Продолжаю читать «Формулы страха» Дмитрия Комма (очень жалею, кстати, что в университетские времена не попала на его курс) и погружаться во все порочные дебри европейского хоррора. 60-70-е — исключительная эпоха жанра, когда большинство фильмов выходили в двух версиях: для широкого проката и для порнокинотеатров. Прекрасная традиция на стыке Эроса и Танатоса подарила нам не только fumetti neri (садомазохисткие итальянские комиксы, о которых я обязательно еще расскажу), но и сотни фильмов типа «Она убивала в экстазе» и «Вампиры и лесбиянки». Апофеозом мистико-эротического культа стали работы режиссера Джесс Франко.

Он оставил после себя то ли 175, то ли 178 фильмов с единой эстетикой и сюжетными векторами: вампиры, обнаженка, кровь. Джесс Франко первое время был гораздо сдержаннее в объемах производства, но в один прекрасный день призрак его погибшей музы посоветовал, что путь к успеху — продуктивность.

Потусторонним спутником его жизни была полуцыганская-полуиспанская молодая актриса Соледад Миранда. В первую очередь, она — Мина из «Графа Дракулы» (1968). Кристофер Ли, Клаус Кински и бесстыдно притягательная юная актриса, еще недавно зарабатывавшая как танцовщица фламенко — кажется, одна из лучших экранизаций Стокера. На протяжении нескольких лет Соледад была музой режиссера, пока, фактически через день после подписания судьбоносного контракта на крупнейший проект, не разбилась в автокатострофе вместе с мужем. Скорбь Джесса Франко казалась удивительно мирной, и вот однажды он вдруг попросил съемочную группу поменять локацию с таким комментарием:

«Ко мне тут приходила Соледад Миранда, — сказал он спокойно. — Мы немного погуляли и нашли новое место, гораздо лучше прежнего».

Так оказалось, что смерть никогда не станет барьером для творческого союза — в конце концов даже новая муза Лина Ромер признавалась, что иногда ее телом овладевает дух Миранды.

Есть инфа от знающего человека, что фривольная компашка Байрон-Шелли-Годвин — не первые, кто превратил запугивание друг друга историями о призраках в культурный ритуал. Сначала, как известно, все всегда придумывают в Азии.

Хяку моногатари кайданкай («Собрание ста рассказчиков историй о сверхъестественном») — популярная салонная игра в Японии XVII-XIX вв. Если, например, в славянском фольклоре истории о призраках (в Англии формально пытаются соперничать ghost stories) не выносятся как отдельный жанр, в Японии с незапамятных времен существовали кайданы (или квайданы) — те самые страшные рассказы о встрече со сверхъестественным.

Игра, конечно же, проводилась ночью, а лучше — в полночь. В помещении зажигали сто свечей (по другой версии — бумажных фонарей), и присутствующие начинали рассказывать свои истории о демонах, проклятьях и прочей чертовщине. После каждого рассказа необходимо было задуть свечу, так комната постепенно погружалась в темноту, и истории казались все более жуткими, пока наконец присутствующие не оставались в мрачном соседстве с духами, призванными мистическими кайданами.

В основном эти истории повествуют о печальных самураях, мести преданных женщин и кармических воздаяниях. В сборнике «Японские квайданы. Рассказы о призраках и сверхъестественных явлениях» можно найти настоящие жемчужины: муравьи в форме связанных женщин, люди-деревья и куклы, предсказывающие будущее. Для поста нужно было найти что-то короткое и исчерпывающее и, кажется, я нашла не жемчужину, а настоящий алмаз японского эрогуро:

«Однажды жил монах, который служил у священника. Он был женат и имел детей.
В один из летних дней этот человек сопровождал своего хозяина в храм Мии. Было жарко, и ему хотелось спать, так что он задремал в укромном углу в помещении храма. Он увидел сон, и во сне его посетила красивая женщина. Они занимались любовью во сне, и ощущения были такими яркими и сильными, что в экстазе он достиг оргазма.
Когда он проснулся, то обнаружил рядом с собой лежащую змею. Его одежда была влажной от спермы, но более всего его поразила мертвая змея, которая лежала с широко открытым ртом. Еще больше он был потрясен, увидев во рту змеи свою сперму. Во сне он занялся с этой змеей любовью, и змея задохнулась и умерла.
Этот человек испугался и незаметно помылся. Он хотел рассказать другим о странной вещи, которая случилась с ним, но воздержался из опасения, что это повредит его репутации. Он какое-то время проболел, но больше ничего с ним не случилось.
Будьте осторожны, когда вы спите, даже если вокруг никого нет!»

