«Где начинается тупоумие в собственном смысле слова, с точностью сказать трудно. В маленьких городах, например, можно встретить людей, которые до такой степени погружены в до крайности ограниченный круг своих частных интересов и в этой своей ограниченности чувствуют себя до того приятно, что подобного рода индивидуумов мы справедливо можем считать тупоумными людьми»

Урок снобизма от Георга Вильгельма Фридриха Гегеля

Марк — гений, но пока об этом никто не догадывается. Спонсоры и продюсер его первым фильмом, кажется, недовольны: в фильме ничего нельзя понять. Марк в ярости ворует единственный экземпляр и сбегает с монтажерами и ассистенткой во французскую деревню. Его незаконченный шедевр пока что длится четыре часа, сам он его еще не видел, но обязательно посмотрит, а пока дает своей свите задания. Чаще всего посреди ночи. Чаще всего маловыполнимые. Найти в деревне симфонический оркестр (музыку он напишет сам). Договориться со Стингом, пусть споет для фильма. Начать монтировать фильм с конца... нет, даже не так! Фильм будет палиндромом! А в середине будет анимационная вставка о том, как лисенок хочет открыть парикмахерскую. Еще он пишет «Книгу решений», куда должны войти ответы на все вопросы. Да, немаловажно: в самом начале фильма Марк перестает принимать лекарства.

В прокат выходит новая комедия Мишеля Гондри «Книга решений» — о том, как тяжело параноику снимать кино, а его окружающим продолжать этого параноика любить

Премию «Политпросвет» сегодня получила прекрасная книга Владислава Аксенова «Война патриотизмов» - о том, как проявлялись патриотические чувства в разных российских войнах, от Отечественной до Первой мировой. А вот что о книге писала пресса: https://www.kommersant.ru/amp/5876223

Новый номер — только online:

— Между бегством и свободой: как Саша Соколов соединил многие противоположности — и отменил их за ненадобностью / Юрий Сапрыкин

— «Люди обладают безграничной способностью воспринимать все как должное»: Олдос Хаксли о том, как антиутопия становится реальностью

— 30 лет российского искусства в лицах: Маяна Насыбуллова и актуальная архаика / Анна Толстова

— «Дворец»: Роман Полански встречает конец света и прощается / Алексей Васильев

— «Убийца»: Дэвид Финчер экранизирует комикс / Станислав Ф. Ростоцкий

— «Белый список»: Алиса Хазанова экранизирует расследование «Новой газеты» / Павел Пугачев

— «Королевство зверей» и французский боди-‍хоррор / Андрей Карташов

— «Костяной домик»: отличный хоррор, трансформирующийся в отличный триллер / Станислав Ф. Ростоцкий

— «Ничего»: гурманский кулинарный сериал / Татьяна Алешичева

— «В прозрачном есть неограниченное разнообразие цветов»: Такаси Мураками о последней части коллаборации с Hublot

В следующую пятницу — печатный номер!

6 ноября исполнилось 80 лет Саше Соколову — одному из немногих ныне живущих русских прозаиков, применительно к которому слово «великий» не выглядит ни комплиментом, ни преувеличением. Три романа Соколова, изданные в 1970–‍1980-‍е в американском издательстве Ardis, открыли для русской прозы новые возможности, упущенные советской литературой в XX веке. Его положение в русской словесности уникально: автор, не выпускавший новых книг почти 40 лет, остающийся современным, писатель, не принадлежащий полностью ни к российскому, ни к эмигрантскому миру, модернист, пользующийся завидным читательским успехом.

О жизни и текстах Саши Соколова рассказывает Юрий Сапрыкин.

Наемный убийца (Майкл Фассбендер) очень высокого, судя по всему, класса, человек одновременно без имени и со множеством фальшивых имен, во время выполнения очередного заказа совершает роковую ошибку. За нее жестоко расплачивается любимая женщина убийцы. Убийца отправляется колесить по свету, чтобы покарать причастных. И на протяжении всего его путешествия по странам и континентам за кадром практически без перерыва звучит его внутренний монолог.

