Мне не нужен сон. Мне нужны ответы. А точнее – как можно больше информации по взаимоотношениям Пастернака и Маяковского

А возможно, виной всему сбитый режим

Неважно, сколько пройдет лет. Я это вот «рАзыскные» никогда не смогу нормально принять. Хотя у этого слова занятная история

Я считаю, что это – верх поэтичности и при этом емкого описания, полного смысла. Бастрыкин – гений нашего времени, я убеждена

Обеспечение глубины исследования вовсе не означает его беспредельности, а оперативность осмотра отнюдь не тождественна беглости и верхоглядству.

Топ внезапных желаний: хочу вживую послушать лекцию Бастрыкина. Потому что на записи это излишне прекрасно🫦 лучшие три с половиной часа в моей жизни – это лекция Бастрыкина про исторические предпосылки, попытки и обоснования процессуальной независимости следователей

Шел третий час лекции Бастрыкина для студентов СПбГУ. Уже полчаса это не лекция о следствии и необходимости его независимости, а размышления на тему, почему и как зажралась прокуратура. Главные хейтеры прокуратуры – бывшие прокурорские следователи

А.Л.Ш<тиху>

Παρθενία, παρθενία,
ποί με λίποιϛ οίχη
Σαπφω¹

Наша гроза

Гроза, как жрец, сожгла сирень
И дымом жертвенным застлала
Глаза и тучи. Расправляй
Губами вывих муравья.

Звон ведер сшиблен набекрень.
О, что за жадность: неба мало?!
В канаве бьется сто сердец.
Гроза сожгла сирень, как жрец.

В эмали – луг. Его лазурь,
Когда бы зябли, – соскоблили.
Но даже зяблик не спешит
Стряхнуть алмазный хмель с души.

У клок пьют еще грозу
Из сладких шапок изобилья,
И клевер бурен и багров
В бордовых брызгах маляров.

К малине липнут комары.
Однако ж хобот малярийный,
Как раз сюда вот, изувер,
Где роскошь лета розовей?!

Сквозь блузу заронить нарыв
И сняться красной балериной?
Всадить стрекало озорства,
Где кровь как мокрая листва?!

О, верь игре моей, и верь
Гремящей вслед тебе мигрени!
Так гневу дня судьба гореть
Дичком в черешенной коре.

Поверила? Теперь, теперь
Приблизь лицо, и, в озареньи
Святого лета твоего,
Раздую я в пожар его!

Я от тебя не утаю:
Ты прячешь губы в снег жасмина,
Я чую на моих тот снег,
Он тает на моих во сне.

Куда мне радость деть мою?
В стихи, в графленую осьмину?
У них растрескались уста
От ядов писчего листа.

Они, с алфавитом в борьбе,
Горят румянцем на тебе.

Это стихотворение Б.Л.Пастернака посвящено отношениям его возлюбленной Елены Виноград с её кузеном А.Л.Штихом. Судьбой Лены также вдохновлено произведение «Детство Люверс», а сборник «Сестра моя – жизнь» полностью посвящен именно ей.

Лена уже в 1913 году (она 1899 года рождения. Ей тогда было 14 лет) состояла в физических отношениях с Шурой Штихом (ему было 20 лет, он ровесник Б.Л.Пастернака 1890 года рождения). C течением лет эта связь стала для них обоих тягостным и с каждым годом все более мучительным страданием. На этом фоне гибель Сергея Листопада – возлюбленного Виноград – на фронте ПМВ, которую Лена тяжело переживала до конца своей жизни, была глубокой душевной катастрофой. Она горячо полюбила его, мечтала выйти за него замуж и избавиться от тяжелых отношений со Штихом. Виноград в дружеских письмах пишет о грани отчаяния, когда смерть становится безразличной и даже желательной. Пастернак просил ее не жертвовать своим будущим ради человека, которого она не любит. Он видел в ее поведении «недостаток душевной зрелости и самостоятельности».
Фамилия Штих, если перевести ее с немецкого, означает «укол», слова «стрекало озорства» и комариный «хобот» дают понимание того, как Пастернак воспринимал связь Штиха и Лены.

Сам Борис в 1917 году тоже стал испытывать к ней чувства спустя семь лет знакомства, но между ними ничего не было, кроме дружбы. В 1987 году Виноград в письме к Е.В.Пастернак (жена Евгения Борисовича Пастернака, старшего сына Бориса Пастернака) вспоминала о своем первом приходе к Пастернаку в комнатушку в Лебяжьем переулке: «…я как-то особенно запомнила этот эпизод, помню даже, в каком была платье. Я подошла к двери, собиралась выйти, но он держал дверь и улыбался, так сблизились чуб и челка. А “ты вырывалась” сказано слишком сильно, ведь Б.Л. по сути своей был не способен на малейшее насилие, даже на такое, чтобы обнять девушку, если она этого не хотела. Я просто сказала с укоризной “Боря” и дверь тут же открылась… Этот эпизод мог быть весной 1917 г.».