На фото — сцена театра кабуки, гравюра Утагава Куниёси, 1850.

Пройти мимо Фрейда в заглитченном антураже просто невозможно, поэтому вот — под кураторством Екатерины Дёготь запущен проект Paranoia TV, принцип которого озвучивает дипфейковый Зигмунд: «платформа для жуткого и тревожного».

Тревога сейчас — общее место коллективного эмоционального состояния: если мы и начали пить спритц на летней террасе (я, кстати, нет, хотя в целом не против), то новости о второй пандемийной волне все равно остаются гадким осадком на дне стакана — тем более, когда за окнами до сих пор вещают о том, как твой город продолжает бороться с вирусом и выходить в 31-градусную духоту есть социальная безответственность.

Искусство как акт публичный и нацеленный на взаимодействие со зрителем теряет возможность непосредственной коммуникации, но обнаруживает новые формы и формулы в современном пространстве. Автрийский арт-фестиваль steirischer herbst одним из первых (вроде) вторгается с перформативным проектом Paranoia TV. Страх, исследование современности через одиночество, социальная дистанция — внушительная команда обещает прямое радио- подкаст- онлайн-вещание из дистопичной вселенной «новой нормальности». Стартовать действие должно с 24 сентября, обилие имен в программе суровое.

В общем-то, надо согласиться: современная реальность или даже сам вирус и есть то самое фрейдовское «жуткое» — привычное, но немного не такое, искаженное, измененное в точечных ситуациях, и от того вызывающее истинное «не по себе».

Наконец в одном месте собрали все, что я так люблю: литература, хоррор, женщина в центре сюжета и рейтинг на кинопоиске ниже шести. И в этот раз даже не про ведьм (разве что совсем чуть-чуть), а про писательницу — Ширли Джексон, которую я уже упоминала в связи с сериалом «Призраки дома на холме».

Ширли (2020) — не экранизация, а вольная интерпретация биографии писательницы, которая не столько байопик, сколько визуализация творческого метода героини. Американская хоррор-писательница Ширли Джексон живет во взаимно-абьюзивных отношениях с литературным критиком Стенли Хейманом, он предлагает своему студенту Фреду и его беременной супруге Рози пожить в их доме — в обмен на готовку, уборку и помощь Ширли, которая уже два месяца не выходит на улицу. Между Джексон и Рози появляется напряженная связь, формально завязанная на доморощенном расследовании пропажи девушки, о которой Ширли пишет роман. И здесь фильм начинает напоминать то ли «Исчезнувшую», то ли «Трещины» — впрочем, и то, и то прекрасно.

«Ширли» следует идеологической линии хорроров последних лет: в центре снова ведьма, реализующая свою внутреннюю феминную мощь. Героиня у Элизабет Мосс получилась абсолютно демоническая: она парадоксально соблазнительна, не выпускает из рук бокал вина и сигарету, до пугающего непредсказуема, а вдобавок еще и раскладывает Таро. Молодая Рози по навету старшей подруги заводит себе оберег плодородия, и все реалии шаг за шагом мистифицируются, Ширли как черная колдунья от мира литературы инфекцией распространяет свое языческое влияние вокруг. Она— аутсайдер во всех отношениях: о Джексон ходят нелестные сплетни, она испытывает очевидные сложности в коммуникации с окружающим миром и пишет тексты «низкого» (как намекает ее муж) жанра.

Между двумя парами выстраиваются очевидные параллели: отношения Ширли и Стенли завязаны на интеллектуальной привязанности, Фреда и Рози — на сексуальной. Обе героини объемные и тщательно прорисованные, герои же — весьма однобоко изображенные мудаки.

Что плохо: довольно топорная идея а ля «все мужики сво», сильно отрезанная от современной интеллектуальной повестки; набор типичных киноштампов «писатель поймал вдохновение и пишет». Зато есть безупречный визуал, максимально литературный сценарий и тревожное музыкальное сопровождение.

В любимейшем Jaromír Hladík press вышел цикл из 67 стихотворений Теда Хьюза «Ворон» (1970) в переводе Дмитрия Манина — у меня на руках билингвальное издание, и его от восторга хочется хранить под подушкой (оно ну очень красивое). Мрачный и в текстах, и в жизни Тед Хьюз неоднократно обвинялся в доведении до самоубийства: сначала Сильвии Плат, а потом и второй — гражданской — жены Аси Весвилл, которая отравила газом не только себя, но и их дочь.