Впервые показанный в этом году в Венеции «Убийца» Дэвида Финчера с Майклом Фассбендером вышел на Netflix. Это не «лучший фильм Финчера», не «лучшая экранизация Финчера», не «лучшая экранизация комиксов» и даже не «лучшая экранизация комиксов про наемного убийцу». Из плюсов: онлайн этот фильм смотрится куда более уместно, чем на фестивальных экранах.

30 лет назад умер Леонид Гайдай. У этого режиссера парадоксальный статус. Одна из главных фигур советского киноканона, в этом каноне он — почти антигерой, воплощение ширпотреба. Недоверие, а иногда откровенную нелюбовь к нему разделяли фрондерствующие интеллектуалы и представители власти. И большие художники, и чиновники воспринимали киноискусство как инструмент просвещения — воспитания вкуса, чувства, политической сознательности. Гайдай показательно игнорировал эту установку — не поднимал зрителя на новые высоты, а спускался с ним к покусанным попам. В позднесоветском искусстве остроумие было территорией общей иры художников, власти и публики. Культурные зрители жаждали скрытых смыслов, искали намеки там, где их часто не было. Цензоры занимались тем же, достигая в ловле аллюзий параноидальных высот. Гайдай же демонстративно из этой игры выходил. Мыслительному скачку он противопоставлял лихой прыжок и падение — гэг.

Игорь Гулин о том, как Леонид Гайдай отказался от намеков и показал мир тотальной идиотии.

В российский прокат выходит «Дворец» Романа Полански. Новогодний капустник 90-‍летнего классика выполнен по всем законам жанра: толпа любимых артистов в карнавальных нарядах и на пике своей комедийной формы пышет энтузиазмом, но разменивает его на плоские остроты, все более похабные по мере приближения к финальному утреннему похмелью.

Алексей Васильев вспоминает эпоху великих загулов и разбирается, почему именно в декорациях Нового года–‍2000 Полански решил попрощаться с кино.

>> В будущем диктаторы поймут то, о чем говорит старая поговорка: со
штыками можно делать все что угодно, но на них невозможно сидеть.

>> Большинство людей обладают практически безграничной способностью
воспринимать все как должное.

>> То, что люди мало извлекают уроков из истории, и есть самый важный
урок, который может преподать история.

>> Практически никто не хочет войны и тирании, однако множество людей
находят острейшее наслаждение в мыслях, чувствах и действиях,
порождающих эти явления.

>> Свобода не может процветать в стране, постоянно находящейся на военном
положении или в шаге от него. Кризис дает право правительству
контролировать все и всех.

>> Беспощадность порождает недовольство; недовольство приходится
подавлять силой. Основным результатом насилия оказывается
необходимость применять больше насилия.

>> Так называемая защита демократии от фашизма неизбежно приводит к
превращению демократии в фашизм.

Немного Олдоса Хаксли к 60-летию со дня его смерти.

Нам часто рисуют и даже ставят в пример при разговорах о «преодолении тоталитарного прошлого» такую картину: в раскаявшейся послевоенной Европе общественность благоговейно внимает уцелевшим свидетелям-мученикам. Но Пауль Целан в 1962 году пишет другу: «В Западной Германии мне не простили того, что я написал стихотворение о немецком лагере смерти — "Фугу смерти". Литературные премии, которые мне вручались, не должны сбивать тебя с толку: они в конечном счете служат лишь оправданием для тех, кто, прикрываясь подобными алиби, другими, осовремененными средствами продолжает делать то, что начали еще при Гитлере». Несмотря на весь свой литературный успех Целан в послевоенной Европе ощущал себя по-прежнему гонимым, по-прежнему жертвой — и его стихи написаны в этой ситуации, в ответ на нее.