В этом письме она упоминает стихотворение Пастернака:

Из суеверья
Коробка с красным померанцем —
Моя каморка.
О, не об номера ж мараться
По гроб, до морга!
Я поселился здесь вторично
Из суеверья.
Обоев цвет, как дуб, коричнев
И — пенье двери.
Из рук не выпускал защелки.
Ты вырывалась.
И чуб касался чудной челки
И губы — фиалок.
О неженка, во имя прежних
И в этот раз твой
Наряд щебечет, как подснежник
Апрелю: «Здравствуй!»
Грех думать — ты не из весталок:
Вошла со стулом,
Как с полки, жизнь мою достала
И пыль обдула.

Леночка Виноград в конечном счёте счастливо вышла замуж за владельца мануфактуры Дороднова и прожила до 1987 года. Она стала символом женской судьбы начала XX века в творчестве Б.Л. Пастернака.

___

¹Девственность, девственность, куда ты от меня уходишь. Сафо. (др.-гр.)

Щас перечитала в очередной раз эти два стиха. И всё-таки, какая же мерзость описывается в «Наша гроза»:

К малине липнут комары.
Однако ж хобот малярийный,
Как раз сюда вот, изувер,
Где роскошь лета розовей?!

Сквозь блузу заронить нарыв
И сняться красной балериной?
Всадить стрекало озорства,
Где кровь как мокрая листва?!

Я всё ещё напоминаю, девочке было ТРИНАДЦАТЬ. А в свои 17-19 она несколько раз в письмах упоминала, что ей делать в этой жизни нечего. Я даже представить себе не могу, в каком ахере откровенном находился Пастернак, читая их. Ещё больше не могу представить, каково было самой Лене.

«Вы говорите, что я не люблю Шуры, пусть так. Значит я могла бы полюбить другого? Нет, потому что любовь — это счастье, нет, потому что счастье — это возвращенье к обыденному; счастье не обладает той силой и той головокружительной высотой страдания, которые смогли бы захватить меня. Еще раз нет, потому что мы вдвоем, рука об руку, слишком близко подходили к смерти, иногда любя и желая ее, как избавительницу!
Вы приучили меня бояться каждого своего слова в письме, бояться, что оно не так будет Вами понято. Помните, ради Бога, что я всегда Вам добра желаю [«* пусть лучше себе, я не зверь» — знак сноски и помета Пастернака] и в моем письме не может быть для Вас ничего обидного.»

Письма Лены Виноград к Б.П. в 1918 году.

Письмо от 1917 года:

Борису Леонидовичу Пастернак
Москва. Волхонка д. 14 кв. 9
<Почтовый штемпель: Балашов 31.8.17>.

29/VIII

Боря, милый, простите меня. Неправда, что у меня нет дружбы к Вам, неправда, что я о Вас не думаю. Если б Вы знали, как я Вас и всех люблю! Правда только то, что я не писала Вам. Вначале из-за одного Вашего письма: в нем было слово «молитва», и я не могла рассердиться; но лишь слишком больно было читать его. И не хотелось вспоминать о Вас. Но так было всего дня два. А потом — что я пережила за это время. Сколько я страдала. Я фактически не могла никому писать, потому что, когда берешься за перо, то глядишь в себя — о чем сейчас думаешь — а мне смотреть в себя было страшно, как смотреть в пропасть. Я сжала свое сердце — и главной моей задачей было держать его в этом сжатом состоянии — не дать ему вздохнуть или подумать. Это похоже на щель в плотине — ее держишь изо всех сил, потому что через нее может влиться море. А что также безгранично, как море, и ужаснее всего на свете, как отчаянье?

Я просила у Коли револьвер (он приезжал сюда) и если б он дал его мне, я была бы счастлива — меня не было бы на свете.

Я несправедливо отношусь к Вам — это верно. Мне моя боль кажется больнее Вашей — это несправедливо, но я чувствую, что я права. Вы неизмеримо выше меня. Когда Вы страдаете, с Вами страдает и природа. Она не покидает Вас, также как и Жизнь и Смысл, Бог. Для меня же Жизнь и Природа в это время не существуют. Они где-то далеко, молчат и мертвы.

