Александр Замятин:
«1)Демофобский миф об отсталом народе («мордоре с орками»), сформулированный на языке перестроечной интеллигенции, не имеет в своей основе ничего, кроме элитистских предубеждений своих авторов.
2)Результаты опросов не являются эмпирическим доказательством положений этого мифа. Потому что опросы не являются научным инструментом познания реальности. Зато они являются политическим инструментом её преобразования, к которому нужно относиться очень осторожно.
3)Идея о передаче власти самым «умным и порядочным» в корне антидемократична. Её более изощрённая версия о передаче власти экспертам (ака технократия) есть те же яйца, только в профиль.
4)Демократия не является комбинацией честных выборов и институтов, как не является и «властью большинства». Демократия есть политический идеал, гласящий, что все люди в силу фундаментального морального равенства должны иметь равное право на участие в управлении общими благами.
5)Постсоветские либералы сломали себе шею на (наследственной) приверженности демофобскому мифу о «советском человеке» и отказу от демократии.
6)Путинский режим с самого начала строился на успешной эксплуатации этих ошибок либералов.
7)Для успешного противостояния путинизму демократам нужно отмежеваться от элитистской версии либерализма и самих либералов-элитистов.
8)Далее нам нужно сместить с фокус с противостояния «красивых» и «некрасивых» людей на расколдовывание деполитизации самого общества.
9)Глубокая деполитизация нашего общества имеет политическую, социальную и экономическую природу и не редуцируется до индивидуальных качеств отдельных людей.
10)Завоевать свободу, равенство, а теперь и мир можно только через постепенное обретение массовой поддержки. Для этого нам нужно реполитизировать общество, что невозможно без принятия на себя базовых демократических установок.»

Я перестал смотреть сериал «Корона» 23 февраля, остановившись на четвертом сезоне – том, из-за которого, собственно я его и начал смотреть. В четвертом сезоне показывают правление Тэтчер.

Конкретно пятый эпизод четвертого сезона, на котором я остановился в феврале и который досмотрел вчера, посвящен войне за Фолкленды. В эпизоде рассказывается история Майкла Фэгана, британца, который проник в королевские апартаменты, чтобы с королевой пообщаться, - он в отчаянии из-за безработицы и унизительной бюрократии для бедных, желающих получить социальные пособия. Фэган спрашивает у Елизаветы, почему такие большие деньги Тэтчер тратит на войну, в то время как в Британии очень высокая безработица и бедность.

Адресовав впоследствии этот вопрос к Тэтчер, королева получает отповедь о том, что солидарности не существует, а Фэган – всего лишь душевнобольной, такой же больной, как и британское общество, лихорадка которого свидетельствует об исцелении неолиберальными реформами. Фэгана помещают в психиатрическую лечебницу на фоне того, как «нормальные» британцы празднуют победу над Аргентиной.

Сегодня тема цифровых кочевников, то есть людей, которые работают не там, где живут, и при этом регулярно меняют место жительства, становится более чем актуальной. В статье 2020 года Дейв Кук показывает, какой неоднозначностью обладает идея о свободе цифровых кочевников. Подобная свобода, оказывается, требует дисциплины еще более жесткой, чем стандартный наемный труд. Кук приводит прямую речь предпринимателя и бывшего цифрового кочевника Сэма Эпплби:

«Когда я был кочевником, я был включен 24/7. Я сказал всем остальным и себе, что все в порядке. У меня не было понятия о свободном времени, пока я не обнаружил, что планирую четырехчасовые деловые встречи в своем дневнике под тэгом «свободное время». Это безумие. Я оглядываюсь на этот период своей жизни и удивляюсь, почему я не выгорел намного быстрее.»

Кук называет это парадоксом дисциплинарной свободы – работа, не ограниченная формальным трудовым законодательством или контрактом, поглощает всё остальное время, вынуждая работника работать еще больше, чем он это делал, будучи «несвободным». Как вы уже можете догадаться, Кук связывает эту концепцию с неолиберальной субъективностью, которая требует от индивида жесткого самоуправления. Сама статья очень интересная, там много интервью и эмпирики, почитать ее можно тут.

