. И в случае Стесина это не прием, не кокетство и не ложная скромность — это его настоящий голос».

Лауреатом литературной премии «НОС» в этом году стал Александр Стесин — врач-онколог и автор «Нью-йоркского обхода». Мы попросили Алексея Поляринова, получившего приз зрительских симпатий за роман «Центр тяжести», объяснить, почему вам стоит прочитать эту книгу.

Читаю «Перевод с подстрочника» Евгения Чижова. Сюжет такой: поэт Олег Печигин приезжает в Коштырбастан (что? да.), чтобы перевести на русский стихи местного диктатора, Р.Гулимова. Помимо среднеазиатского колорита и попыток запараллелить поэзию и власть (эпиграфом к роману служит мандельштамовское «поэзия — это власть»), особенно Чижову удались эпизоды, посвященные именно переводу — те, где герой подбирает ключи к чужому тексту, ломает строки об колено и безуспешно пытается вогнать их в нужный размер — почти сизифов труд.
Еще там, например, есть описание того, как герой, переводя поэзию, начинает как бы перевоплощаться в автора — подражать не только тексту, но человеку. То есть, переводя Байрона, он начинает хромать, Дилана Томаса — бухать, а взявшись за Одена, вдруг замечает, что его друг, Тимур, довольно привлекательный мужчина. Ясное дело, что это все — скорее художественное допущение, но на страницах у Чижова выглядит впечатляюще.
А вот, например, что герой отвечает на вопрос «почему вы стали переводить?»:
«Понимаете, я с детства мечтал стать первооткрывателем. Но когда вырос, оказалось, что неоткрытых земель больше не осталось. Работа переводчика отчасти компенсирует эту неудачу. Я ищу и завоевываю новые, то есть неизвестные у нас, территории, но не на глобусе, а в других языках. А иногда переоткрываю уже известные. Правда разница между переводчиком и завоевателем в том, что переводчик сначала сам сдается в плен, капитулирует перед переводимым автором вполть до полного отказа от себя и перевоплощения в него. Если это получается, то удается и перевод, то есть захват территории, существующей в другом языке, для читающих по-русски. Таков, по крайней мере, мой метод, другие, возможно, работают по-другому».
Ясное дело, опять же, что ответ скорее поэтический, и тем не менее, мне кажется, прекрасно сформулировано.

​​— на Ямале оленеводы пасут оленей с помощью дронов;
— в Японии фанат выследил певицу по отражению в глазу на ее фото в инстаграме;
— на ферме в московской области тестируют VR-очки для коров. Виртуальная реальность помогает снизить у животных уровень стресса и повысить качество молока;
— данные фитнес-трекеров раскрыли местоположение секретных военных баз США
— немецкий художник создал виртуальные пробки в Google Maps. Он возил по дорогам тележку с 99 телефонами;
— пользователь Reddit с помощью нейросети синтезировал голос своего умершего отца, чтобы поговорить с ним;
— учёный в Китае получил три года тюрьмы за незаконный эксперимент, в результате которого родились трое детей с отредактированными генами;

Все это — реальные новостные заголовки; они уже давно стали частью нашей повседневной жизни. Системы распознавания лиц в метро, дата-майнинг, и алгоритмы, способные вычислить ваши политические убеждения и уровень агрессии по десяти лайкам — о том, как все это влияет на нас, и как отражается в литературе, поговорим в четверг, 13 февраля, в 19:30 в Музее Литературы вместе с Феликсом Сандаловым, главным редактором издательства «Индивидуум». Обсудим «Краткую историю русских хакеров» Даниила Туровского и «Интернет как оружие» Яши Левина. Ну и про «Центр тяжести» тоже поговорим, куда ж без него.
Приходите, должно быть интересно. Вход бесплатный, нужно только зарегиться, чтобы организаторы понимали, сколько вас будет — регистрация тут:
https://goslitmuz2015.timepad.ru/event/1250198/