Если можно — зайдите к маме — оказалось, что она любит меня, оказалось, что и я люблю ее. Только Вы с ней слишком разные — но ведь она страдает теперь, и я этому виной. Успокойте ее, если она станет говорить об этом с Вами, но ни слова о правде. Пусть в глазах ее мое будущее и мое решение с Шурой — легко, просто и радостно, помните это. Мое счастье — ее последняя надежда. Она никогда не узнает, что я себя на несчастье обрекла.

Эту девочку мне слишком жалко, я очень хочу этим поделиться. В выходные обязательно прочту «Детство Люверс», ибо это уже невозможно

Я, кстати, ещё и оригинальные произведения пишу, какбэээ.
Набросок к первой главе романа «Груз не 200». Самое начало. Всё остальное вообще не отредактировано, это более-менее ещё. Кто в курсе прообраза места – тот в курсе. В реальности никакого там отдела милиции нет, но мне для сюжета надо, поэтому в романе будет.

«В мире — середина девяностых. В городе — передел криминальных сфер влияний. В районе — закрепляется новый авторитет. В ОВД — новый начальник СКМ. Люди всегда ненавидили перемены, но жизнь к ним всегда отчаянно стремилась. Даже здесь, в Сасово.
Городишка был...затхлый. Первое, что бросилось в глаза – шныряющий по улице нарик в предсмертном состоянии. Вторым же была стена дома, на которой не осталось живого места после перестрелки. Ещё, конечно, были дамочки, представлявшие древнейшую профессию, но на них не стоило обращать вообще никакого внимания — трудяги возвращались с работы. Видеман с сомнением оглядывал улицы, направляясь в сторону отдела. Это всё ещё самое далёкое от всех возможных бывших знакомых место, которое только могло быть. Так что он не жаловался. Ну, отчасти. Возможно, потому что и жаловаться-то было некому.

Он навёл определенные справки об этом месте. И ничего из узнанного не было чем-то, на что можно сказать: «да, отлично, иду служить сюда!». Однако всё было чем-то вроде: «да, отлично, это единственное место, куда никто не сунется и где можно будет начать новую, пускай и не идеальную, жизнь». Так что выбор был очевиден. И Авиагородок встречал утренним туманом нового главу СКМ.
Подстать району был и отдел: облезшая краска на стенах и тонкие кабинетные двери. Здесь не помешал бы ремонт. Видеман поздоровался с дежурным, осведомился у него, где кабинет начальства, прошел туда, представился по всей форме... и прочая скучная рутина, которую он, работая ещё в конторе, проделывал столько раз, сколько работал под прикрытием. И абсолютно каждый раз подобное было чертовски утомляюще. Становилось интереснее, когда в кабинет приглашали оперов. Видеман внимательно оглядел каждого в помещении, в том числе и рассуждающего о чем-то базовом в отношении сотрудников начальника. Все они были достаточно неосторожны в своей эмоциональности и жестах, в своей неусидчивости или, напротив, покорности, чтобы ему удалось сложить определенное мнение о каждом. Пока что с припиской «вероятно», конечно же. Антон Палыч Несвицкий – начальник ОВД «Авиагородок» – был до безумия въедливым и внимательным хреном, но в сарказме ему не доставало Чеховской тонкости. Родители явно прогадали с именем. Опера же...были, как на подбор: Андрей, Артем и Кирилл. У первого торчали из-под кофты часы «Omega»; у второго рубашка не скрыла ни одного засоса и ни одного следа красной помады на шее. В кармане этот товарищ покручивал колечко, периодически доставая и бросая на него взгляд. А третий вселял скупую надежду: на его лице отражался интеллект. Почти три всадника апокалипсиса... интересно, где четвертый?
—В Вашем подчинении будет находиться... — Антон Палыч тяжело вздохнул. — четыре оперуполномоченных. Четвертый – капитан Молчанов, он сейчас на выезде, — ага, вот теперь полный набор. Чудесно. Надо бы познакомиться и с этим Молчановым.
Стараясь избежать лишних разговоров с новыми коллегами, Видеман быстро ретировался из кабинета. И тут же затерялся в коридорах, в попытки найти свою дверь. В поисках он провел не более пяти минут, прежде чем столкнуться – вполне буквально, плечами – с молодым мужчиной. На вид тому было около тридцати; взгляд открытый, однако не лишенный ума; клетчатая рубашка и потёртые брюки завершали образ. Весь взъерошенный, с кровью на разбитых костяшках, он обернулся на Видемана с совершенно нечитаемым выражением лица.
—А Вы к кому, товарищ майор? — спросил парень.
—А я новый начальник СКМ – Федор Иванович Видеман, — усмехнулся Видеман. Глаза взъерошенного прищурились, сам он встал по стойке смирно, отдавая воинское приветствие.