А ещё, говорит, я люблю джаз и классическую музыку. И смотрит так выжидающе: одного ль мы с тобою полёта птицы? И есть ли тебе, Алёна, чего распетушить в ответ?

Вообще-то, я говнарь. И единственная попытка послушать залпом всего Шнитке кончилась у меня состоянием, близким к инсульту. Как вчерась помню: ночь, Петербург. Восьмая симфония Шнитке волною чистот проливается в недра Кончерто Гроссо. Смеркается. Ноет зуб.

И вместе с едва заметным восторгом от собственной невъебенности приходят беспокойство, тахикардия, артериальная гипертензия, панические атаки и преждевременный энурез.

Страшно. Муторно. Из глубин моей долгой памяти восстают 12 апостолов музыкальной вечери: Бёрд, Тэллис, Дауленд, Гендель, Бриттен, Тёрнер, Пёрселл и итальянцы какие-то: Верди, Пуччини, Гуно, Доницетти, Россини и этот, как его. Берлиоз. Тринадцатый, особо мучительный, потому что любого Берлиоза люди моего биологического вида привыкли пристраивать под трамвай, а не под иголку проигрывателя.

Что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, слушающих Берлиоза на ночь. Вероятно, их разум от скуки путешествует в одиннадцатимерном континууме, а член сам собою выстукивает что-то из фри-джаза. Тут, тук. И сразу плюх, разумеется, потому что ну хули там. А с плюхами я не понимаю, что делать-то. И куда их пристраивать, не на лоб же себе?

Мужчины, восторгающиеся классической музыкой, у меня вообще-то двух видов: те, которые в манишке и с моноклем, ну и вторые. Которые пиздят. И втайне от робких покуда баб носят на плече наколку с Джимом Моррисоном. С этими я как раз знаю, что делать: восхищайся, красней да помогай сабвуферы в газель затаскивать.

А еще я как-то на оперу ходила – прям всамделишную. И подавилась там костью в бутерброде с форелью. Вот такое же у меня от всей вашей классики послевкусие - немного рыбное и царапает гланды.

Зря меня мама в музыкальную школу отдавала, не в коня корм. Надо было в клоуны сразу направлять – я б уже целую карьеру на бутафорских слезах пополам с ржачем выстроила. Я рыдаю, обломав зубы об очередного пижона – а вы ржете. Нормально же? Передайте пластинку с Radiohead, тут как раз Питер к окну подвезли.

Про Путина, немцев и нудистский пляж. Рождественская история.

Я, конечно, человек разнузданный. Широких взглядов, рассредоточенных. Но когда меня спрашивают, имеются ли у меня какие-то скрытые изъяны или там ограничения по эксплуатации – я честно говорю: имеются. Нудистский пляж, например.

В ранней юности я, разумеется, превозмогала. Оголяла упругие перси, подставляла их солнцу. И даже смотрела несколько документальных фильмов по соответствующему запросу. Где красивые витязи в сверкающем загаре расхаживали среди дам с явно выраженной симпатией. Мечтала. Вот, думаю, окрепну, в силу войду – и куплю себе билет на такой вот пляж. Чтоб отринуть любые условности и воспарить с кем-то наиболее симпатичным. Сразу видно ведь, кто наиболее.

Когда окрепла и вошла – переехала. И поселилась на маленьком островке в Сиамском заливе. Налево – пляж, направо - немцы. Можно же про немцев писать? Я плохо напишу, не волнуйтесь.
Немцев этих – целая деревня. Приехали – и оккупировали. У них в Сиаме какая-то пенсионная программа была, по которой они могли на склоне лет отречься от куртуазной старости и пуститься во все тяжкие.

Вот и пускались. Бухали, например. Причем так, будто весь отрезок их юной жизни бухать им никто не давал.

Каждый вечер сбивались они в стаю под моими окнами в ресторане МК, и с девяти утра до двух ночи пили, не отрывая жоп от плюшевых пуфов. Пили шумно, шумели о тленном. Мне казалось, что при такой-то вот жизни рано или поздно следует неизбежно приуныть. И захотеть хоть какого-то разнообразия. Поэтому, согласитесь, странно, что меня (прекрасную нимфу средних лет, говорящую на немецком куда увереннее, чем на английском) в ресторане МК почтительно игнорировали. Я думала, из–за Путина. Оказалось, что нет.