«Ворон» построен как эпический цикл, воссоздающий самобытный миф о трикстере-Вороне. Ворон с каждым эпизодом оказывается в новом месте, новом времени и с новым героем: Христом, Гераклом или Беовульфом; Ворон потрошит старые мифы и создает собственные, неизменно собранные из мрачных и эдгарпоподобных формул. В текстах сгущается «Тибетская книга мертвых», палеоазиатская, греческая, ирландская и североамериканская мифологии — иногда как попурри, иногда в интерпретации отдельного сюжета.

Ворон — убийца и спаситель, демиург и разрушитель, он «сильнее смерти». Считается, что «Ворон» — это переоткрытие мифа о Вотане (Одине), но Хьюз от комментариев на этот счет, увы, воздерживался. Кроме того, на божественное накладывается максимально человечное: фрейдистское прочтение в двух эдиповых текстах, сопряженное с кристевским «материнским» дискурсом.

Короче, сборник вау, заказать можно на сайте издательства, а вот стихотворение Ворона тошнит:

Чем-то он болел что никак не могло его выблевать

Распутывая мир как моток пряжи
Дошел до конца намотавшегося ему же на палец.

Решил добыть смерть, но только
Одно и попадалось в его сети
Он же сам и попадался.

Где этот кто-то, кто надо мной?

Он нырял, странствовал, нарываясь, лазал
и наконец —
Волосы дыбом — встретил страх.

Глаза склеились от ужаса, отказываясь видеть.

Собрав все силы, он ударил. Принял удар.

Потрясенный, пал.

А вот оригинал, Crow Sickened:

His illness was something could not vomit him up.

Unwinding the word like a ball of wool
Found the last and tied round his own finger.

Decided to get death, but whatever
Walked into his ambush
Was always his own body.

Where is this somebody who has me under?

He dived, he journeyed, challenging, climbed and with
a glare
Of hair on end finally met fear.

His eyes sealed up with shock, refusing to see.

With all his strength he struck. He felt the blow.

Horrified, he fell.

Буквально четыре дня назад умер Джоэл Шумахер, режиссер мюзикла «Призрак оперы» (2004) — порочного источника фангерлинга меня двенадцатилетней. А тут подоспевает ободряющая новость — компания, продюсировавшая Narcos, готовит новую адаптацию сюжета в форме мини-сериала.

«Призрак оперы» Гастона Леру — абсолютный образец поздней французской готики, где через мистический страх постепенно обнаруживается история жестокости и человеческого зла. Мифологизированное «проклятье оперы» существует в качестве легенды о некоем привидении, когда на самом деле в подвале прячется просто поехавший обезображенный мужик в маске смерти — Другой. И в предисловии к роману Леру фактически иллюстрирует всю идею зловещего в европейской литературе, которая позже будет интерпретирована в психоанализе:

«Я медленно продвигался к осознанию правды, ибо мой разум был обеспокоен расследованием, которое постоянно наталкивалось на нечто сверхъестественное.
Не один раз я был близок к тому, чтобы отказаться от истощивших мои силы попыток расследовать явление, которое я даже не мог понять. Наконец я получил доказательство того, что интуиция не обманула меня. Все мои усилия были вознаграждены, и я обрел уверенность в том, что привидение в Опере было больше, чем призрак».

Версия Джоэля Шумахера — музыкальная мелодрама с романтическим подземельем, декорированным паволочными шелками и гирляндами восковых свечей. В оригинальном тексте же в подвале Призрака не что иное, как обычная пыточная комната — разумеется, со своими изысками, она даже вдохновлена калейдоскопическим «Дворцом миражей». Лицо Эрика изуродовано лишь наполовину, что дает ему возможность носить стильную маску, у Леру — это попросту лицо сифилитика, желтое, с провалившимся носом. Принуждение к браку в консервативном обществе конца XIX века в переложении — шантаж, похищение и попытка изнасилования. Все эти смыслы накладываются один на другой: сначала в самом тексте, где потустороннее оказывается человеческим, а потом в переложениях, где взаимоотношения Кристины и Эрика преодолевают путь от иллюстрации синдрома Стендаля до откровенной смеси плоти, крови и дьявольщины.

