Этот тупак про прилипших детей и вечернюю зигу, кстати, едва ли не первая шутка, которую я вообще в жизни сделала. Ну, может, не самая первая, но где-то одна из первых пяти
Объём генетической информации, содержащейся в одном сперматозоиде, составляет около 37.5 мегабайт. У среднего мужчины при средней эякуляции выделяется около 40 миллионов сперматозоидов. Следовательно, объём данных, который передаётся при эякуляции, составляет около 1,5 миллиардов мегабайт. Даже если взять маркетинговые гигабайты, получится полтора миллиона гигабайт. Или полторы тысячи терабайт.
Большинство мужчин вовсю занимается мастурбацией, и потому передавать генетическую информацию им совершенно необязательно. Вместо того, чтобы впустую разбазаривать информационный ресурс, логичней стереть всю эту генетику к лешему, а на освободившемся месте сделать небольшой дата-центр.
Хотя кого мы обманываем, правильно? Вы всё равно туда порнухи накачаете.
Большинство мужчин вовсю занимается мастурбацией, и потому передавать генетическую информацию им совершенно необязательно. Вместо того, чтобы впустую разбазаривать информационный ресурс, логичней стереть всю эту генетику к лешему, а на освободившемся месте сделать небольшой дата-центр.
Хотя кого мы обманываем, правильно? Вы всё равно туда порнухи накачаете.
Я всегда думала, что босховская картина "Семь смертных грехов и четыре последних вещи" больше всего похожа на пиццу с маленькими мисочками соуса.
Вообще четыре последние вещи — это смерть, страшный суд, ад и рай.
Выбор пиццы как воплощения семи смертных грехов — это вполне логично. Тут тебе и леность, потому что ты её заказываешь, а не готовишь, и чревоугодие, потому что объедаешься ею непременно под какое-нибудь вино или пиво, и даже гнев, потому что её пережарили, а курьер вонял перегаром и не дал сдачу, хотя и опоздал на полчаса. Я уж не говорю про похоть, потому что пицца, свёрнутая в трубочку — это одновременно фаллический и вагинальный символ. И это без учёта того, что сама картина Босха во фрейдистском прочтении явно говорит о том, что художника кормили грудью до шести лет, да ещё и на латыни. Конечно, принято считать, что расположение грехов по кругу означает их безначальность и бесконечность, но кто, интересно, теперь в это поверит.
Но с соусами всё не так просто. Конечно, даже не нужно объяснять, почему ад — это майонез, а смерть — это кочхуджан. Но какими соусами должны быть страшный суд и рай? Сацебели и блю-чиз? Бешамель и сальса? Соевый и вустерширский?
Для начала, а что вообще такое — этот ваш страшный суд? С неба спускается господь с книжкой, где всё про вас написано, и отвертеться у вас не получится. Если вы хоть раз рукоблудили в детстве, ели мясо по-французски или ни разу не убивали хеттов, гергесеев, амореев, ханаанян, ферезеев, евеев и иевусеев — наверху про это тут же узнают, и тогда плохи ваши дела. В целом, это типичный для миллениаризма эсхатологический сюжет, который раз за разом повторялся в истории — в религиозной форме, какую мы видим в Откровении Иоанна, или в политической, каковую несложно отыскать в трудах Карла Маркса. Находящиеся в униженном и бесправном состоянии люди с нетерпением ожидают великого конца истории (армагеддона или социалистической революции), когда, наконец, их обидчиков жестоко полюбят кочергой, а их, несчастных, вознесут в эмпиреи. Таким образом, соус, соответствующий страшному суду, должен представлять собой кулинарный эквивалент иллюзии воздаяния по заслугам. На свете есть всего один соус, который создаёт такую иллюзию: сырный из макдачницы.
Ну а что же такое рай? Если верить Данте, это девять небесных сфер, в средоточии которых находится тот самый эмпирей, куда и должны вознестись пролетарии после страшного суда. В других культурах также существовали аналоги рая — элизиум у древних греков или вальхалла у викингов, однако все они несут следы перелома в осевое время, описанного Ясперсом. Таким образом, рай как общее место можно определить через осевое переосмысление конечного пункта назначения для обездоленных людей, полагающих, что они наделены добродетелями, которые в соответствующей культуре полгают ценными. Миллениаристская иллюзорность подобной концепции добавляет ещё одно значение — иллюзию от иллюзии, вторую производную воздаяния. Следовательно, чтобы понять, какой соус является раем, нужно понять, какова производная от сырного хайнца.