В десяти минутах ползком от "МК" –– нудистский пляж, разбитый под навесом виллы Бекхема. Возможно, с его собственного одобрения, хотя никакого Бекхема на той вилле никто отродясь не видел. Меня там не видели тоже, покуда не приехала ко мне русская подруга — женщина заметная и с принципами. Одним из принципов значилось, что человек в стрингах голым считаться не может, а сиськи в Азии в расчет можно не брать.

К слову сказать, я действительно знаю несколько женщин, чьи сиськи никто не берет в расчет. Но подруга с уверенным седьмым размером в их число уж никак не входила, я с третьим — тоже.

Идти нужно было по камням до палатки с Обугленной Бабой, которая на том пляже живет: она настолько загорелая, что тоже не похожа на голую. Это ориентир. Дальше — стели коврик и ложись труднодоступными местами к солнцу, ты ж за этим пришел?

Развалились, лежим. Рожи тряпками накрыли – хоть какая-то маскировка. К обеду стали подтягиваться завсегдатаи. Я поняла это по песку из под их завсегдатайских ног, летящему мне на места легкодоступные. Но тряпку осмотрительно не снимала.

Из блаженного забытья вывело басовитое "хаааааай", сказанное где–то в районе солнца. Отверзнув очи, я почувствовала, как немею: надо мной торжественно восставал Болт.

Над Болтом как ни в чем не бывало болтала голова восьмидесятилетнего немца из МК. Голова интересовалась моим мнением о погоде, ситуацией вокруг Укрэйн и ценами на услуги ближайшей прачечной: там неоправданно подорожало, хотя ароматизатора в машину стали класть значительно меньше.
"Я не мог оторвать глаз от тебя", — пел Борис Борисович. Это он про нудистский пляж пел, как я понимаю.

Диалога не получалось. Болтливый немец предпринимал тщетные попытки найти во мне интересного собеседника. И в качестве контрольного аргумента повесил на Болт полотенце. Я не шучу. Повесил. На Болт. Полотенце.

Но я не могла оторвать глаз и боялась открыть рот. А когда он попробовал присесть передо мною на корточки, я сложила пальцы в гармошку и замахала на Болт, неразборчиво мыча. "Аймсосоооори" – выдохнул сконфуженный немец – и растерянно зашагал к своему камню, виляя морщинистыми бедрами.

Я сфокусировалась: весь частокол Болтов нашего пенсионерского дивизиона стоял поодаль – и сочувственно улыбался. Было что–то знакомое в этих улыбках: так смотрят на уродство, несовершенство, досадный изъян.

Вот именно с тех пор –– хотя и нельзя сказать неверняка – в МК со мной не здоровались. Да я и сама не рвалась инициировать беседу с разоблаченными Болтами, пока роковой случай не привел меня за сочувствием. В дом залетела тупая как валенок хризопелия – и разлеглась поверх ноутбука, не желая уползать. Я вбежала в МК, размахивая руками. Немцы насторожились.

–– Шлангэ! –– заорала я неистово. Ин майнем Хаус! Ну, как Болт, только зеленая и шипит! Ферштейн, или чо вы расселись?

– Ты говоришь! Ты больше не немая! – ошалело выдохнул владелец Болта на немецком.

–– Это долбанное рождественское чудо! – добавил он на английском и изумлённо сполз под барную стойку.

То ли чувства его переполнили, то ли Болт перевесил – этого я уже не выясняла.

– А ты не хочешь устроить праздничную амнистию? – пишет мне мой постоянный читатель с чарующим голым торсом на аватарке. С такого торса в иных кинолентах слизывают сливки и суши с лососем.

– В каком-таком смысле – спрашиваю я тупо. Потому что прекрасные торсы отупляют, а под новый год еще и будят ненужные фантазии о праздниках, встреченных по-семейному.

Вот он взбирается на табурет и наматывает гирлянду на куцее дерево яндекс-доставки. Вот фланирует по кухне в цветастом переднике поверх причиндальной области и загадочно улыбается свету в духовке. Вот самостоятельно чистит селедку и заправляет одеяло в пододеяльник.
– Ну, скучновато у тебя стало без троллей. Все комментарии какие-то ласковые. Ты им платишь за любовь?