Конкретный труд отличается от абстрактного труда: в этом различие предметов мейнстримной экономики труда и политической экономии труда (иногда называемой социологией или антропологией труда). В то время как экономисты изучают поведение абстрактного труда (например, тенденции и реакции рынков труда - "реальных абстракций" по Зон-Ретелю, вещей, приобретающих настоящую социальную субъектность), политэкономы в соответствии с теоретической программой Маркса изучают конкретное содержание человеческой рабочей деятельности.

Понятие мета-работы (meta-work), то есть работы, которая предваряет оплачиваемый труд и делает его возможным, - это хороший пример конкретной абстракции, являющейся результатом изучений конкретной социальной деятельности. Исследователи предлагают разные измерения мета-работы:

- работа по мобилизированию работы (mobilization work) - усилия, направленные на то, чтобы сделать рабочий процесс мобильным;
- работа по артикулированию работы (articulation work) - налаживание взаимодействия между людьми, технологиями и организационными процессами (близко к «эмоциональному труду»);
- работа по конфигурированию работы (configuration work) – координирование информационных технологий и людей.

Как бы эти процессы ни обозначали, понятно одно – мета-работа часто остается невидимой, хотя и предполагает со стороны наемного работника порой значительные усилия и затраты. Самым простым примером является поездка на рабочее место – время, затраченное на дорогу, не включается в официальные рабочие часы, но в крупных городах может отнимать по 1-2 часа ежедневно. Типичное возражение, которое можно услышать в ответ: «Ну, человек же сам выбирает где жить, с чего это фирма должна ему это время компенсировать?»

На Quora один из пользователей, живущий в США, рассказывает:

«Если вы работали в нью-йоркском офисе крупной фирмы в конце 1970-х — начале 1980-х годов, то от вас требовалось присутствовать на работе только семь часов, с 9:00 до 17:00, с часовым обедом. В то время это объяснялось компенсацией за значительно более длительную поездку из дома на работу».

В посткейнсианские годы ослабление силы труда сделало эту практику историей и привело к перекладыванию ответственности за подобную мета-работу (как и за многое другое) на государство или самого работника.

Социология организаций является самой недооцененной дисциплиной из всех социологических подразделов. Причина понятна: у экономистов есть рацчойс и теория агентских отношений, а сами социологи довольно пренебрежительно относятся к той части науки, которая исследует преимущественно бизнес.

Для экономистов социология организации неудобна потому, что она задает неприятные вопросы. Возьмите, например, исследования Джакала или Голуднера, где общепринятые представления о том, что бизнес всегда эффективен и рационален, убедительно развенчиваются. Наверное, последнюю работу Грэбера тоже можно отнести к жанру социологии организаций.

Отчасти понятно, почему социология организаций перестала быть популярной: как раз после 1980-х с экспансией в науку "империализма экономикс", большая социология ушла в латуровский эскапизм (потому, что после Парсонса так и не получилось построить убедительную конвенциональную макросоциологию в пику марксизму), а у отдельных исследователей или групп наверняка не очень много возможностей для того, чтобы получить финансирование на рисеч о том, как начальство эксплуатирует работников (кстати, в коммерческой социологии внутрифирменные исследования очень редки по сравнению с маркетинговыми).

Отчасти на роль оргсоциологии могла претендовать поведенческая экономика после 2000-х, но, опять же, в условиях слабой переговорной силы работников и низкого уровня юнионизации, открытия поведенческой экономики стали применять к клиентам, а не к работникам.

Из классики организационной социологии мне очень нравится прошедшая малозамеченной в российской социологии фундаментальная работа Минцберга о пяти видах организационных структур. Если мы и можем сегодня предложить альтернативу капиталистическим формам организации, то это должно быть что-то вроде рабочей демократии внутри предприятий (что-то подобное предлагал Ленин в "Государстве и революции"). Мне кажется, гайд Минцберга по социологии организационных структур может быть неплохим прагматическим проводником в то, как устроены предприятия. Конечно, он написан в начале 1980-х и многие вещи предстоит переосмыслить (например, как понимать крупные платформенные предприятия типа Uber - как машинные или профессиональные бюрократии?), но в целом я нахожу его аппарат весьма убедительным. Примечательно, что свою социологическую теорию предприятия Минцберг строит от идеи разделения труда и необходимости разделенные задачи координировать.

Он выделяет пять различных механизмов координации, которые, с усложнением организации, формируют менеджерскую вертикаль и пять различных конфигураций, которые отвечают за разные части процесса создания продукта. Параллельно функциональной структуре в организации существуют потоки информации, материалов и коммуникаций, функционируют неформальные группы.