А она может быть только одна: майонез.
Да, майонез является адом и раем одновременно, поскольку именно через него достигается диалектическое единство противоположностей, которое само по себе является противопоставлением дуалистическому мировосприятию. В бесконечном фрактальном цикле миллениаристского наказания и воздания, страдания и искупления лишь одно остаётся неколебимым, как перводвигатель Аристотеля.
И оно очень жирное. И к пицце даже не подходит
Вообще четыре последние вещи — это смерть, страшный суд, ад и рай.
Выбор пиццы как воплощения семи смертных грехов — это вполне логично. Тут тебе и леность, потому что ты её заказываешь, а не готовишь, и чревоугодие, потому что объедаешься ею непременно под какое-нибудь вино или пиво, и даже гнев, потому что её пережарили, а курьер вонял перегаром и не дал сдачу, хотя и опоздал на полчаса. Я уж не говорю про похоть, потому что пицца, свёрнутая в трубочку — это одновременно фаллический и вагинальный символ. И это без учёта того, что сама картина Босха во фрейдистском прочтении явно говорит о том, что художника кормили грудью до шести лет, да ещё и на латыни. Конечно, принято считать, что расположение грехов по кругу означает их безначальность и бесконечность, но кто, интересно, теперь в это поверит.
Но с соусами всё не так просто. Конечно, даже не нужно объяснять, почему ад — это майонез, а смерть — это кочхуджан. Но какими соусами должны быть страшный суд и рай? Сацебели и блю-чиз? Бешамель и сальса? Соевый и вустерширский?
Для начала, а что вообще такое — этот ваш страшный суд? С неба спускается господь с книжкой, где всё про вас написано, и отвертеться у вас не получится. Если вы хоть раз рукоблудили в детстве, ели мясо по-французски или ни разу не убивали хеттов, гергесеев, амореев, ханаанян, ферезеев, евеев и иевусеев — наверху про это тут же узнают, и тогда плохи ваши дела. В целом, это типичный для миллениаризма эсхатологический сюжет, который раз за разом повторялся в истории — в религиозной форме, какую мы видим в Откровении Иоанна, или в политической, каковую несложно отыскать в трудах Карла Маркса. Находящиеся в униженном и бесправном состоянии люди с нетерпением ожидают великого конца истории (армагеддона или социалистической революции), когда, наконец, их обидчиков жестоко полюбят кочергой, а их, несчастных, вознесут в эмпиреи. Таким образом, соус, соответствующий страшному суду, должен представлять собой кулинарный эквивалент иллюзии воздаяния по заслугам. На свете есть всего один соус, который создаёт такую иллюзию: сырный из макдачницы.
Ну а что же такое рай? Если верить Данте, это девять небесных сфер, в средоточии которых находится тот самый эмпирей, куда и должны вознестись пролетарии после страшного суда. В других культурах также существовали аналоги рая — элизиум у древних греков или вальхалла у викингов, однако все они несут следы перелома в осевое время, описанного Ясперсом. Таким образом, рай как общее место можно определить через осевое переосмысление конечного пункта назначения для обездоленных людей, полагающих, что они наделены добродетелями, которые в соответствующей культуре полгают ценными. Миллениаристская иллюзорность подобной концепции добавляет ещё одно значение — иллюзию от иллюзии, вторую производную воздаяния. Следовательно, чтобы понять, какой соус является раем, нужно понять, какова производная от сырного хайнца.
А она может быть только одна: майонез.
Да, майонез является адом и раем одновременно, поскольку именно через него достигается диалектическое единство противоположностей, которое само по себе является противопоставлением дуалистическому мировосприятию. В бесконечном фрактальном цикле миллениаристского наказания и воздания, страдания и искупления лишь одно остаётся неколебимым, как перводвигатель Аристотеля.
И оно очень жирное. И к пицце даже не подходит
Две тысячи читателей за два с небольшим дня. В контактике, например, потребовалось три года, чтоб набралось шестьсот человек. Сложно свыкнуться с новой реальностью. Дуров, ты вернул мне стену.