– А сколько нынче стоит любовь? – хочу спросить я, чтобы перейти уже к моему варианту праздника, но почему-то спрашиваю, зачем ему тролли.
– Мне нравилось смотреть, как ты унижаешь их в комментариях. Я даже передёрнул несколько раз. А когда ты стала прятать их в бан – читать стало нечего. Сделай мне подарок - выпусти идиотов. И сфотографируйся с плёткой, я догадываюсь, что у тебя есть.

Честно говоря, из БДСМ-оборудования у меня только машинка для снятия лака со старой мебели. Выглядит внушительно, работает через раз. Я стесала себе весь маникюр, пытаясь ободрать и покрасить свой стол к рождеству – громоздкий, раздвижной и видавший округлый зад самой Матильды Кшесинской.

Еще есть швабра, которую я с момента покупки мечтаю провернуть между булок производителя.

Есть пододеяльники. И духовка без автоподжига. И если вы никогда не пробовали залезть в нее на пол бабы, чтобы подпалить фитилёк обычными спичками – вы ничего не знаете о страдании.

Но это же всё не то, да?

И если я надену пододеяльник и сфотографируюсь в духовке, а потом выпущу всех троллей рассказывать мне, как нелеп мой вид вместе с текстами и жизненной философией – мне ж все равно самой на ёлку взбираться? То-то тролли порадуются. И этот вот с торсом – в первых рядах.

Хуже внезапно замужних подруг только женатые друзья. Или почти женатые. Которые еще полгода назад размахивали членом из окна твоей кухни с воплями "Ну, чтооо вам, блядям, еще надо?", пока ты в ужасе вмешивала в рассол сырые яйца, стоя в халате у плиты. В надежде всадить его этому идиоту ректально, чтобы он уже успокоился и спокойно заснул возле плинтуса.

Часом позже ты гладила его по лысеющей башке, уверяла, что 14 см – не приговор и вежливо отказывалась от тест-драйва в пользу большой и светлой дружбы навек. Которая не смотря ни на что. И вопреки всему. А он плакал тебе в декольте, попеременно жалуясь то на Машку, то на Катьку, то почему-то на Николая Ивановича – заведующего производством.

Через год он приходит к тебе в позорной рубашке производства "Армани Кавказ", белых носочках и немыслимых спортивных часах, считающих пульс и процент жира, топчется в прихожей и бубнит про полчасика – и не больше. От вина отказывается, на подоконник косится со смешанным чувством ужаса и брезгливости. Рожа при этом загадочная настолько – что впору звонить Перельману и просить уравнение энтропии для потока Дичи. Которая скоро прольется в мои уши. Физики в чате есть? Нормальная шутка, посмейтесь.

Сами они никогда ничего не расскажут. Просто сидят в углу с мечтательным выражением и постоянно теребонькают мессенджер. Улыбаясь, как школьники после первого секса.

Обязательно надо чем-нибудь двинуть – непременно большим и тяжелым, чтобы услышать, наконец, исповедь, которая тоже не очень приятная, потому что с личными местоимениями там полная жопа. "Я" у них вообще больше не фигурирует. Вот рубашечку мы купили. И часики. Ты же 100 килограммов весишь, ну какая рубашечка? Это чехол на танк со слегка распухшим дульцем, которое мешает тебе нормально соображать!

Потом они обижаются очень. Потому что ты ржешь и хрюкаешь, вспоминая то Машку, то Катьку. От которых у него надуманная непереносимость глютена и йога по четвергам. А вот член в окне – это уже от Николая Ивановича – заведующего производством. Его второй развод он на себя принял, пощадил твои уши.

И все же понятно. Через два с половиной года он постучит в дверь с ящиком водки, холодной сарделькой и гитарой, отнятой у бомжей. Сняв трусы еще на пороге, чтоб удобно показывать бооооль всей центральной улице культурной столицы.

Но я не открою, наверное. Лучше с Катькой и Машкой напьюсь – там алгоритмы хоть каждый раз новые. То пластический хирург. То караоке. То стриптиз клуб "Вертеп", про который надо, наверное, отдельно писать – уж больно история нерядовая. Не с каждым случается.