«Призрак оперы» обзавелся десятками экранизаций, но две из них не просто убедительные, а фактически эпохальные:

1. Зе уан, зе онли Дуайт Х. Литтл и Роберт Инглунд в роли Эрика — все говорят, что «Призрак оперы» (1989) скорее «вольная адаптация», а я говорю, что самая что ни на есть соответствующая духу оригинала. Там даже фаустовская тема проходит через весь фильм, а ведь Кристина Дае получила место примы именно в «Фаусте». Кстати, планировался сиквел (что сомнительно, конечно, с такими отзывами, но когда это мешало хоррор-мейкерам), сценарий которого в итоге превратился в «Пляску смерти» (1992) с феерическим интернет-рейтингом 3,2 на imdb и 6,1 на кинопоиске — тут есть ряд вопросов.

2. Дарио Ардженто есть Дарио Ардженто, и его дух итальянского хоррора Il Fantasma dell'Opera (1998) в сочетании с категорией «В», взрощенный распутными 60-ми, на самом деле идеологически созвучен европейской готике начала века. Помимо Джулиана Сэндса в роли Призрака, там есть отличный стартовый набор кровожадного италолюба: Азия Ардженто (на фото) и музыка Эннио Морриконе. Эрик не изуродован внешне, но перверсирован внутренне — выросший в подвале с крысами, он склонен к убийствам и извращенной похоти (в том числе к крысам…), а сам фильм наполнен натуралистичными сценами всего сразу.

Информативный бонус: есть еще Phantom of the Paradise (1974) Брайана де Пальмы, комедийно-хоррорно-музыкальный микс из «Призрака оперы», «Портрета Дориана Грея» и «Фауста».

То было прикрытием, а теперь настоящий бонус: Phantom of the Mall: Eric's Revenge (1989), то есть это буквально подростковый слэшер про Эрика, Призрака супермаркета.

В прекрасной России будущего мы наверняка перестанем говорить, что жанровая литература никогда не достигнет уровня внежанровой. Во-первых, потому что это совершеннейшая неправда, во-вторых, хочется верить, что пространство современной русской литературы уже чуть более лояльно к новым авторам, чьи писательские навыки формируются по совершенно другим — скорее западным — канонам. Выпускники магистратуры Вышки под руководством Майи Кучерской и Марины Степновой составили довольно бойкий учебник по особенностям жанровой литературы «Мама, у меня будет книга»: о принципах и признаках, способах и уловках работы с ними. Я отношусь к тому крамольному типу людей, которые считают, что научиться писать можно — и многим уже практикующим авторам не хватает именно техник пресловутого сторителлинга; в единичных университетах есть курсы creative writing, и подобное образование упирается в коммерческую практику. Пожалуйста, приступайте, пожалуйста, пробуйте.

В учебнике дается краткое описание жанра и его истории в литературе, есть глава и про хоррор, написанная Сергеем Лебеденко @bookngrill. Если бы мне пришлось писать академическую рецензию, я бы точно снизила балл за тезис об истоках жанра ужасов: все же, страх — в первую очередь не продукт фольклора, а один из столпов религиозного мышления. Тем не менее, научпоп книг по жанру литературного хоррора преступно мало, и, например, «По. Лавкрафт. Кинг. Четыре лекции о литературе ужасов» Оксаны Разумовской вроде и развернутее, и авторитетнее, а всерьез упускает много значимых моментов: то же «жуткое» в западноевропейской мысли.

Есть у Сергея милейший пассаж про проклятые дома (хотя, справедливости ради, никакие гоустбастеры в итоге так и не искоренили страх места в коллективном бессознательном, даже в литературе — тот же «Дом листьев»):

Социальный контекст и психология окончательно «добивают» готический жанр. Человека конца XIX века сложно напугать замком на отшибе, потому что он этот замок купил и ничего там особенно страшного не обнаружил. Но чувство сверхъестественного, вера в то, что где-то на границах нашей реальности поселилось нечто жуткое, не отпускает писателей.

Что касается живой инструкции по написанию жанрового рассказа, споткнуться можно на первом пункте руководства — что «ужас обычно воплощает конкретный объект или персонаж», но это свойственно разве что голливудской концепции хоррора, а не литературе: можно вспомнить того же Амброза Бирса. Впрочем, в дальнейшем мысль раскрывается, и авторы дают простую форму практик и упражнений для начинающих писателей — верю, что они действительно могут помочь самым зеленым, вдруг сейчас это читает будущий Марк Данилевский?

Тем временем на @prochtenie вышел мой текст о книге Романа Шмаракова «Автопортрет с устрицей в кармане» (к слову, предлагаю законодательно запретить писателям носить имя Роман, чтобы не приходилось каждый раз себя одергивать при нужде сказать «роман Романа»).