По-русски эта — непреклонная — сторона его стихов сглаживается, их единичность обобщается, они приобретают ту эстетичность, ту художественность, которую Целан противопоставлял человечности, они превращаются в общепризнанный культурный факт — в разговор среди доброжелательных единомышленников под благостным светом библиотечной лампы, где заведомо все со всем согласны. Это происходит не только потому, что Целан давно превратился из затравленного параноика в фигуру литературного пантеона, но прежде всего потому, что мы автоматически переносим стихи из того катастрофического мира истории и политики, в котором писал Целан, в тот обволакивающий мир культуры, в который русский читатель привык помещать поэзию, тем более поэзию переводную, и в котором он привык прятаться от катастроф.

Ко дню рождения Пауля Целана — написанный 15 лет назад текст Григорий Дашевского

Новый — печатный — номер
про пафос, который нас окружает:

— Банальность против зла: как Терренс Малик превратил пафос в киноязык /
Василий Степанов

— «Возгонка эмоций приводит необходимости постоянно повышать дозу проклятий»: Ирина Левонтина о пафосе в русской культуре / Интервью: Юрий Сапрыкин

— Призрак изобилия: как на ВДНХ вернулся пафос / Иван Давыдов

— 1960-е с большой буквы: как послевоенный новый мир мечтал избавиться от пафоса, но изобрел свой / Ксения Рождественская

— Через иронию к звездам: как Ричард Викторов пытался оживить оттепельный пафос в эпоху застоя / Игорь Гулин

— Высокое искусство прощания: топ-10 фильмов-завещаний / Алексей Васильев

— «Немая», зовущая на баррикады: как оперный пафос стал протестным / Сергей Ходнев

— Бесстрашное величие: как возвышенное научилось быть смешным / Ольга Федянина

— Старые сказки о главном: пафос истории и пафос современности в искусстве / Анна Толстова

— Сумма пафосов: все элементы пафосного фильма от названия до финала / Андрей Карташов

Режиссеру Терренсу Малику исполняется 80 лет. Пятьдесят из них его таинственный образ и судьба волнуют кинозрителей. В 1970-х его называли автором самых красивых фильмов в истории, а через 25 лет работы Малика начали упрекать в излишнем пафосе и банальностях, продолжая регулярно награждать на важнейших кинофестивалях и кричать критическое «бу!» из темноты кинозала. Но пафос пафосу рознь, и чувственная экзальтация его героев — удачный канал для связи с современным зрителем, которому режиссер хочет преподать урок.

Василий Степанов рассказывает, как Терренс Малик превратил пафос в киноязык.

ВДНХ в следующем году отмечает 85-летие. Это место проектировалось как выставка достижений будущего и на протяжении всего своего существования демонстрировало посетителям образы грядущего достатка, какими они представлялись в разные эпохи,— то в виде дружбы народов, то в виде шашлыков.

Иван Давыдов прогулялся по ВДНХ с начала 80-х до наших дней, из советского счастья в постсоветскую разруху и обратно, и посмотрел, как эти образы утрачивали пафос и обретали его снова.

«Мы жили в идеологизированной стране, где пафос был монополизирован государством. И отталкивание от пафоса, вообще свойственное русской культуре, наложилось на неприятие навязанных государством эмоций. Я думаю, что отвращение среди интеллектуалов по отношению к КСП имеет те же основания. Это слишком прямое, слишком откровенное высказывание. Другой пафос по сравнению с официозным, но все равно пафос. Сформировалась совершенно антипафосная культура, где ирония была неотъемлемой чертой, где можно ничего не говорить прямо: люди хорошо друг друга понимали, поскольку была общая культурная база. Так мы и жили, а потом случилась перестройка и гласность, когда стало можно сказать прямо практически все. И вот тут интересно: появилось прямое высказывание, но страх перед пафосом все равно сохранялся очень долго. Он был глубже цензурных соображений».

Для номера про пафос Юрий Сапрыкин поговорил с лингвистом Ириной Левонтиной об истории пафоса в языке и в культуре двух последних веков и о том, как он сегодня возвращает позиции.

Вчера был в городском клубе на спектакле. Шли «Без вины виноватые». Играли заключенные енисейской тюрьмы. На афише значилось: «Новый состав исполнителей». Возможно, что среди зрителей были люди, которые сменят данный состав исполнителей.