Минцберг, например, мог бы неплохо объяснить проблемы нижнего уровня организаций в России: университеты, которые организованны как машинные бюрократии, блок коммуникаций между стратегическим и операционным уровнем, который ведет к неверному принятию решений, карьерная мобильность, основанная на связях, а не меритократии и так далее.

Продлены сроки приёма заявок на летнюю школу «Университет без профессоров» ЕУ СПб!

Факультет социологии Европейского университета проводит отбор на четвёртую Школу «Университет без профессоров» для студентов старших курсов бакалавриата и всех, кто заинтересован в поступлении. Сроки проведения Школы — с 16 по 18 июня.

С 16 по 18 июня аспиранты и младшие научные сотрудники исследовательских центров Европейского, поделятся с вами опытом обучения, проведут курс молодого исследователя, поработают с актуальными кейсами и помогуть сделать свои небольшие проекты.

Программа Школы будет включать лекции и семинары по следующим направлениям:
- Исследования науки и технологий;
- Институциональный анализ науки и образования;
- Исследования правоприменения, государства, а также криминология;
- Гендерные исследования;
- Урбанистика и исследования города;
- Социология медицины;
- Количественные и качественные методы.

Кроме того, вас ждут guest lectures от профессоров Европейского и приглашенных гостей. Для тех, кто еще не определился с исследовательскими интересами, школа даст шанс познакомиться с различными темами и определить для себя направления дальнейшего развития!

В заявке на школу нужно будет прикрепить CV, рассказать о мотивации участия (motivation letter) и об исследовательском проекте, который вы либо хотели бы сделать, либо уже провели (research proposal). Сделать это можно в форме заявки по ссылке: https://clck.ru/hUvB2

Дедлайн подачи заявок — 3 июня (23:59).

Участие в мероприятиях Школы бесплатное. Организаторы оплачивают авторам 15 лучших заявок проживание в Санкт-Петербурге, а авторам 8 заявок проезд до места проведения школы (в пределах 15 тыс. р.).
Результаты отбора будут объявлены 6 июня.
По всем вопросам можно обращаться по адресам: lrudakova@eu.spb.ru, mglukhova@eu.spb.ru, etokalova@eu.spb.ru.

Эпистемология неолиберализма

Мартин Бедделим в своей статье для Journal of the History of Ideas прослеживает формирование взглядов на познание интеллектуалов общества «Мон Пелерин» Фридриха фон Хайека, Майкла Поланьи и Карла Поппера к публичным дебатам об устройстве британской науки в 1930–1940-х гг. Наиболее активной силой в этих дебатах было движение SRS (Social Relation of Science), в которое входили ученые с левыми взглядами, ратовавшие за масштабное государственное планирование научных исследований. Его мозгом являлся Джозеф Нидэм – эмбриолог и историк технологий, который также помог открыть труды советского философа Бориса Гессена для европейской публики.

Бедделим отмечает, что вся большая тройка эмигрантов из Австро-Венгрии была согласна с посылками участников SRS о том, что предпосылкой получения научной истины является правильная организация работы ученых. Поддерживали они и то, что ценность науки состоит в практической пользе хозяйству и обществу. Однако там, где их оппоненты видели в науке коллективный труд, участники «Мон Пелерина» представляли ее как конкуренцию идей на свободном рынке. Там, где одни считали, что научные идеи постепенно материализуются и становятся достоянием всего общества через их применение в производстве, другие – что получение знания подобно ремеслу, а потому неизбежно привязано к своему индивидуальному носителю.

Несмотря на то, что именно в этой полемике, возможно, впервые выкристаллизовался тезис о социальном конструировании научного знания, она оказала лишь косвенное влияния на куда более позднее формирование STS. Однако ее более широкие последствия не стоит недооценивать. Именно оттуда можно отсчитывать распространенный среди англо-американских консерваторов скепсис по отношению к государственному финансированию массовой университетской науки, а также продвижение вместо нее модели небольших аналитических центров, живущих на частные гранты и пожертвования.