Вообще-то, оливье – это моё коронное блюдо. Тут ведь главное что? Выбросить к чертовой матери все ненужные ингредиенты. Чем, собственно, и занимается каждая нормальная хозяйка, начиная с 60-х годов XIX века.

Трюфели эти, рябчики. Раки посреди декабря. Все, кто пишет о "правильном", "историческом" оливье должны тотчас же побросать свой дурацкий горошек и поехать в колхоз за свиньей. После чего нарядить её на всякий случай в костюм тевтонского рыцаря и выпустить в лес за трюфелем. Вернется с добычей - празднику быть. Тут и оливье вам, и холодец. Уйдет в поля – жрите будничный нисуаз и рыдайте об ушедших традициях.

Первым делом из оливье я вычеркиваю морковь. Потому что те, кто по доброй воле жрет вареную морковь – проклятые шпионы. И их нужно изолировать от общества нормальных людей куда-нибудь на планету вареной броколли. И вареного лука. И вареной белокочанной капусты, издающей запах нищеты и солдатских портянок.

Дальше, конечно, уберём колбасу. И не потому, что её отказалась жрать свинья, которая сейчас ищет трюфели. Хотя питаться себе подобными для неё – обычное дело. А потому, что довольно странно пытаться заменить колбасой паюсную икру, раковые шейки и банкетных рябчиков, стрелянных поутру. Но не будем младостарствовать – а просто отринем колбасу, как ненужное свинство в праздничном салате.
Маринованные огурчики, нам, конечно, нужны. Потому что мы водочки с ними хряпнем. Тащите рюмку королеве кухни! А то она сейчас вас самих из праздника вычеркнет.

Что в сухом остатке? Картофель вареный, немного шалота (у нас же французский салат), яйца в количестве, домашний майонез, чуток дижонской горчицы, черный свежемолотый перец (можно чили смолоть, если хочется), стебель сельдерея. Вообще-то, стебель сельдерея можно и не добавлять. Но я тут в одной очень умной медицинской статье прочитала, что сельдерей улучшает половую жизнь. Ну, и купила три стебля, пусть проявит себя, не подведёт, как все вы в уходящем году.
#правильныйоливье #худеемсиисусом

Знаете... Никто не должен быть один в новый год. Эта мысль не дает мне покоя с тех пор, как я на собственной шкуре прочувствовала одиночество.

Ты убеждаешь себя в том, что так и планировала – и не звонишь друзьям. Ты напоминаешь себе, что устала – и оплачиваешь Нетфликс. Но ближе к вечеру за окнами начинают стрелять, а шумные стайки веселых подростков взрывают петарды прямо под окном. И ты с тоскою смотришь на них, проклиная эту ночь, эту жизнь и вот эту вот плюшевую пижаму. Открываешь шампанское – но не пьешь его, потому что хочешь скорее уснуть, чтобы проснуться там, где ты вновь полноценен. Посреди понедельника. В другой стране. В каком-нибудь простом и понятном завтра.

Еще ведь не поздно? Позвоните вашим одиночкам. Разведёнкам, социофобам, забытым друзьям в перманентной депрессии. Позовите их к своему столу. Принесите им ёлку, бутылку, тепла. Просто узнайте, не одни ли они в эту ночь. Это был странный год – и мы все потеряли кого-то. Самое время найти.

С отступающим! Не ждите новогоднего чуда. Делайте сами. Это несложно.

А почему в ленте так мало пьяных и дерзких постов? Вы там спите, что ли? Сама тогда напишу, никакой надежды на вас. Итак, карантин по-питерски, или что у нас тут вообще с барами. Репутационная зарисовка.

Питер - специальный город, я про это уже 700 лет толкую. В нём можно заткнуть дуло Авроре, замазать больничной краской портрет Цоя на трансформаторной будке и вообще прилично насвинячить против культурных традиций. Но прекратить пир посредине чумы здесь решительно невозможно. И в пику закону о закрытии баров после семи вечера у нас есть черная лестница и прямой телефон бармена. Выкусите, граждане заседатели. Мы для вас как раз кукиш продезинфицировали.