Пару лет назад друг-режиссер дал мне телефон специалиста по звуку. Я писал текст, и мне нужно было уточнить кое-какие детали их профессии. Я позвонил, мы говорили почти час, и так я выяснил, что звуки в кино – чаще всего не то, чем кажутся.
Когда в сериале в кадре кто-то надкусывает яблоко, мы слышим звук – вполне вероятно, что это звук сельдерея. Так вышло, что хруст сельдерея более выразителен, поэтому в бюджетных проектах, там, где писать весь звук на площадке слишком дорого или накладно, вполне могут использовать и его.
Когда мы слышим ветер – скорее всего это шумовик в студии гремит листовым железом.
Когда мы слышим хруст снега под ногами героя – это тоже шумовик, топчется по мешку с поп-корном.
Когда мы слышим звук удара – это почти наверняка удар по кочану капусты или по мясной туше, подвешенной в студии на крюке.
Звуки ударов – всегда подделка. "Никто не будет бить настоящих людей ради снятия хорошего звука удара, – сказал мне звукорежиссер по телефону. – Кроме того, реальные звуки ударов недостаточно сочные. Проще отлупить мертвую тушу".
Примерно так же дела обстоят со звуками шагов. Во время съемок писать шаги нереально. Они мешают писать голоса. Поэтому к подошвам туфлей и ботинок актеров крепят специальные войлочные накладки. Шаги записывают отдельно, специальные люди. Их работа – подбирать обувь, максимально похожую на ту, что в кадре, подбирать материал, максимально похожий на тот, что в кадре, подбирать акустику, максимально похожую на ту, что в кадре.
Вот так и получается: не только люди играют других людей, но звуки – другие звуки. Когда в кадре кто-то шагает, звуки его шагов – это звуки-актеры, они тоже играют.
Причудливая магия кино. Яблоко – сельдерей, ветер – листовое железо, снег – мешок с поп-корном, лицо – кочан капусты, [тут так и хочется добавить: Россия – наше отечество, смерть неизбежна].
И, в общем, вся эта история с подделкой звуков долго не давала мне покоя; там была какая-то метафора, но мне не хватало ума ее сформулировать. В итоге я написал об этом рассказ, и недавно его напечатали в февральском Esquire, а теперь расширенная версия есть и на сайте – вот здесь:
https://esquire.ru/letters/155853-kavanah-artist-novyy-rasskaz-zhurnalista-i-avtora-romana-centr-tyazhesti-alekseya-polyarinova/

Впервые за не знаю сколько лет взялся перечитывать «Анну Каренину», и это, конечно, абсолютное счастье. Дочитал до сцены, когда Анне кажется, что ее глаза светятся в темноте, и она видит их свет. Внезапно по ассоциации [и не без помощи интернета] вспомнил совсем другой эпизод – из заметок Бунина о Чехове, такой прекрасный, что захотелось вам показать:

Чувство собственного достоинства, независимости было у [Чехова] очень велико.
- Боюсь только Толстого. Ведь подумайте, ведь это он написал, что Анна сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте!
- Серьезно, я его боюсь, - говорит он, смеясь и как бы радуясь этой боязни.
И однажды чуть не час решал, в каких штанах поехать к Толстому. Сбросил пенсне, помолодел и, мешая, по своему обыкновению, шутку с серьезным, все выходил из спальни то в одних, то в других штанах:
- Нет, эти неприлично узки! Подумает: щелкопер!
И шел надевать другие, и опять выходил, смеясь:
- А эти шириной с Черное море! подумает: нахал...

Сегодня 50 лет исполняется Мартину Макдоне, вы наверняка его знаете — это бойфренд Фиби Уоллер-Бридж; а еще он классный режиссер и великий драматург. По этому случаю я написал для «Афиши» текст о творческом методе ирландца, его отношениях с религией и его понимании героизма. Отдельное спасибо Егору @bookninja за эту возможность, а также за помощь. Я месяц ходил кругами и не мог закончить статью, а потом мы в чате обсудили концепт раскаяния в фильмах Макдоны, и дальше как-то все встало на места, и текст получился.

https://daily.afisha.ru/entry/amp/14987/

​​Продолжаем отмечать день рождения Мартина Макдоны!
Кроме моего панегирика на "Афише", на сайте @kinoartru есть прекрасный текст Евгения Гусятинского о "Трех билбордах"
На "Горьком" мой старый текст о карьере ирландца и его отношениях со старшим братом.
А вот здесь мой рассказ о его последней пьесе "A very very very dark matter", Гансе Христиане Андерсене и колониализме.

​​«Метамодернизм говорит нам, что есть возможность выйти за пределы постмодерна и капитализма. В творчестве всегда есть некий остаток, который не интегрируется в капитализм или в его постмодернистское культурное отражение — в бесконечную игру лайков и дизлайков. Есть некий текст, который переживает эту гонку. Искренность, наверное, и есть этот сухой остаток; то, что мы можем обнаружить в тексте помимо его политической, идеологической, коммерческой ипостаси. Мы продолжаем читать тексты, которые были написаны за века и тысячелетия до всякого капитализма. Сейчас они включены в рыночную логику, но это не имеет никакого значения».