Пожалуй, главный поинт Бедделима заключается в том, что критика сегодняшних неолиберальных догм об управлении наукой не может быть действенной, если не предлагает серьезный разбор взглядов о создании и распространении знания в обществе, предложенных мон-пелеринцами. На вопрос об альтернативных способах организации познания не может быть дан только политико-экономический ответ. Куда больше необходим социально-эпистемологический.

neoliberal condition начинался как курс в Антиуниверситете (которого больше не существует), а затем перерос в этот блог, во многом благодаря моему стремлению понять те процессы, которые происходят в академии.

Когда-нибудь я напишу подробно о том, что пришлось мне пережить за семь лет, которые я в академии работаю. А пока что перескажу статью Питера Флеминга Dark Academia: Despair in the Neoliberal Business School, по мотивам которой он позднее написал книгу. Это во многом ответ на вопрос о том, почему я не советую никому начинать научную или преподавательскую карьеру.

Для Флеминга ключевым понятием является отчуждение в марскистском смысле этого слова - то есть потеря работником контроля на результатом своего труда, процессом труда, содержанием труда. Именно отчуждение и изменило академию так, что работа ученого или преподавателя превратилась в депрессивную формальную рутину.

Первый вид отчуждения - отчуждение от самоуправления, которое привело в академию внешне назначемых администраторов, как правило, не имеющих опыта в науке или преподавании и насаждающих жесткую бюрократическую иерархию.

Второй вид - отчуждение от результатов труда, то есть исследований и преподавани. Одержимость метриками, публикациями в журналах из списков, привели к тому, что значение имеет не то, о чем ты пишешь, а то, где ты написанное публикуешь. Всевозможные системы надбавок и премий делают так, что конкуренция разъедает кооперацию и делает академический мир атомизированным и индивидуалистическим. Преподавание превратилось в услугу, где студенты и преподаватели оценивают друг друга по заранее сформированным количественным показателям, - сотрудничество превращается во вражду и соревнование за оценки.

Флеминг обращает внимание, что хорошие ученые и преподаватели становятся таковыми вопреки, а не благодаря этим формам отчуждения, это всё лишь добавляет бюрократизма и корпоративного bullshit'а в работу.

Вторую часть исследования Флеминг посвящает положению дел в особой части академии - бизнес-школах. Это та часть университетской среды, которая, как сказал бы Гегель, является "видом, подрывающим свой род". Университеты и департаменты, где учат бизнесу и менеджменту, отчуждены как от академии, так и от бизнеса. Для первой они - агенты неолиберального корпоративизма, коллаборанты оккупационного режима коммерциализации; для второго они - теоретики и рудименты, которых развеет свободная рука рынка.

Это двойственное положение на самом деле является преимущественным и создает те возможности, которых нет в других частях академии.

Кто, как не профессора менеджмента, должны понимать, насколько неэффективно управляются университеты? Кто как не они должны учить студентов ценности кооперации на работе? Кто, как не они, могут профессионально указать на изъяны существующей модели капитализма: монополизацию, неофеодализм, рост неравенства и снижение уровня жизни?

Для Флеминга это своего рода позитивная программа. Я смотрю на эти вещи намного пессимистичнее: академия в том виде, в котором мы привыкли ее понимать, уже не существует. Тот образ академической работы, который внушают детям и подросткам, кардинальным образом отличается от мрачных и депрессивных реалий академической жизни. Лучшим комментарием к Флемингу здесь является, конечно же, Марк Фишер.

На VC со ссылкой на ютуб написали про генерального директора криптобиржи LaToken. Этот менеджер методом управления избрал оскорбления, вербальные унижения и грязную ругань. Среди прочего издание приводит вот такой кусочек:

«Вас не убивают, потому что права человека — это основа экономического роста, но в целом вы вредны для вида. Вам лучше сдохнуть. Поняли, б*ь? Человечеству вы не нужны. Виду выгоднее, чтобы вы сдохли. Паршивцы, б*ь. Сдохните! Или с***ь».

Naturally, мимо такой сильной аргументации я пройти не смог. Конечно, большее число комментаторов подтверждают правдивость подобной корпоративной культуры в компании, но некоторые всё же пишут, а в чем, мол, он не прав. Ну грубо, да, но ведь по существу это всё так и есть. От этого один шаг, чтобы объявить этого человека жертвой "культуры отмены".