Питерские бармены – не чета вашим. Торжество селекции, праздник урожая. По секрету скажу, что барменов для питерских баров выбирают очень специальные женщины. Сорокалетние. После развода со Страшным Мужиком. Вы его знаете, у вас такой тоже был. И когда вас от него, наконец, отпустило, вы не тратили деньги на психолога, а побежали прямиком к окулисту. Проверить, где вообще были ваши глазоньки. Не в прямой ли, к примеру, кишке. Окулист, конечно, удивился, когда вы жопу ему показывали, но виду не подал. Вы ж не первая у него такая, до вас как раз я приходила. С розочкой.

Потому все бармены у нас тут ужасно красивые. Краше баб – и с такой же памятью. Они, и правда, не помнят, что вы делали прошлым летом на барной стойке. А бахилы вам на входе просто так предлагают – из особого к вам расположения. Если у вас есть телефон питерского бармена - вам, скорее всего, повезло. Прямо сейчас позвоните – и аккуратненько поинтересуйтесь, как его зовут и готов ли он встретиться с вами повторно. Обещайте, что всё будет как в прошлый раз – даже если понятия не имеете, что там было. Телефоны здесь просто так не дают – значит, было неплохо.

Дальше просто: черная лестница, черная кнопка, черные-черные окна карантинного камуфляжа – и, как минимум, два полных зала, забитых друзьями бармена и какими-то падшими женщинами, которым он тоже зачем-то давал телефон. Тут все просто – лезьте в бахилах на барную стойку, как на броневичок, – и смело раскулачивайте соперниц. Город трех революций, как-никак. Особая атмосфера. Можно и кулаками помахать. А главное – можно нормально выпить и пожрать. После семи вечера – как нехер делать.

С отступившим! Пересчитайтесь, кто в Питере, организуем рой.

– Вот вернусь из Абхазии – и в Асторию - говорила я блогеру Самсоновой, сидя на панцирной сетке кровати в отеле "пять чурчхелл" на набережной Сухума. Из привычных условий там была дверь. И четыре розетки, рассованные по территории особенно пьяным зигзагом.
Полотенца рвались в руках, одеяла – кисло пахли болотом, а в сливной бачок была всунута лейка из душа. Хорошо еще – электричества не было три раза в сутки. Успевали отдохнуть глаза. Умирали во тьме притязания.
Через пару недель такой жизни я вспомнила всё. Каждый свой напыщенный отзыв на Букинге. Завтрак в хилтоне её не впечатлил – посмотрите не неё, говно какое!

Ванна! Побелка! Свет из трех лампочек! БАТАРЕЯ! Лучший в мире отель этот хилтон, хилтуняшечка, хилтушок!
– Есть электричество – значит, одна звезда – рассуждали мы с блогером Самсоновой. Есть вода – уже две получается. Горячая вода – это трёшечка. А если, ну, мало ли, вдруг так бывает, одеяла УЖЕ засунуты в пододеяльники – это четыре звезды или пять. В зависимости от того, сколько в том пододеяльнике дырок.
Сколько света-то, господи. И тепло-то как, здравствуйте. В смысле – вайфай прямо в номере? Как это – сауна включена?
Цивилизация падает на тебя как мешок с хурмой, обволакивает, вяжет во рту. Приторно, сладко, вальяжно. Вот она я, какая, оказывается. В простынях, как в зефире. С вайфаем. С туалетным ёршиком. Принцесса, как есть принцесса.
Тапочки ваши я с собой заберу, извините. И не надо на меня так смотреть. Шлюха в номере — не моя, а халат я на гвоздик повесила. Почему у вас такие большие халаты? Даже в сумку не влез. Это минус. И насчет завтрака вот ещё: понимаете, заворачивать черных хлеб в целлофан – привычка дурная, ущербная. Как и резать его треугольником. У вас же пятизвездочная гостиница, вы же не "Пять чурчхелл".
Насчет каши вот тоже вопрос: понимаете, каша "Дружба", которую вы сварили из риса и пшёнки – не равноценная замена овсянке. Гости могут желать себе худую жопу, им нужны правильные углеводы. А не ваше детсадовское варево со стаканом сливочного масла и сахаром. Опять же, где вы в 2021 году взяли манные котлеты? Кто сказал вам, что это – как сырники?
Далее: две кровати, составленные в одну, не могут считаться кингсайзом. Они имеют тенденцию разъезжаться. И гость сперва спит посредине, а потом обнаруживает себя на полу.
И последний вопрос. Чем у вас так узнаваемо пахнет кондиционер? Я как–то снимала номер в хостеле на пляже НайсБич под Районгом – так там в вентиляции кобра сдохла. Вы инспектировали свою вентиляцию?
Цивилизация наваливается на тебя резко, без реверансов. Вяжет хурмой из мешка, шипит коброй из вентиляции. Мастурбируй бастурмой, чурчхелла! Молись электричеству, вспоминай лейку в бачке! Как же быстро ты привыкаешь к хорошему, господи. Как же жадно ты начинаешь хотеть еще лучшего.
В Сомали, что ли, съездить? Там принцесс, говорят, очень любят.