Это — реконструированный английский детектив с устрицами и жемчужинами в каждой главе, а точнее — с многочисленными культурными отсылками, в которых можно лениво покопаться на выходных. Например, романе есть вставная ghost story, которую рассказывает викарий, а еще несколько вкраплений про медиумов и экстрасенсов — в общем, во всех постготических традициях. Но звание лучшей вынуждена отдать этой истории:

Один человек убил свою жену и решил захоронить ее прямо в доме, вскрыл полы, уложил тело, вернул помещению безобидный вид и уже торжествовал победу над правосудием, но тут к нему явился сосед снизу с претензией, что покойная упала ему на стол и расколола супницу, и что надо соразмерять свои пороки с квартирой, в которой ты их практикуешь.

Лучше и не скажешь.

В 1971 году Ганс Бакович на Международном фестивале фантастического кино в Сиджесе презентовал фильм «La Fin Absolue Du Monde» («Абсолютный конец света»). В зале действительно разыгралась апокалиптическая миниатюра: зрители потеряли контроль, вцепляясь друг другу в глотки, а закончилось все пожаром — абсолютным, дотла. Ганс Бакович кино больше не снимал. С тех пор фильм запрещен, считается, что единственная пленка сгорела на первом же показе, несмотря на слухи о существовании его копии в частной коллекции.

Но подобная мистическая проклятая лента в истории не одна. Жорж Мельес, искусный иллюзионист и один из основоположников мирового кинематографа всю свою страсть к фокусам и представлениям поместил в хоррор-короткометражки — пусть и с явным комедийным отливом, — фактически первые образцы жанра: например, наполненный мороками «Замок дьявола» (1896). Годом спустя он снял фильм, прослывший мифическим, — «La Rage du Démon» («Ярость демона»). И немудрено, что никто его не видел: увидишь — умрешь, а точнее, вгрызешься в лицо соседа по креслу в кинотеатре. Говорят, что фильм продюсировал протеже Мельеса — Виктор Сикариус, прочно повязанный с оккультными практиками, и именно он проклял короткометражку. На протяжении 42 лет фильм считался потерянным, когда уже после смерти режиссера в Нью-Йорке состоялся показ «Ярости демона». «What an awful sight! People had gone mad. Pulling their hair, fighting, tearing each other's clothes», — говорил один из немногочисленных оставшихся в живых очевидцев. Но фильм потерялся вновь, и был снова обнаружен в 2012 Эдгаром Алленом Уоллесом — впрочем, и в этот раз пленка бесследно исчезла.

А объединяет два этих фильма не только смертоносный эффект. «La Fin Absolue Du Monde» — фантазия Джона Карпентера в фильме «Сигаретный ожог» (2005) (одна из серий антологии «Мастера ужасов»), который после фильма зажил своей жизнью и в интернете оброс новыми домыслами. В фильме демонстрируются отрывки проклятой пленки, похожие на кадры «Звонка», только главный герой финальной сцены — ангел, которому мучительно отрезают крылья и который в реальности не менее мучительно сидит на цепи в доме поехавшего коллекционера. «Кино есть насилие над прекрасным, хоррор уничтожает божественное», — под созвучную «Хэллоуину» музыку как бы говорит нам великий классик.

В свою очередь, «La Rage du Démon» — до такой степени успешный продукт одноименного фильма 2016 года авторства Фабьена Делажа (кстати, там играет Александр Ажа!), что многие всерьез считают его реальным. На форумах есть обсуждения в стиле «правда-вымысел», а наиболее исчерпывающие факты, основанные на часовом фильме Делажа, можно прочитать тут.

Но не одним «Синистером» и «Звонком» богаты — есть отличная подборка сюжетов и мифов о потерянных/запрещенных фильмах: там и всякий снафф, и брат и сестра, роющие яму в ад, чтобы спасти душу усыпленного пса, и даже фильм с Тоби Джонсом в главной роли. Смотреть можно, но только осторожно.

Заметка в «Марiупольской жизни» от 23 (10) апреля 1913 рассказывает:

«Во Франкфурте на Майне, как уже сообщали телеграммы, арестован цирковой артист Карл Гопф, по подозрению в отравлении двух своих первых жен и в покушении на отравление третьей. Гопф был известен за авантюриста. Он много странствовал по свету и провел несколько лет в Индии. Обосновавшись наконец близ Франкфурта, он женился и открыл небольшое дело — школу фехтования. Года через полтора после свадьбы жена его вместе с ребенком умерли. Ввиду слухов об отравлении, трупы умерших были вскрыты, но подозрения не подтвердились, и Гопф получил 15000 рублей страховой премии. Немного спустя Гопф женился вторично и застраховал жизнь жены в значительную сумму. Вскоре после свадьбы и вторая жена умерла при загадочных обстоятельствах. Опять началось расследование, но следствие не дало никаких положительных результатов, и Гопф снова получил страховую премию. В прошлом году Гопф переселился во Франкфурт и здесь женился на одной девушке из Дрездена. Эта третья жена, которую Гопф застраховал в 8000 марок, несколько времени тому назад заболела с признаками отравления и была, по ее настоянию, отвезена в больницу. Здесь она высказала подозрение, что была отравлена своим мужем. Полиция произвела обыск в квартире Гопфа и там нашла большое количество цианистого калия и мышьяка, а также культуры холерных и тифозных бацилл.
На допросе Гопф во всем сознался, он производил впечатление психопата. В его квартире найдена лаборатория, где он производил работы по алхимии, также многие книги с мистическ. содержанием».

Карл Гопф, судя по записям исторического сообщества Эшборна, действительно был тем еще персонажем: успел пожить в Касабланке, а при обыске в его квартире обнаружили не только бациллы и яды, но и более пикантные предметы обихода — хлысты, женское исподнее и фотографии эротического содержания с участием жены некоего «известного человека».

А вот Флориан Иллиес в «1913. Что я на самом деле хотел сказать» тоже рассказывает о Карле Гопфе, но немного иначе: тот прежде всего слыл не цирковым артистом (хотя действительно выступал в варьете под псевдонимом Афон, рассекая в воздухе плоды в стиле игры фрут ниндзя), а почетным гражданином, разводчиком сенбернаров (какую-то он даже продал за 10000 марок, видно, собачки выходили в более выгодную сумму, нежели супруги) и единоличным сотрудником «Бактериологической лаборатории Гопфа». Иллиес рассказывает:

«Карла Гопфа приговаривают к смерти. Потому что он сам смертельно опасен. В день исполнения приговора он с проклятиями прогоняет священника и жалуется на то, что последний обед был подан остывшим. В тюрьме Франкфурт-Пройнгесхайм падает нож гильотины. Чик».

Но происходит это, увы, уже в 1914 году, а в качестве последней трапезы смертник довольствовался хлебом с колбасой — может, и вправду остывшими.

Я писателя Сальникова люблю. И режиссер Серебренников мне тоже симпатичен, так что вся эта история с мрачной экранизацией скорее радует, чем нет. Но гораздо больше «Петровых в гриппе» я люблю мистический полицейский триллер «Отдел», чуть более небрежный, чуть менее злободневный и хронологически первый текст автора.

Главный герой — Игорь — был уволен из органов из-за ненужного любопытства в адрес некой коррупционной схемы. При таком раскладе карьерных шансов мало, поэтому если предлагают — бери, вот он и берет на себя должность сотрудника таинственного «Отдела». Профсбшный Отдел базируется в какой-то мутной котельной, да и сотрудники едва ли вселяют доверие: красавчик педофил, алкоголик завхоз, дурной мажор, сомнительный бугай и начальник с красноречивым прозвищем Эсэс. Работники отдела занимаются тем, что устраняют врагов народа, только это не оппозиционеры и шпионы, а простые маргиналы, которых в двойном дне даже и не заподозрить. Вот Игорь почти и не задает вопросов.

— И что, никто на нас не подумает? — спросил Игорь уже на улице.
— Да бытовуха обычная, — сказал Игорь Васильевич, — такая каждый день происходит. Новости посмотришь – и без нашего участия такие вещи творятся, что у меня самого волосы дыбом на жопе встают, а спина изморозью покрывается. Двое, короче, сели в шахматы играть, один выиграл, другой обиделся — пять трупов. Мы, конечно, не дело творим, но мы хоть по приказу родины, и у этого всего цель есть.

Все происходящее в «Отделе» — цепочка иррациональной жестокости, все больше нагнетающая страх как у читателя, так и у главного героя. Сотрудники отдела приходят домой к назначенному человеку, надевают на него наручники и по порядку задают 168 вопросов из нелепой анкеты: про аниме, шнурки, сны и способна ли материя мыслить. Зачем? Непонятно, но задать нужно все. Как и непонятно, почему встреча должна закончиться кровожадной смертью. На протяжении сюжета в сущности остается загадкой, что за чертовщина творится, есть какой-то мотив — но он находится вне, и от того вполне целесообразно нагнетает тревожное ощущение потустороннего где-то за кадром. В конце концов, интрига раскрывается — хорошо это или плохо для формально политической антиутопии.