По просьбе Bookmate Journal писатель и переводчик Алексей Поляринов обсудил с историком литературы и философии Дмитрием Хаустовым, как писать биографии, почему контркультура ведет нас в тупик и что победит — капитализм или искренность.

«Когда я читаю роман, я, образно говоря, бегаю по нему с рулеткой, измеряю его, наношу измерения на какую-то условную мысленную карту, и потом на этой мысленной карте я вижу как бы чертеж романа и понимаю: о, в этой книге есть огромная пустая комната, которой нет в основном тексте, ее не видно при поверхностном чтении, она не поддается измерению.

Именно так происходит, когда ты натыкаешься на действительно классный роман. Там есть сюжет, есть история, драма и есть еще что-то — вот эта вот пустота. Сердце книги там находится».

На сайте Esquire вышло полное интервью со мной для проекта «12 апостолов»:

https://esquire.ru/hero/168083-pisatel-aleksey-polyarinov-ob-inzhenernom-podhode-k-knigam-polze-instagrama-i-pisatelstve-kak-terapii/

​​Открыл для себя итальянского писателя Итало Звево (настоящее имя Этторе Шмиц). Самый странный факт из его биографии: он полжизни проработал на заводе по производству краски для подводной части кораблей. Звево всегда мечтал стать писателем, и в 1892 году, в возрасте 31 года на свои деньги издал дебютный роман «Жизнь». Книгу никто не заметил, но он продолжал писать и спустя шесть лет издал еще один роман «Старость», и снова мимо — ни отзывов, ни читателей. Разочарованный и уставший, Этторе Шмиц забросил писательство и занялся бизнесом, а в 1907 году пошел на курсы английского языка, которые вел — внимание! — Джеймс Джойс. Более того, на курсах выяснилось, что Джойс прочел его роман «Старость», очень высоко отозвался о нем и посоветовал ученику писать еще. Ну и, как вы понимаете, когда сам Джойс говорит тебе «пиши еще», тут как бы уже не отвертишься: окрыленный отзывом Шмиц вспомнил о своем псевдониме и написал еще один роман, «Самопознание Дзено».
И опять все не слава богу: Звево публикуется за свой счет, книга выходит и-и-и-и — тишина; ни откликов, ни рецензий.
Но! Проходит год — и он получает письмо от Джойса. Джойс в восторге, дал прочесть «Дзено» своему другу Валери Ларбо, а тот провозгласил Звево одним из самых важных писателей своего времени и посвятил ему целый номер литературного журнала «Навир д'аржан».
Такая вот судьба: в 63 года, на исходе жизни — усилиями Джеймса Джойса, который, как мы видим, оказался отличным литературным агентом, — слава-таки настигла Итало Звево.
>>>
Сам роман — образец модернизма: почти пять сотен страниц самокопания. Но есть нюанс: это еще и очень смешной роман, он начинается с предисловия, в котором некий психолог С. утверждает, что хочет из мести опубликовать заметки своего пациента Дзено Козини: «... надеюсь, что это будет ему неприятно», — пишет он.
И, собственно, сам роман — это записная книжка, в которой Дзено пытается найти источник своей вредной привычки — курения, — пытается понять, что именно заставляет его закуривать одну сигарету за другой, и что мешает бросить. И, надо сказать, это ужасно остроумный прием, потому что почти все истории Дзено заканчиваются тем, что он выкуривает «последнюю» сигарету.

«Мне кажется, что у сигареты куда более острый вкус, когда она последняя. У других тоже есть свой вкус, но менее острый. Особый вкус последней сигарете придает чувство победы над самим собой и надежда на то, что в самом ближайшем будущем мы обретем здоровье и силу».

Пытаясь разобраться в себе, Дзено вспоминает все поворотные этапы своей жизни: женитьбу, интрижку с любовницей, смерть отца и так далее. Ирония в том, что постепенно мы понимаем: герою нельзя верить, в каждом своем провале он винит кого-нибудь другого, и даже больше — он не ищет ответы; наоборот — пытается согнуть свое прошлое так, чтобы не нужно было заглядывать в себя, чтобы не нужно было вообще ничего делать.
Переводчик Сергей Ошеров в предисловии к роману сравнивает героя Звево с Обломовым, и в этом есть смысл — они действительно похожи; люди, бегущие от ответственности, и вечно ищущие оправдание любым своим поступкам и не-поступкам.
Вообще, если у Звево и есть «своя» тема — то это никчемность, безволие. Именно это чувство — или свойство характера — автор раскручивает и подсвечивает с разных сторон, пока его герой, Дзено, отчаянно пытается сочинить как можно больше оправданий своей неспособности хоть что-то в жизни сделать нормально. Хотя бы бросить курить — для начала.