В январе 2012 года я сидела в жутком мохнатом свитере на офисном стуле с видом на реку Смоленку. Есть такая река в Санкт-Петербурге. Течет возле кладбища. Кладбищем тогда была вся моя жизнь – подгнившие надежды, истлевшие перспективы. Годом раньше я одним неосторожным словом закончила затянувшийся грустный брак, уволилась с "Нашего радио" и с ноги вошла в липкий и сладкий запой. Месяцев на девять, потому что новую жизнь ещё надо выносить.

Когда кончились деньги – очнулась. Открыла какой-то хедхантер и наугад ткнула в вакансию. Там требовались сотрудники в диджитал. Что это вообще такое – я не имела ни малейшего представления, но слово мне очень понравилось. Оно завораживало. Вы откуда? Я из диджитала. Расскажите маме, что видели меня в белом.

На собеседовании внимательно рассмотрели мою трудовую книжку. Там было всего две записи: "директор исполнительный" и "директор по развитию".

– Что это такое? – спросили меня исподлобья. Я претендовала на должность менеджера по продажам, и послужной этот список вызывал подозрения.

– Понятия не имею – ответила я, пожав плечами. Меня спросили, как я хочу называться. Я рекомендовала записать себя Ея Высокопреосвященством. А они написали директор. Получается, что наврали. И мне, и вам.

– Но чему-то вас, тем не менее, научил этот опыт работы... эээ... руководителем? – уточнили у меня без энтузиазма.

– Врать, – ответила я бодро. И самообманываться. И вести за собой под флагом любого бессовестного вранья.

– Чем докажете? – спросили меня с интересом.

– Несколько лет я убеждала людей, что русский рок – это самые умные тексты. Для тех, кто понимает. Для тех, кто зарабатывает. И торговала потребностью принадлежать к умным.

– А на самом деле?

– "Я выбираю для себя вертикаль. Здесь скоро явится на небо горизонталь" – пропела я, закатив глаза. "И где-то там скитается маета. И чо-то там останется пустота".

– Ясно. Вы нам подходите – ответили в отделе продаж. И посадили у кладбищенского окна.

Работа моя состояла в том, чтобы звонить уважаемым людям и просить большие деньги. Зарабатывать нужно было не менее 300 тысяч в месяц, чтоб получать зарплату. Это называлось "план продаж". Я начала с четырех миллионов. И, наверное поэтому, еще до того, как я, все-таки, узнала, что такое пресловутый диджитал, мне пришлось познакомиться с термином "грейдирование" – так называют причину, по которой тебе не хотят платить зарплату с четырех миллионов. Но я уже понимала, что не задержусь в этом месте, а могильные кресты за окном подсказывали мне решение. Всё шло по плану. Всё было правильно. Ничто не предвещало беды.

Когда что-то идет не так – я начинаю болеть. И любая моя болезнь – следствие ненужного поворота, неожиданного потрясения. Я не рыдаю, когда нахожу своих мужей в постели с их секретаршами – я иду блевать в секретарский борщ. И еще какое-то время страдаю несварением. Неприятно, конечно, но уж лучше этих ваших бабьих слез. Когда я нахожу своих друзей замешанными в леденящих кровь историях – я чешусь и покрываюсь шрамами. Выглядит устрашающе: я пишу спичкой на коже название их отвратительных поступков – и шрамы остаются со мной примерно на сутки. Вздувшимися ритуальными письменами. А когда я влюбляюсь не в тех мужиков – у меня начинаются проблемы с дыханием. Передайте маме, что видели меня в маске.