Все-таки быть поэтом значит быть мифотворцем (ну или позером, тут уж кому как нравится). Свою квазирелигиозную миссию многие поэты обязательно подкрепляли озарением, мистическим случаем из прошлого. Например, есть известная история про Бродского, тот нашел свое предназначение в течении Невы (из интервью Евгению Рейну, «Арион», 1996):

Был однажды момент открытия, когда я стоял на набережной <…> — ​я этот момент очень хорошо помню, если вообще у меня были какие-то откровения в жизни, то это был один из них. Я стоял, положив руки на парапет, они слегка свешивались над водой… День серенький… И водичка течет… Дворцовый мост справа… Я смотрю, водичка так движется в сторону залива, и между водой и руками некоторое пространство… И я подумал, что воздух сейчас проходит между водой и руками в том же направлении... И тут же подумал, что в этот момент никому на набережной такая мысль в голову не приходит... И тут я понял, что что-то уже произошло...

Вспомнила я эту историю, читая тексты Теда Хьюза: в одном, «The Burnt Fox», английский поэт рассказывает о своей учебе в Кембридже. Хьюз по долгу статуса студента факультета английской литературы постоянно писал эссе, в один из вечеров ему нужно было заниматься работой о Сэмюэле Джонсоне, но очень уж не хотелось — и поэт уснул. То ли во сне, то ли наяву происходит следующее (в моем приблизительном переводе):

Мне снилось, что я не вставал из-за стола и все еще сижу там, согнувшись над освещенным лампой листом… Вдруг мое внимание переключилось на дверь. Мне показалось, что я что-то услышал. Подождав, прислушавшись, я увидел, что дверь начала медленно открываться. Из-за края двери показалась голова. Она была примерно размером с человеческую голову, но очевидно это была голова лисы — хоть свет и был слабым, тусклым. Дверь распахнулась настежь, и вниз по короткой лестнице через всю комнату навстречу мне вышла фигура: одновременно худой человек и лиса, идущая прямо на задних лапах. Это была лиса, но размером с волка, когда оно приблизилось и вышло на свет, я увидел, что его тело и конечности были только что из печи. Каждый дюйм был изжарен, тлел, обуглился до черноты, растрескался и кровоточил. Его глаза, которые были на одном уровне с моими, когда я сидел, ослепляли силой боли. Оно подходило, пока наконец не встало рядом со мной. Затем оно раскинуло руки — человеческие руки, как я теперь понимаю, но обожженные и кровоточащие, как и все остальное, — и опустило ладонь на пустое пространство листа на столе. Тогда же оно сказало: «Прекрати это, ты разрушаешь нас». Когда же оно убрало руку, я увидел кровавый отпечаток, похожий на шаблон хироманта, со всеми линиями и складками в мокрой, блестящей крови на странице.

После этого Тед Хьюз принял решение перевестись на факультет археологии и антропологии, чтобы спасти свой творческий дух.

Pollen Fanzine опубликовали рассказ Кормака Маккарти «Утопленник» — я сразу накинулась его читать и потом отходила еще пару дней наедине со своей болезненной фобией мертвых животных. Если у вас такие трепетные проблемы миллениалов отсутствуют, обязательно почитайте. А еще лучше — рассказ «Поминки по Сьюзен», переведенный в рамках небольшой дилогии с «Утопленником», там о кладбище и забытых людях. Хотя у него много тревожного, прекрасного и парадоксально малопопулярного у нас: «Дитя божье» о серийном убийце-некрофиле или «Тьма снаружи» о смерти ребенка, рожденного в инцесте.

Вообще, Кормак Маккарти — истиный наследник Южной Готики — был особено падок на натуралистичные пассажи о растерзанных, упавших со скалы или застреленных животных. Смерть — главный двигатель его текстов, постоянный спутник всего живого, и именно через смерть всего окружающего Маккарти и создает это гнетущее ощущение безысходности. В «Кровавом меридиане» мул падает в пропасть, в романе «За чертой» (насыщенный очень уж мясистыми описаниями внутренностей всяких затоптанных зверят) есть даже такой лирический фрагмент:

— Словно бы медленно обходя стену, изрисованную фресками, он видел перед собой картины — и те, что на самом деле когда-то видел, и те, что нет. Видел мертвую волчицу в горах и кровь ястреба на камне, видел стеклянный гроб в черных драпировках — как слуги несут его по улице на шестах. Видел выброшенный лук, плывущий, будто мертвая змея, по холодным водам реки Бависпе, и одинокого церковного сторожа среди руин городка, где произошло терремото, и отшельника под наполовину рухнувшим куполом церкви в Каборке. Видел капли дождя, стекающие с лампочки, вкрученной в железную стену склада. Видел козла с золотыми рогами, привязанного на поле жидкой грязи.