​​Главная литературная новость года лично для меня: 7 июля в продаже появится дебютный роман Чарли Кауфмана, автора «Адаптации» и «Вечного сияния чистого разума». Роман называется «Antkind» и, если верить первым рецензиям, будет таким же майнд-факом, как «Синекдоха, Нью-Йорк» и прочие его работы в кино. В рецензии на Kirkusreview заявляют, что «Кауфман написал роман, в сравнении с которым „Радуга тяготения“ выглядит как сказка доктора Сьюза». Смелое заявление, которое мне прям не терпится проверить. Из аннотации пока что ясно не очень много: главный герой Валаам Розенберг, критик-неудачник и историк кино. Он узнает о существовании некого таинственного авангардного фильма; чтобы посмотреть этот фильм от начала до конца нужно три месяца (хмм, звучит знакомо). Проблема в том, что фильм уничтожен, — остался только один единственный кадр, и Розенберг — последний из живых, кому удалось посмотреть его целиком. Так начинается его безумное, а-ля «Быть Джоном Малковичем» путешествие в собственное подсознание в надежде по памяти восстановить все 2190 часов хронометража и донести фильм до зрителей.
Не знаю, как вы, а я уже весь извелся в ожидании релиза.
Вот обложка:

​​Дочитал книгу лингвиста Дэниела Эверетта «Не спи – кругом змеи!», в ней он рассказывает, как в 70-х с женой и детьми отправился миссионером в леса Амазонии и несколько лет прожил среди индейцев пираха.
Возможно, вы слышали об этом племени. Если читали когда-нибудь о туземцах, в языке у которых нет числительных – есть только «один», «два» и «много». Так вот – это они и есть, и Дэниел Эверетт – тот самый миссионер/лингвист, который их изучил и описал.
Пираха в свое время стали важной вехой в лингвистике, потому что в их языке не просто нет числительных – они не понимают самой идеи математики, и как ни пытались антропологи научить их считать, даже на камушках, все было тщетно.
В книге есть забавный эпизод: индейцы спрашивают у Эверетта, когда прилетит самолет, и всякий раз восхищаются тем, что он точно знает день прилета. И тот факт, что он предсказывает появление самолета, для них – чистое волшебство.
Были и обратные ситуации: когда миссионер Эверетт начинал рассказывать про Иисуса Христа, пытался обратить индейцев в свою веру, те не могли понять, что ему от них нужно, и поражались тому, что он живет по заветам какого-то бородатого мужика, с которым лично не знаком и даже не видел своими глазами.
Племя пираха напрочь лишено хоть каких-то строгих ритуалов и табу. По словам Эверетта даже похороны у них – дело житейское настолько, что слишком высоких мертвецов хоронят в сидячем положении, потому что копать большую могилу – это долго и тяжело, а им лень. Еще у них нет мифов о сотворении мира, что уж совсем удивительно. Когда у них спрашивают, откуда взялись небо и земля, они не понимают вопроса. Официальной, узаконенной иерархии у них тоже нет – ни полиции, ни судов, ни вождей. Когда Эверетт спросил, как они следят за порядком, ему ответили: "Если кто-то ведет себя ненормально и мешает жить остальным, его будут постепенно все больше игнорировать и в конце концов изгонят".
Или вот: «Им совершенно чужд концепт красоты. В отличие от соседних племен, вродетеньярим или парентинтин, которые создают ожерелья из зубов ягуара иои головные уборы из перьев, украшения пираха выглядят как поделки ленивого школьника на уроке труда – нанизал на нитку весь мусор, который смог найти, и готово, и так сойдет».
Сложно сказать, насколько все это достоверно, и что именно Эверетт придумал, недопонял и переврал, но история вышла ужасно интересная – книга читается как лингвистический детектив о столкновении с людьми из параллельной реальности; и если вы когда-нибудь хотели узнать, как именно лингвисты «взламывают» язык отдаленных племен амазонии – именно здесь взлом показан почти пошагово.
Ах да, название книги – тоже языковая загадка: у пираха кроме прочего отсутствует еще и концепт приветствия, у них просто нет слов вроде нашего «здравствуйте» или английского «hello», потому что приветствие кажется им бессмысленным, вместо него, встречая нового человека, они обычно говорят: «Не спи – кругом змеи».