Со Смоленки пахло болотом. В горле предательски щипало. Что-то было не так, но что? Я перебрала все несправедливости. Вспомнила всех друзей.
– Это что-то новенькое – подумала я – и тут же перестала дышать.
Ночь застала меня в клизменном отделении Елизаветинской больницы. Я подключала к розетке ноутбук и пыталась курить, болтая с симпатичным профессором одного из флагманских университетов Европы. Мы общались уже год, или больше. И ни разу не виделись. Жизнь моя была пуста – и я впервые завела что-то вроде сетевого романа, целиком обратившись в слух. Целиком превратившись в буквы. Ни с кем еще мне не доводилось вот так вот болтать. Не притворяясь кем-то другим. Не подбирая слов. Не искажая себя до простых ожиданий.

– Если человека нельзя потрогать – то его не существует – предупреждал меня мой собеседник. Но кажется, что в той клизменной существовал для меня только он – умный и звонкий. Словно скроенный под мой дерзкий запрос. Тёплый, как Сиамский залив. Такой близкий - и такой далёкий. Вот ведь история-то.

Чертов адаптер никак не вставлялся в розетку. Перед глазами плыли нумерованные детские горшки – у меня начиналось что-то уже и неврологическое. Восемнадцать проколов гайморовых пазух не дали никакого результата: острый гайморит перешел во фронтит, от постоянных чисток носа и черепа мое зрение превращалась в тоннельное, а руки предательски мазали мимо клавиш.

– Завтра они просверлят мне лоб – и заденут что-нибудь важное – говорила я басом, матерясь на горшки. Что-то идет не так. Что-то мешает мне выздороветь.

Утром за мной пришел новый врач – красивый, как герой мыльной оперы. Внимательно заглянул мне в глаза. Взял за руку. Что-то спросил. Голос его звучал как из наушников-капель, у которых перегорел один провод. Кажется, я теряла слух.

– Мы переводим вас в пульмонологию. Подтвердилось воспаление легких. Вы сможете идти?

Я дошла с ним до клизменной. Пнула ногой знакомую дверь. И потянула его за ремень в темное прокуренное помещение с кушеткой. Я знала, что она там есть. Я сидела на ней часами, дозваниваясь до чьих-то слов, которые отравили меня настолько, что я перестала дышать.
Перестала жить. И хватать за ремень симпатичных мужчин в те моменты, когда жить очень хочется.

Мы так и не поговорили с тем доктором. Ни до – ни после нашего внезапного акта в продолжение жизни. Вероятно, там было и не о чем. Но если человека можно потрогать – он есть. И жизнь твоя, пусть не с теми и не такая – тоже существует где-то еще, кроме пульса чертовых чатов.

Меньше чем через неделю меня выписали. Я уволилась из Смоленки, купила билет на Сиамский залив в один конец – и три с половиной года жила там в добром здравии и даже какой-то любви. Опять не с тем и не так – но это уже другая история.

Написала новый текст про лучший способ забыть мужика, но посчитав, сколько раз в нём встречается слово "член" – упрятала текст на boosty.
Подписка увеличивает эцсамое на два сантиметра. Иногда они решают, уж поверьте. Всем любви!

https://boosty.to/franni_glass/posts/63d7a4a8-0f83-4827-b5d2-558c8f8bc558

Когда мне сообщают, что я красивая – я на всякий случай оглядываюсь. Это мне? Или кому–то поодаль?

"Папа что, не называл тебя своей маленькой принцессой?" – спрашивает психолог, нахмурившись. Папа не называл меня никак. Не в ходу были у него личные обращения. Даже "дочку" я слышала от него лишь однажды. Когда в "Санта–Барбаре" выясняли, кто пытался убить Сиси Кепвелла. "Это не дочка!" – орнул папаша в экран, оправдывая дуру Идэн. Так я поняла, что он, в принципе, знает такое слово.

Называли меня, в основном, глаголами. Мягче всех было "дай", "принеси". Чуть построже "смотри, что ты сделала!" И совсем уж опасное – "Я кому сказал?". Кому–кому. Попробуй догадаться, что за обморок твоих чресел ходит в доме в дырявых колготках. Я мечтала уехать туда, где семью можно будет, как минимум, выбрать. А как максимум – добиться того, чтобы кто-то взял – да и выбрал тебя.