Николай Эрдман
25 ноября 1933
письмо Ангелине Степановой

5 лет назад умер Бернардо Бертолуччи. К годовщине — текст Зинаиды Пронченко о «Последнем танго в Париже»:

Цензурные комитеты и религиозные организации стремились инкриминировать Бертолуччи попытку дискредитации традиционных ценностей — и это в эпоху легализации контрацептивов. Но содомизировал Бертолуччи не консервативную мораль, а те самые перемены, которых так страшились оскорбленные верующие. История американца, оставшегося после внезапного самоубийства жены наедине с тяжелейшим экзистенциальным кризисом, и парижанки, чья юность цветет под сенью уставшего от бессмысленных революций города, навсегда изменила арифметику свободной любви, сведя все достижения вольнодумных 60-х к нулевой степени письма: нет никакого патриархата, а значит, и борьба с его железным гнетом невозможна. Мир — не тюрьма и не клиника, скорее зоопарк, в котором следующие инстинктам животные обречены на взаимное уничтожение. На смену маю 1968-го пришел октябрь 1972-го, и выяснилось, что искомая свобода есть крайняя форма вожделения.

В российском прокате — «Дворец» Романа Полански, который есть основания считать режиссерским завещанием. Богато и без пафоса Полански простился со зрителями наглой, разнузданной комедией, и в ответ фильм отругали все кому не лень.

В качестве назидания отбившемуся от рук 90-летнему классику Алексей Васильев вспомнил, как пристало уходить из жизни и кинематографа великим режиссерам, и составил рейтинг самых пафосных фильмов-завещаний. В списке превалируют русские режиссеры, но в разговоре о пафосе это так же закономерно, как преобладание французов в списке лучших фильмов про любовь.

Шестидесятые годы — время молодых, рассерженных и не очень, время нового пафоса, время новых героев, время, когда героика боя сменилась романтикой созидания, маленький человек вдруг стал больше коллективной правды, а частное чувство оказалось не менее, а то и более важным, чем глобальные идеи. Но пафос никуда не делся — некуда ему было деться.

Ксения Рождественская — о том, как послевоенный новый мир мечтал избавиться от пафоса, но изобрел свой.

Последние 75 лет война была для мира безусловным, недвусмысленным злом, тем, чему надо противостоять и/или умереть. Всякий раз, когда мы уходим от этой простенькой суконной правды, мы проваливаемся в позавчера, в прореху, куда ушли все, кого провожал на Петергофском вокзале Блок, и не только они.
Любое позавчера, как двустороннее пальто, часто хочется вывернуть наизнанку для нового употребления. В мутное время это становится чем-то вроде нервного тика или расчесывания болячки: поиск аналогий, которые можно было бы примерить к своей ситуации, уже не удается остановить. Нет ситуации, которую нельзя было бы сравнить с сегодняшним днем и не сделать немедленных и грозных выводов. Но в каком-то смысле постоянная потребность во взгляде назад, попытка опереться на уже совершившееся, говорит о большем — об отсутствии настоящего. И как реальности, и как картинки, что эту реальность изображала бы.
Ощутимый неуют заставляет обитателей нашей не-современности сбиваться во что-то вроде легкой ситуативной пены, в летучее мы, которое образуется по тому и другому поводу и разлетается через несколько часов или дней. То, что Блок называл «событиями»,— очень грубо говоря, тот язык, на котором история говорит с человеком,— обращено именно к множествам, приводит мы в движение, их смещениями питается. Надо как-то объяснить себе, что это с нами такое делается, и тут оказывается, что для этого нет новых слов. Мы — я — их не наработали; похоже, что единственная работа, которая была проведена,— работа по эксгумации и оживлению старого. Так теперь и есть; мы молчим, оно говорит — что умеет и как умеет.

Ко дню рождения Александра Блока — текст Марии Степановой о его стихотворении «Петроградское небо мутилось дождем…» и о том, как мы перестали быть собственными современниками.