​​Букмейт и школа «Современные литературные практики» запустили проект «Страсти по Конституции». Повод сами понимаете какой — незаконное вторжение пенсионеров в главный закон страны. Идея проекта — как-то осмыслить статьи Конституции, напомнить, поговорить о них на языке прозы и поэзии. Первым вышел рассказ Евгении Некрасовой «Дверь», клаустрофобный хоррор о домашнем насилии, о нездоровой власти родителей над детьми, почти сиквел «Калечины-Малечины». Сам проект бесплатный, открытый, лежит на Букмейте, новые рассказы, если не ошибаюсь, будут выходить два раза в неделю, так что подписывайтесь, должно быть интересно.
UPD. А еще – вот тут, в интервью @bookninja авторки подробно рассказывают о том, как превратить Конституцию в литературу.
>>>
фото: Андрей Золотов.

​​Дочитал «Под покровом ночи» Остина Райта. Отличный роман о чтении.
Сюжет такой: главная героиня Сьюзен получает посылку от бывшего мужа Эдварда, внутри рукопись. Сьюзен и Эдвард развелись много лет назад, потому что он хотел стать писателем, а она хотела нормальную жизнь. И теперь спустя годы он прислал ей рукопись наконец-то законченного романа.
Чтение рукописи производит на Сьюзен сильное впечатление – текст отягощен воспоминаниями об Эдварде.
Тут надо сказать, что рукопись Эдварда действительно классная – мощная такая история утраты и мести. Герой этого романа в романе – Тони Гастингс – теряет жену и дочь и далее с помощью полиции пытается найти убийц и добиться для них наказания; причем, очень важно, что сам он, кажется, не уверен, хочет ли возмездия, но все знакомые (включая полицейских) как будто не дают ему смириться и отпустить свое горе; все вокруг уверены, что Тони должен быть в ярости, и вечно задают ему бестактные вопросы: что бы он сделал с убийцами, если бы мог? Что он думает о смертной казни? Смог бы он сам их убить, если б представился такой шанс?
В романе много тонких мыслей о горе и утрате, но самое интересное вынесено в название – в оригинале книга называется «Tony & Susan», то есть уже на обложке заявлено, что перед нами текст об отношениях читателя и персонажа, и даже больше: о связке автор-текст-читатель.
У Райта получился очень писательский роман, помимо прочего наполненный рефлексией о ремесле, о том, как автор играет с читательскими ожиданиями; или – как читателям кажется, что с их ожиданиями играют. Поэтому особенно интересно читать главы, в которых Сьюзен думает о прочитанном – вот так, например, она реагирует на смерть жены и дочери главного героя:
«Ты убил их, Эдвард, ты взял и сделал это. Она ошарашена, как будто не знала, что так и будет. Чудовищное нестерпимое преступление – хотя она убеждена, что если бы они остались живы, то она была бы разочарована. Бедный Тони, как же ее удовольствие зависит от его горя».
Сьюзен шокирована сценой с мертвыми женщинами, хотя и признает, что любой другой исход ее бы разочаровал. Читатель ценит драму и трагедию, даже когда она его злит: любая эмоция лучше разочарования.
В другом месте Сьюзен замечает хороший, яркий образ и думает, что Эдвард (автор) наверняка ждет, что она его похвалит за это.
И далее почти в самом конце рукописи вдруг возникает персонаж по имени Сьюзен, и это, разумеется, заставляет оригинальную Сьюзен (читательницу) задуматься: почему автор назвал эту женщину так же, как и меня? Это намеренно? Он что-то хочет этим сказать? На что-то намекает?
Вообще, конечно, роман в романе – довольно популярный композиционный прием; навскидку вспоминаются «Фальшивомонетчики», «Мастер и Маргарита», «Слепой убийца», «Дар» и т.д (еще вспомнилось, что во второй части «Дон Кихота» все герои читали и обсуждали первую часть «Дон Кихота»; то есть первая часть книги была напечатана внутри второй, и влияла на поступки героев, потому что им приходилось комментировать и реагировать на то, что о них прочитали другие персонажи), но подход Райта выделяется даже на фоне предшественников; в его случае этот прием работает очень интересно – показывает а) как личный опыт неизбежно просачивается в любой текст, на уровне подтекста, ассоциаций и намеков, и б) как текст может заставить человека переосмыслить свое прошлое и совершенно иначе взглянуть на свою жизнь.
В конце концов, у Райта получился не только роман об утрате и мести, но и – если брать шире – роман о власти текста.
P.S. Сцена похищения жены и дочери Тони Гастингса – одна из самых жутких в литературе, мне кажется.