А еще, если уж говорить о южноготических книгах и Поллене, все еще идет сбор средств на издание великой «Плотницкой готики» (1985) Уильяма Гэддиса, поддержите супер-важное дело.

Все еще лучший современный трек с духом рен-тв, Кинга и постсоветского декаданса.

Больше недели для одного внушительного текста очень нудно и очень медленно копалась в мифах о Великой матери в контексте «Белой богини» Роберта Грейвса. Там о том, что на самом деле большинству архаичных религий была свойственна матриархальная структура, а вытеснение Великой матери патриархальным божеством в итоге привело к сокрушительной бездне между человеком и природой. При этом задача настоящего поэта — превратить текст в религиозную речь-воззвание к Праматери. Иногда Грейвсу не вполне удается свести все воедино, поэтому он действует по принципу вольных ассоциаций и, например, германского Донара приплетает к маскулинизированной версии Данайи-Дионы-Дану.

Ощущая, что еще пара деньков в обществе сэра Грейвса — и по углам комнаты будут лежать символы четырех стихий по всем викканским канонам, я решила обратиться к верному способу перезагрузки — мочить зомбаков из дробовика. И вот я уже десятый час провожу во второй части The Last of Us, кровь во все стороны и, кажется, есть шанс отвлечься от мифопоэтической повестки. И тут — сектанты. Конечно, ничего неожиданного в том, что постапокалиптический мир должен наполниться новыми религиозными сообществами, нет: в конце концов, для общности нужны поводы, а основанные на вере — надежнее всего. Но тут не просто культ для галочки, а все та же чертова матриархальная секта! Сомневаюсь, конечно, что Naughty Dog изучали персоналии кельтских и семитских мифологий, однако в серафитах им удалось весьма точно воспроизвести то, во что так верил Роберт Грейвс. Сектанты не только поклоняются пророчице и везде расставляют алтари, сопровожденные ее портретами, они с трепетом поддерживают старую-добрую традицию жертвоприношений грешников, а основный посыл их веры — вернуться к природе через священный текст.

Так что пока разработчиков позорно ругают за вычурную толерантность, хочу напомнить: никакого навязанного прогресса и никакого феминизма, а только возвращение к самым настоящим традициям — все, как вы любите. May she guide us.

Шатап энд тейк май мани: впервые реклама алиэкспресса предложила не шлем для курицы или секс-игрушку весьма тревожного назначения, а настоящее золото — гадальную колоду «The Literary Witches» с известными писательницами.

Каждая из 30 героинь олицетворяет образ, качество или идею, так что это, к сожалению, не классическая колода Таро со старшими и младшими арканами. В дополнение идут поясняющие фамильяры и символы. Проводницами в мир магии стали, к примеру, Ширли Джексон (семья), Вирджиния Вулф (видение), Сильвия Плат (тьма), Мэри Шелли (утрата), Юмико Курахаси (трансформация) и Анна Ахматова (стойкость).

Колода собрана по одноименной книге Таисии Китайской, иллюстрированной Кэти Хоран, и если вы себя не на помойке нашли (как я), то она есть на более вразумительных ресурсах со всеми легальными атрибутами — на амазоне и на самом сайте Таисии.

Если загуглить «amish dolls», можно найти витрину таких красоток и красавцев — всегда без лиц. Изображать у тряпичной игрушки лицо амишам строго запрещено, и на это есть две причины. Обе, разумеется, связаны с чертовщиной:

1. Рот, глаза, уши и нос — даже нарисованные — воплощают человеческие чувства. Злым духам, как известно, дай только возможность — и они проникнут в земной мир, а символическое лицо куклы может стать инструментом для взаимодействия с реальностью. Если у куклы нет ушей — демоны не услышат ваши разговоры, нет глаз — не увидят, как играют ваши дети, и так далее. На самом деле, и их руки сшиты примитивно, без пальцев, не просто так: будь у куклы руки, демонические силы не приминули бы что-то украсть или пощупать, а то и вовсе утянуть за собой в мир иной.

2. Ко всему прочему, амиши не фотографируются — это прямое проявление тщеславия, а тщеславие — происки бесов. И по тем же причинам не допускаются вообще никакие изображения человеческого лица.

Когда пранк с хоррор-куклами зашел слишком далеко.