Вальтер Беньямин писал, что не будет спорить о фашизме с ним, кто не критикует капитализм. Определенные формы капитализма являются питательной средой для фашизма, поскольку фашистский дискурс - это последний аргумент в защиту капитализма, так сказать, последний довод богачей.

Вот так расовая теория, сформулированная в самых грубых терминах площадной биополитики, как в бреду судьи Шребера, становится частью системных взглядов капиталиста на послушные тела его подчиненных.

Итак, это произошло. Я ушел из академии.

Я уволился из университета, в котором работал с 2015 года и ушел в корпорацию. Я не ухожу из академии совсем, и я планирую продолжать деятельность независимого исследователя. Но академия перестанет быть моим основным местом работы.

Для меня в академии важна была (пускай и относительная) свобода говорить и возможность быть частью международного сообщества исследователей. Этот этап российской академии закончен.

Я восхищаюсь теми коллегами, у кого есть силы преподавать и проводить исследования - сейчас это очень важно, студенты нуждаются в каждом независимом и прогрессивном преподавателе. В то же время теперь я отговариваю тех, кто еще не работает в академии, туда идти - здесь моя позиция поменялась. И речь здесь идет не только о российской академии - существуют системные проблемы, которые характерны для академии в целом как для общественного глобального института.

Этот канал теперь, соответственно, немного поменяет фокус, но останется тем же, чем он был - блогом о развитии и эволюции неолиберального капитализма и современной субъективности. Спасибо вам, друзья, и не отчаивайтесь!

Посмотрел последнее интервью всероссийски знаменитой интеллектуалки, той самой, которая называет себя "эксперт" и той самой, которую многие не любят за то, что в начале марта она дала "психотерапевтичный" толк о том, что мы все выживем и скооперируемся, и затем быстро уехала.

Сейчас она в Германии. С нескрываемой гордостью она хвастается тем, как ей предложили редкий scholarship, который дают только 10-ти кандидатам одновременно, и как она смогла сама уехать и увезти свою семью.

Именно эта часть в интервью - самая интересная. Остальная интеллектуальная жвачка - то, что мы слышим уже много лет: меметичные рассуждения про рабскую советскую природу, банальности про Инглхарта, ставший очевидной тыквой аргумент про снижение уровня насилия и повышение ценности человеческой жизни. В общем, опиум для народа.

Автобиографическая же часть представляет собой интерес как чрезвычайно искренняя речь из позиции своего класса. Речь эта строится на смешении преисполненного чувством заслуженности описания привилегий и лёгкого раскаяния в отъезде, - но не в интеллектуальных ошибках.

Я хорошо помню как я в марте встречал потерянных и потерявших работу исследователей из академии - большинство из них уже нашли свою нишу, но ни у кого из них не было привилегии получить возможность жить и заниматься наукой по щелчку пальца. Возможно, также во мне говорит личная горечь - я оказался одним из тех академиков, кто вынужден был академию покинуть.

Почему-то во всей это связке у меня из головы не выходит история с Голуновым и коллективом Медузы, которые в какой-то момент протеста объявили, что можно расходиться, когда они (с нашей помощью) "отстояли своего парня".

Российская рабочая культура традиционно заключается в том, что работники становятся на сторону работодателя.

Это хорошо видно по истории с покупкой Илоном Маском Твиттера. Если вы сравните реакции на увольнение людей из Твиттера в русско- и англоязычном интернете, вы поймёте, что я имею в виду. На Хабре айтишники восхищаются Маском, пишут о том, что наконец-то Твиттер можно будет записать в резюме, что уволены все бездельники. В линкедине - совершенно другое настроение, люди, например, обеспокоены, что отмена Маском удаленки превратит компанию в неинклюзивную.

Любовь к не стесняющемуся своих ультраправых убеждений Маске в России, ведущей войну в роли захватчика, понятна. Ему в целом даже прощают помощь Украине. И все-таки здесь больше, чем идейная солидарность с Маском. Здесь более широко - симпатия к угнетателю против угнетенных (и против самого себя, если ты вдруг попал в число угнетенных). Отсюда же ненависть к феминизму, к BLM.

В рабочей культуре это проявляется в наиболее тонком виде как идентификация с начальством. И если идентифицироваться с государственным начальником независимому айтишнику уже не очень, то, конечно, можно идентифицироваться с крупным бизнесменом, даже если по самодурству и жестокости он вполне может посоревноваться со своим отечественным аналогом.