Сначала я уехала в Иваново – и это вам, конечно, придется осмыслить. Потому что уезжать в такую дыру можно только из еще большей дыры. Потом во Владимир. Потом в Нижний Новгород. До Москвы я прокладывалась Золотым кольцом, шагала во тьме, ползла перебежками. Старый мамин халат из синей джинсы. Вязаное платье, купленное у подружки. Сопливая юбка из китайского шелка. Все мои навыки – навыки выживания. Все мои знания – эхо борьбы. Как-то я сидела на остановке в Алтуфьево и рядом пристроился бухой пролетарий.

– А что такая красивая девушка делает ночью одна? Что-что. Бежит в направлении фонарей, вот что делает.

Примерно с тех пор, хотя и нельзя сказать наверняка, я бегу от тех, кто называет меня красивой. Я очень умная. Проницательная. Содержательная. Вот сюда, например, и присаживайтесь.

Эту вашу любовь я нашла уже в Питере. Прикупила цепочек и джинсов, американских сигарет и французских духов. Поселилась в общаге университета. Вышла в рекреацию покурить.

Он стоял в крохотном набедренном полотенце на мокрое туловище и пил чай из запселой кружки. Чуть правее клубились клевреты. Я раскрыла свой рот и мгновенно заняла всё пространство. Нужна какая-то особая выдержка, вычурный психоз и особая конфигурация мозга, чтобы вот эдак блестяще выступить перед мужчиной без трусов.

Этот навык потом испортит множество страниц моей половой биографии, но в случае с полуприкрытым Аполлоном – сыграл. Заискрился. За десять минут своего выступления я стала легендой, едва успев разобрать чемоданы. Выбила из мужика почву. Победила одной тирадой. Немного унизила, конечно, ведь с нарциссами так и надо. Но зато в ту же ночь он уже жарил блинчики мне на завтрак в крохотном полотенце на мокрое тело.

Через пять лет нашей сложной и гаденькой жизни, он скажет мне, что не помнит того разговора. А помнит раннее утро, когда увидел меня из окна. Я вылезла из такси перед общежитием – и тут же разъехалась по льду на каблуках. Шлепнувшись жопою в грязную лужу. Шлепнулась – и расхохоталась. Он скажет еще, что не мог оторвать взгляд от меня. И что все, что запомнил – тот смех с каблуками. За пять лет также выяснится, что он не вполне понимает язык, на котором я говорю. С ним в модельном агентстве иначе общались. Он привык, закрепился. И чертовски тупил, чтоб хотя бы однажды еще раз услышать мой смех. Но не вышло. Бывает.

Вторую любовь я нашла тоже в Питере. В грязном кабаке на Восстания. Этот слушал меня лет шесть. И держал в такой беспросветной френдзоне, что я совсем потеряла надежду. Как-то вышла на бизнес-ланч – и влюбилась. С совершенно другого, московского. Вино еще какое-то на крыше. Платье синее. Экономический форум. Трое суток без сна, много смеха, смущение. Через две недели он бросит меня ради собственной жены и глаза мои потускнеют на годы. Он еще какое-то время будет писать мне про эти глаза. Что никогда не видел этого прежде: как меняется их цвет, когда я смотрю на него.

"Как ты это делаешь?" – спросит он однажды. Как-как. Попробуй догадаться, какие симптомы растворяют зрачки как гуашь в воде. Сколько слез было, господи. Сколько боли.

Одним дурацким пасмурным вечером я взяла три бутылки виски и отправилась к питерскому кабачнику. Тому, что шесть лет с интересом смотрел мне в рот. Я смеялась. Рыдала. Блевала на скатерть. Материлась, просилась на ручки. "Господи, ну ты и дура" – сказал восхищенно кабачник. И засунул мне руку в трусы.

А с неделю назад я сидела на скамейке таврического, заедая цветной пастилой очередную душевную травму. Каблуки, черный тренч, меланхолия. Рядом сел бородатый ребенок. Закурил сраный вейп, улыбнулся. Слишком молод? Не слишком. Слишком глуп? Помолчали.

- Что такая красивая девушка делает ночью в парке одна?

Что-что. Молчит. Думает. В основном, про то, что почти 20 лет всерьез верила, что влияет на чей-то выбор. Каблуки носит, шутит.
А могла бы сидеть в своей луже, блевать и таращить глаза. Ничего бы не изменилось. Ни-че-го-шеньки.